След в след

– Завтра переведу тебя в свою бригаду, – сказал совсем уставшим голосом Николишин. – Пдёшь? – непонятно откуда нашёл силы пошутить.

– Пду! – ответил ему в тон Сашка, залезая на нары и укладываясь удобнее на холодных жёстких досках.

Он закрыл глаза; всё поплыло в голове; тело, словно легло не на нары, а в лодку, закачало, забаюкало. В считанные минуты он провалился в глубокий сон. Он даже не видел, когда потух свет, и не слышал, как гудящий мол снизошёл до редких речей. Постепенно наступила тишина.

И лишь в дальнем конце барака стелился окутанный простуженным шёпотом рассказ прибывшего с этапа Лукьянова.

Уже давно барачная суета спеклась, и полотно арестантского покоя расползлось в темноте. Только в дальнем углу, огородившись разноцветным ветхим тряпьём, под утробный гул раскрасневшейся печки нарушали режим заключённые воровской масти.

Было их семеро: трое из этапа, среди них Степан Лукьянов, в возрасте больше подходящем для лёжки на печи, чем для мытарств по лагерным шконкам. Обращались к нему все не иначе как Лука, или Лукьян. Чувствовалось – авторитет у вора непоколебимый. Пришлые с ним – Циклоп и Бек. Обоим не больше тридцати, у каждого отличительная примета на лице, попробуй догадайся: из детства вынесенная или в разборках тюремных. У Циклопа бровь над левым глазом порвана, даже когда веки вздрагивают и смыкаются, всё одно – кажется, что застывшим глазом смотрит на тебя, душу наизнанку выворачивает. Бек – смуглый, чернявый, одним словом, -азиат, у него весь лоб в грубых рубцах.

Встретили их местные воры, как положено: на столе картошка, селёдка, аккуратно нарезанные ломтики сала. Напротив уважаемого гостя, Лукья-на, – высокий, скрюченный собственной нескладной долговязостью Ми-хась. Кличку получил, видимо, от фамилии. Фамилия у него Михайлов, только её мало кто знал в лагпункте. Михась тоже вор, и тоже имеющий весомый авторитет. Блатные сидели, прогоняя по кругу кружку с чифирем*, слушали внимательно неторопливый рассказ Лукьяна.

– Бамовские колонии прошерстят наглухо. Оставят одних политических да ссученных*. Нормальных людей вывезут. И сроку, как мне нашептал один баклан* из вертухаев* в крытке*, не позднее следующего года, всё чтоб чин чинарём было.

– Да эту парашу уже сколько раз нам совали, – нетерпеливо высказался вор по кличке Жмых. Воротник выцветшей серой рубашки распахнут, левая часть шеи забрызгана бесформенным тёмно-бордовым родимым пятном, несколько капель плавились на щеке, ничуть не делая лицо сидельца обезображенным или устрашающим. Скорее наоборот: тёмно-серые глаза подкупали выразительной уютной теплотой, располагали собеседника к благодушию и спокойствию. Мало кто знал, что за видимым благодушием таится коварная натура вора-убийцы.

Лукьян остался невозмутим и продолжил:

– Вдобавок, по слухам, с весны на наши лагеря начнут привозить ссученных. Целые бригады. Откуда-то с Приморья. Там, говорят, целый зверинец отошедших от понятий уркаганов развёлся.

– А с воровскими что? – спросил рядом сидящий Хмара – молодой вор из евреев. У Хмары субтильное тело; углистые глаза, ровный прямой нос с немного расширенными вздёрнутыми ноздрями, мягко сложенный подбородок. На такого взглянешь, верно, студент престижного заведения. Портфеля в руках не хватает. Однако, несмотря на двадцатидевятилетний возраст, Хмара уже был хорошо известен в воровских кругах. Во время войны его банда прославилась громкими грабежами в Подмосковье. Банда Хмары имела разветвлённую сеть наводчиков. Поговаривали, что всё было организовано через синагогу. Впрочем, поговаривали, что за те дела, что плелись вслед за бандой, синагога его же и сдала: сдала, повесив клеймо богоотступника и убийцы на него и всех его подельников. Сейчас он сидел тихий, елейный, с ученической скромностью потроша взглядом почти в упор Лукьяна.

«Сучья война» к тому году уже набрала обороты. Слухи, как и рассказы, были противоречивы, многое оставалось непонятным.

– Если после правилки вор не отказывается от своей масти, причём прилюдно, с покаяниями, его просто режут. Режут, как барана, – без иронии говорил Лукьян.

– Мне бакланили на другой командировке, что у ссученных даже ритуал есть на этот случай – нужно целовать нож и вслух произносить, дескать, не вор я больше, – неуверенно заметил Жмых.

– Да, братья, есть такая хиза*, – подтвердил Лукьян.

– А что, мы за себя что ли не постоим?! -ловя одобрительные взгляды солагерников, весомо заявил Михась.

– Я сюда отправлен с последней сходки из двадцать первого лагпункта, чтоб рассказать, как мастырят* ссученные дела свои тёмные. А мастырят дела свои с помощью хозяев да кумовьёв. Да ещё вертухаи на тюрьмах способствуют бесправию. В самом Тайшете на пересылках житья уже нет правильным ворам от ссученных. Вся власть, почитай, у них.

С полчаса Лукьян рассказывал подробности последних событий, творящихся по здешним лагерям. Все удручённо молчали.

– В общем-то расклад для гуталина верный. Сами друг друга режем. Им по любому хижняк* выходит. Запомните!! В открытую суки не идут на резню. Администрация с ними заодно. Подсабляют им справно. Идут только кодлой. Когда их в разы больше. Да спины прикрыты краснопо-гонниками, – закончил длинное повествование Лукьян, отхлёбывая чифирь.

– Во, волчье отродье, а! – заворочался какой-то внутренней болью старый Михась.

Зеки притихли. Многие подобное уже слышали от других.

– И что? Вот так и будем сидеть, как телок перед убоем?! – не затухал в распалившемся озлоблении Михась. – Ждать, когда придут и погладят по головке, чтоб отсечь её, да перо в бочину приставить?

– Ну почему же?! Для чего меня сюда кинули? Не дорогу же строить? Обмозгуем, прикинем – с какой горы легче камни кидать будет.

В глазах Лукьяна отразился огонёк свечи, словно в чёрной полынье полыхнула главная звезда Млечного Пути.

Глава 6

Скорый ужин заканчивался, не успев разогреть измождённые тела зеков даже запахами малосъедобной баланды. Огородников вяло дожёвывал кусок хлеба, который лелеял в дневных грёзах приберечь до отбоя, а ночью доесть с кипятком. Щепоткой чая обещал поделиться бригадир: днём он получил посылку из дома.

Перед глазами выросла тень: десятник смотрел на него, как на болезного, без жалости, без сочувствия:

– Держись возле меня. Вечером к тебе подойдёт один из блатных для серьёзного разговора. Выслушай его.

Всё оставшееся время Сашка-пулемётчик старался быть на глазах десятника, осознавая всю опасность ситуации. Причины для опасений были. Случившаяся стычка с Крюком почти три месяца назад не прошла для Сашки даром и, кажется, предопределила все дальнейшие события. Крюк не простил или не захотел простить Огородникову заступничество за бригадира: одно дело шкодливого молодого воришку скамейкой ударить, другое дело – встать на пути у него, честного вора, за которого на любой пересылке слово скажут. Крюк не дал повода усомниться в своей масти: ни во время этапа, ни в самом лагпункте. После стычки с бригадиром Николиши-ным воры пригласили Крюка для разговора. Разговор был обстоятельный, серьёзный. Михась слегка упрекнул в невыдержанности молодого уркага-на, и в тот же вечер при всей сходке попросил Крюка не злобствовать и повременить с решением. Не время сейчас бузить и вызывать недовольство «хозяина» зоны. И так слишком много проблем навалилось, ужесточив и без того нелёгкую жизнь «хороших» людей. Крюк, конечно, уважил мнение авторитетов, усмирил гордыню, но злобу затаил.

А Сашка сразу припомнил, как однажды на отсыпных работах увязался за ним шестёрка Крюка, тот молодой, что сцепился за место с Николи-шиным. Народу вокруг мельтешит, что вороньё над падалью – не счесть. А этот молодой урка всё норовил рядом оказаться. Понятно, с какой целью – под лопатку заточку вогнать. На лице уркагана все мысли написаны, и гадать не надо. Через какое-то время молодой, поняв всю тщетность своих попыток, улизнул, но холодок на сердце остался.

Вечером в бараке, перед самым отбоем, как и было обещано, к Сашке подошёл зек:

– Я – Хмара, может, слыхал?! Ну да ладно, услышишь! Завтра будут раскидывать людей по бригадам, если тебя предложат в бугры, не отказывайся. Дежурный по зоне в теме, подмогнёт.

На разводе следующего дня их действительно распределяли по новым бригадам. Сашку-пулемётчика зачислили в последнюю. Старшина, дежурный по лагерю, перечитывая в который раз формуляры, глянул быстро на шеренгу заключённых.

– Кого в бригадиры поставите? – обратился он к надзирателю. Угрюмый молчаливый увалень, то ли из белорусов, то ли из украинцев,

за долгое время несения службы практически всех знавший, вдруг растерялся. Развёл руками, часто захлопал белёсыми ресницами:

– Микола, пдёшь? – вдруг посмотрел он на земляка.

Тот, который Микола, не раздумывая согласился. Подпёрла, видимо, возможность харчеваться не с общего бригадирского стола. Бригаду повели из лагеря. Через неделю несчастного Миколу придавило сосной. Просто не доглядел бригадир, не успел отбежать, правда, кое-кто видел, что Микола за секунды до того, как крикнули «бойся», лежал уже с распоротым животом в снегу. Гибель «западенца»* для всех так и осталась в памяти случайной нелепостью, но не для Огородникова.

Между тем гляделки с Крюком и его дружками продолжались. Крюк неотступно мутил воду вокруг него. Глубокими знаниями Сашка-пулемётчик не блистал, но вот природной смекалкой природа-матушка не обделила. Он отчётливо понимал: рано или поздно развязка наступит. Топтать землю в тупом ожидании, когда тебя подкараулят и прирежут, словно барана, не в Сашкином характере. Но и лезть на рожон первым тоже нельзя.

Ожидание, вообще, удел не для слабонервных. Сашка-пулемётчик настроился терпеть, сколько понадобится, а если придётся схлестнуться с блатными, то отдать свою жизнь подороже. Чтоб не оплошать в судную минуту, ночами вспоминал приёмчики и захваты, которым его обучали ребята из полковой разведгруппы.

Как-то вечером, после отбоя, когда Сашка мысленно раскидывал подручных Крюка в жестокой драке, суетной десятник подошёл к нему:

– Пошли.

В огороженной каптёрке тепло и даже светло: две колымки* висят по углам. Самого Крюка нет. Михась в торце стола, слева Жмых, Хмара; Лукьян полулежал на нарах, в руках книга, вроде как и не в этих краях находится – читает. Улыбка блаженного гуляет на губах. В глубине каптёрки развалился Циклоп.

Жмых спросил сразу, придушив собственный голос до звенящей хрипоты:

– Мы вот что! В толк никак не можем разуметь. То ли у тебя с Крюком свои тёрки, то ли и вправду бакланить решил до конца. Всё никак угомониться не можешь. Вы что вчера на деляне устроили?!

Огородников не торопился с ответом. Вчера Крюк и его подручный отказались брать топоры и рубить сучья. Работу им определили – не бей лежачего, так они даже её отказались выполнять. Бригадир, понятное дело, отмолчался. Себе дороже: ночью перережут горло, и всё. А бригада в результате осталась в штрафниках: без дополнительной пайки хлеба. Сашка-пулемётчик не лез в эти дела долго, пока просто не прорвало. Что сейчас говорить? Оправдываться? Перед кем? Очевидно, воры уловили настроение заключённого, не торопились с решением. Откровенного сочувствия не проявляли, а вот понимание всей сложности возникшей ситуации назревало. Так показалось Огородникову. А может, просто показалось? Может, просто раскидывают свою мазу*? Кто их разберёт?!

– Присаживайся, – тёплым отеческим голосом приглашает Михась. -Торопиться нам некуда. Чайку пей, – спокойно предложил Михась.

Сашка-пулемётчик дважды приглашения не ждёт: присел на краешек скамейки. Чай оказался на редкость душистым: откуда ему было знать, что обещанный бригадиром чай ещё в обед уплыл на стол уркаганов.

– Бригадир никак не может договориться с нормировщиком, – заговорил Огородников, чуть не задохнувшись от давно забытого аромата. – Отсюда и проблем много.

– Но мы же не будем решать ваши проблемы, – заметил Жмых, неприязненно поглядывая на Огородникова.