Наш корякский Рембрандт. Мои встречи с человеком и художником Кириллом Васильевичем Килпалиным и мои мимолетние беседы с ним. Эссе о Человеке и его Времени, о себе и нашем с ним Пространстве

Наш корякский Рембрандт. Мои встречи с человеком и художником Кириллом Васильевичем Килпалиным и мои мимолетние беседы с ним. Эссе о Человеке и его Времени, о себе и нашем с ним Пространстве
Александр Северодонецкий

Автором описаны встречи с Килпалиным Кириллом Васильевичем.Автор говорит о Времени, об их месте, начиная с Тополевки, где прошел расцвет творчества, где он творил, и где он страдал от его непризнания.Этих встреч было много, автор делится впечатлениями от оказания ему врачебной помощи при ранении медведицей и он говорит о последовавшем небывалом взлете творчества, когда тот теряет правый глаз – инструмент художника и для него Пространство, и его Мир становится плоским, теряет объемность. Он так страдал от безденежья, от мизерной оплаты его труда и он грозился культработникам, что он закопает на Тополевке все свои картины. В конце автор спрашивает: был ли клад Килпалина К.В. и где он сегодня? В платине ли Левтырынываяма где добыто более 43 тонн платины с 1991 года или в горе Аметистового месторождения где запасено 200 тонн золота и серебра, или его особый клад в самих особенных людях Хаилино?

Александр Северодонецкий

Наш корякский Рембрандт. Мои встречи с человеком и художником Кириллом Васильевичем Килпалиным и мои мимолетние беседы с ним. Эссе о Человеке и его Времени, о себе и нашем с ним Пространстве

Глава 1.

Мои многочисленные архивы.

В моих архивах хранятся две слегка потертые временем репродукции великого классика изобразительного искусства голландского художника Рембрандта «Старуха» и «Даная».

Это как бы два взаимоисключающих сюжета и два разных по стилю художественных полотна. Вместе с тем картина «Старуха» у Рембрандта, напоминает мне лицо моей родной бабушки Кайда (Намуменко, Якименко) Надежды Изотовны и многочисленные морщины на её возрастном лице, как и у моей родной бабушки так и у картины выдающегося художника мне говорят о вечно бегущем Времени, всепоглощающем Времени, мировом Времени за которым мы всегда гонимся и ведь всегда не успеваем.

Именно эти его резкие мазки на холсте ясно говорят мне о безмерности Времени и всего Пространства, которое неумолимо нас всех старит, а нам говорит о величественном Времени, которым мы ведь по настоящему и не умеем управлять, а только, как всегда, незаметно потеряв его, затем уж жалеем об упущенном.

И ведь очень долго, смотря на юную и обворожительную «Данаю», я сегодня и сейчас в тех же грубых масляных мазках положенных на шершавый холст не вижу в ней только привлекательную для мужского взгляда голую женщину, за которой из-за занавеси внимательно подсматривает сладострастный мужчина и одновременно старик, а я, как бы поднимаюсь высоко над этими земными страстями каждого из нас, ясно понимаю, что эта её женская неземная красота, способна не только радовать мой глаз, но еще способна продолжить род человеческий, исполнив заложенное Природой и только этим своим умением и способностью она может активно бороться с таким быстрым течением бесконечного Времени. Времени, которое как вешние весенние Камчатские ручьи легко уносит нас в воспоминания о прожитом и о былом, о давно минувшем, но оставшимся в нашей цепкой памяти такой жесткий след…

Мысли К. В. Килпалина:

О первой жене, и о его грусти, а ведь он понимает, что не одинок в своем горе, и у его соплеменников тоже горе, и снова об его извечном одиночестве, и его изнывающей внутренней тревоге за такое его Великое Искусство, ведь и нужно только ему самому раздуть угольки его творческого очага, и беда когда человек теряет сам себя, борясь за жизнь, борясь с банальным гриппом, который его так ласкал:

«…Пять дней тому назад похоронил жену…

…Снова остался один. От удара кое-как оправляюсь.

…Морозы жестокие у нас, кругом всё стынет, кажется, живу на другой планете без существ, только звезды в небе мёртвые застыли. Что-то жутковато одному жить. Хотя очаг у меня потух, но все угольки надо раздуть, чтобы очаг снова запылал, как всегда в моем доме.

….Я люблю жить в тундре и люблю мир тундры. Куда бы ни поехал, всегда очаг жизни встречаю в тундре.

…У многих моих родичей потухли очаги, у кого муж умер, у кого жена померла в эту зиму…

…Беда если я самого себя потеряю, значит, искусство потеряно…

…Поэтому живу сейчас один, хоть меня уговаривают, чтоб пожил в Хаилине. В Хаилине утром гарь, пар стылый и запах отвратительный в мороз, и все это медленно оседает на улицу, на дома и на людей….

…А сейчас идет грипп….Грипп обнимал меня, целовал, да так без толку, в конце концов, махнул на меня и укатил в тундру, не по зубам ему пришелся я….»

(Из писем К.В. Килпалина).

Глава 2.

Мой рабочий кабинет убран.

А дома у меня по ул. Центральной в тесном рабочем кабинете в центре села Тиличики также на стене висят сегодня две картины Кирилла Васильевича Килпалина «Пуккай – Осень» и «У ручья», одну из которых я купил осенью в 1991 году у самого великого Кирилла Килпалина, а другую, как и многие другие свои труды, он обрадованный выгодной сделкой легко подарил мне «в придачу», за реальную оценку весомым в те времена рублем его такого кропотливого творческого художественного труда….

Мысли К. В. Килпалина:

О зиме и об обычных его бытовых трудностях, о творческих планах и снова о быстро течении Времени, ведь ему его так катастрофически не хватает:

«…Зимой мне трудно рисовать, дни короткие, а также не могу писать книги, т.к. времени вечером не хватает, надо лису разделать и зайца, шкурки высушить, а после отдых и думать нет времени…

…Начну рисовать картины маслом с апреля до конца мая и закончу писать произведения до 10 июля….

…Выписываю газеты и журналы. Всегда в курсе государственных дел и всего округа. Это тоже хорошо, что у нас в области откроют Союз писателей, есть надежда на выпуск моих произведений…. Да я надеюсь.

…Лишь упорством в труде можно добиться большего, чем ждешь….

…А мне ещё предстоит очень много сделать!

…У меня жизнь тундровая, не городская. Поэтому непонятна будет всем. Иной раз света не хватает для вечернего труда. Свечи трудно достать, их привозят, да всем не хватает. Керосиновая лампа горит у меня, а керосина тоже не хватает, кое-как достаю в Хаилине, дрова сам заготавливаю, и рыбу, мясо сам добываю в тундре.

… Всё сам делаю, и жить умею, и всюду успеваю, времени не хватает, даже дни короткие…»

(Из писем К.В. Килпалина)

Глава 3.

Чистосердечный подарок художника и человека.

И он её эту картину подарил мне не только потому, что, а также в память о том, что хорошо меня знал как заместителя главного врача МУЗ Олюторская ЦРБ, и подарил её в память о том памятном как для меня, так и для него самого дне, когда его, быстрой моторной лодкой привезли всего истерзанного диким зверем и окровавленного из его же такой для всех нас далекой Тополевки. Где матёрая медведица, защищая такую же, как и у него, свою хрупкую жизнь, борясь с ним, опытным и расчетливым охотником промысловиком, борясь за своё существование на этой планете Земля и одновременно борясь за свое же Пространство на этой же такой тесной для них Земле и за жизнь своего такого хрупкого и невероятно любимого ею весеннего выводка, и при этом, ведь долго не раздумывая, и нисколько не сострадая ему, как бы это сделали мы сегодня, а будучи сама им же и раненная вчера вечером в сумерках, легко и быстро из кустов жухлого от тракторного следа кедрача, где сама то ночью и пряталась. в мгновение она вонзила свои длинные изогнутые когти и свои длинные, и довольно острые зубы в его такое нежное, но мускулистое, и тому же загорелое за теплое лето тело, легко его разрывая, и обжигаясь, его же такой красной кровью….

Она ведь и не хотела, она к нему на своей реке и привыкла, да и старая стала, а он ведь и летом, да и ранней весной и подкормит её и её медвежат, и стороной обойдет её выводок, а вот сейчас, когда и батарейка в слуховом аппарате у него села, когда и зрение не то, он не приметил её, не уследил за её красными капельками, которые стекая вели его к её же ночному логову, когда и сил то у неё уже не было дальше уходить от него с того рокового для неё вечера…

– А, что в моей такой еще цепкой памяти? – спрашиваю теперь я себя.

– А в моей памяти, и сегодня всплывает, как позвонили мне по телефону, как я, задыхаясь, бежал по селу прямо из кабинета Михаила Ивановича Бирюкова, тогдашнего парторга оленесовхоза «Корфский», как увидел в Хаилинской участковой больнице скальпированную голову художника слегка, припорошенную коричневой тундровой травой и мхом и его необычная для такого вот состояния едва слышимая мною его просьба:

– Уберите с плеча комара.

– И это после нескольких объемных кубиков обезболивающего – промедола?!

– И при такой-то обширной скальпированной ране лица и головы?

– И никаких его жалоб на ту боль, или испытываемый им при этом дискомфорт.

– И только затем его нечем и никем не передаваемая благодарность и признательность своему четырнадцатилетнему племяннику Етьенна Павлу, шедшему след в след за опытным охотником-промысловиком и не дрогнув ни одним мускулом, так как с детства не испытывал страха за свою жизнь в этих удаленных краях, где природа и человек слиты воедино, легко из своего ружья жаканом добил свирепого зверя, на его глазах терзающего его наставника и его старшего соплеменника, терзающего уже давно всем в селе известного и знаменитого художника, терзающего слегка обмякшее от боли, но еще живое и сопротивляющееся мускулистое тело, еще способное своим острым охотничьим пареньским клинком легко распороть её толстокожее брюхо, способное выносить не одно поколение медвежат.

– Удивляюсь одному, откуда у художника такая вот сила к жизни? – никому ничего не говоря.

И только затем в её, т.е. медведицы правое ухо влетел жужжащий и быстро вращающийся свинцовый тяжеленный жакан, в одно мгновение, остановив её дальнейшее звериное надругательство над ним, то её надругательство над его изболевшейся за эти 56 лет душою…

А уж затем только две почти равные округлые лужи крови: первая – её красная кровь, той которая именно здесь на своих медвежьих угодьях, защищала свою жизнь, своё земное Пространство и которая страстно и до самозабвения защищала жизнь своих двоих детей от сильного и меткого охотника, которого она давно знала и видела на берегах её и их реки, и его такая же темно-красная спекшаяся кровь, живая его кровь, которая несла по его жилистому телу ему такую его любовь и к Татьяне, любовь к своей семье, и к жене Дарье и к матери Анне, и к дочери Анне, его теплая парящая утром кровь, которая давала ему такое творческое вдохновение, которое само к нему ведь и приходило, вместе с её неприродным внутренним теплом. Теплом вероятно идущим от нашего желтого и вечного Солнца, теплом, которое ему отдавала летом здешняя анадромная красная рыба и приготовленная из нее вкусная юкола, а также её сушенная желто-оранжевая икра, её та дичь, которую он настойчиво выслеживал, и затем бережно отстреливал, никогда не превышая того только его охотничьего лимита, о котором ему говорили еще его деды и даже прадеды.

– И вот он именно на этой медведице, превысил разрешенный на его веку лимит, – говорил мне он об этом сам не раз, когда лежал у нас в больнице.

Ему можно было за свою охотничью здешнюю жизнь отстрелить только сорок особей медведей, а ведь опрометчиво он решил вот вчера вечером сорок первого положить и ведь как-то не получилось, то ли дрогнула уставшая за день от кисти рука, или это только его такая судьба, судьба человека постоянно, борющегося с здешней дикой камчатскою природой, судьба человека художника и одновременно судьба охотника, рискующего каждый день во имя своих родных детей, во имя своей такой многочисленной семьи.