Александр Кравцов. Жизнь театрального патриарха

Вели как-то фрицев по ленинградским улицам, перегоняли из одного угла города в другой, шли немцы по тихому голодному Питеру, по длинному Невскому проспекту, видели тяжёлые землистые лица горожан и усмехались:

– Вам сдаваться надо, вы все дохляки, вы, если вас не подкормить через Красный крест, очень скоро загнётесь… Все до единого!

Слушали питерцы фрицев и молчали. Сжимали кулаки, но пленных не трогали – пленные есть пленные.

– Мы очень скоро отъедимся в Сибири, выживем, а вы все подохнете… Слышите, ленинградцы?

Ленинградцы продолжали молчать. Движение пленных по Невскому проспекту – сцена эта состоялась именно там – продолжалось.

В это время из боковой улочки, выходящий на проспект, чётко печатая шаг, выдвинулась группа девушек в солдатской форме, с начищенными до блеска трубами, с барабанами и литаврами – военный оркестр одной из частей, оборонявших город.

И как врубили девчонки бодрую весёлую музыку, как врезали марш, так понурые питерцы разом головы и подняли, в глазах у них заблестели обрадованные слёзы, на лицах появились улыбки, а немцы сразу скисли – поняли, что в этой психологической схватке они проиграли. Более того, они поняли и другое – проиграли войну, вот ведь как. Раз среди голодных, умирающих людей есть такие жизнерадостные девчоночьи оркестры – на победу даже рассчитывать не приходится, такой народ непобедим.

Между прочим, питерцы голодали, болели, умирали, а немецким военнопленным – тем, кого отправили в пресловутую Сибирь, – была определена следующая пищевая норма на человека: 400 граммов хлеба (выздоравливающим после болезни – 600 граммов), 450 граммов овощей, 70 граммов мяса. Дальше в отчётах той поры вообще шли деликатесные продукты, о которых ленинградцы уже забыли, вплоть до сухофруктов, колбасы и сыра.

Блокадным же питерцам зимой сорок второго года давали всего 125 граммов тяжёлого, чёрного, схожего с глиной хлеба. И всё. И они жили. И работали. И дрались с врагами.

На международном проспекте – ныне это Московский проспект – на башне были установлены часы, очень точные, они работали при всех обстрелах, в любую погоду… Заводил их вручную мастер Федотов Иван Федотович. Каждый день он поднимался пешком на вершину башни. На самую верхотуру, ловя собственным телом сердце, не давая ему выскочить, задыхаясь от слабости, от того, что не хватало дыхания, и, вручную вращая ворот, который на витых тросах держал два больших ведра, доверху набитых гайками, болтами, прочей железной мелочью, заводил часы.

Надо заметить, что в один из дней, когда он в очередной раз, задыхаясь, завёл часы и с большим трудом спустился вниз и долго там сидел, обессиленный, опустошённый, на каменной ступеньке, его спросили:

– Федотыч, а стоит ли игра свечек? Если бы не ты, часы давно бы сыграли отходную, приказали бы долго жить. А так долго жить прикажешь ты сам…

Мастер ответил просто и одновременно очень гордо, вполне соответствуя духу ленинградцев той поры:

– Пока бьётся моё сердце, часы будут ходить.

И продолжал каждый раз появляться на башне – появлялся он здесь уже по душевной обязанности, по зову сердца, души, никто не заставлял его это делать. И часы жили.

Однажды в башню всадился тяжёлый снаряд. Земля вскинулась до неба, закрыла чёрным одеялом облака, башня оказалась в дырах и проломах, верхняя её часть горела, пылила чёрным дымом, стекло на часах было разнесено вдребезги, циферблат истыкан пробоинами, а часы шли…

Они словно бы стали неким символом сопротивления беде, символом жизни, эти часы Московского проспекта, приметой того, что ленинградцев не сломить.

Кстати, в блокадном Питере работали и театры – например, театр музыкальной комедии, перерывов в спектаклях не было, каждый вечер, в холод, в голод, шли весёлые представления, такие как «Марица» и «Летучая мышь»… артисты выходили на сцену, зелёные от кровавой дизентерии, иногда кто-нибудь из них умирал прямо во время спектакля, на сцене, тогда смыкались ряды хористов, и тело под прикрытием этого строя уносили.

В театре имелось одно тёплое место – топчан у буржуйки. Если кто-то говорил, что хочет полежать немного, отдохнуть, то… в общем, с топчана этого никто не встал, – это означало, что минуты жизни этого человека сочтены.

Часто умирали и в оркестровой яме, насквозь промороженной, совершенно ледяной, – музыканты сидели в ней в ушанках, пальцы у них делались негнущимися, железными от холода, но всё равно они играли.

Во время одного из спектаклей машинист Т. Х. Рогов сказал: «Кому бы мне отдать монтировочный молоток? Я не доживу до конца спектакля…» Через несколько минут он умер.

Один артист повёз тело своего умершего товарища – также артиста Ленинградского государственного театра музыкальной комедии – на салазках на кладбище. С трудом довёз. Фельдшер осмотрел труп, велел его опустить в могилу, потом поглядел на актёра, прилегшего на лавку от усталости, и качнул головой:

– Опускайте в могилу и этого. Он тоже умер.

В зале театра во время спектаклей температура была примерно четыре градуса мороза, а девчонки из кордебалета танцевали в стеклярусе, пар, вылетающий изо ртов, звенел, как лёд. В зале обязательно кто-нибудь не выдерживал и кричал:

– Да оденьте же вы их во что-нибудь!

Почти ежедневно актёры этого театра (других театров тоже, особенно двух тюзов, старого и нового) выезжали на передовую, давали там концерты, каждый день бывали в госпиталях, в палатах, обходя в день примерно по шестьдесят палат.

Иногда, случалось, давали концерты для одного лётчика, прилетевшего с задания с целой кучей пробоин, но – и это главное – живого! Делали это с удовольствием.

Известна и печальная статистика: за годы блокады в театре музкомедии от голода и холода умерло 64 человека. Но не было ни одного отменённого спектакля.

Одним из ведущих актёров в театре был Александр Анатольевич Масленников. В спектакле «Раскинулось море широко» он играл роль Татарина – весёлого неунывающего героя… и как играл! У тех, кто сидел в зале, даже сердце заходилось от смеха и… симпатии к этому человеку.

Летом сорок первого года, за несколько дней до войны, большая семья Масленниковых – одиннадцать человек – собралась на семейный обед. Много шутили, смеялись, пели, танцевали под патефон, думали о жизни, хотя надо было уже думать о другом…

Через несколько дней началась война.

Отец актёра отправился в Уфу, в эвакуацию. Умер по дороге. Младший сын Валя долгое время находился на оборонительных работах под Питером – рыл окопы – и зимой сорок второго года возвратился домой. Умер от слабости и голода, не дойдя буквально полквартала до своего дома… Масленниковы стали уходить из жизни один за другим.

Тяжело и безнадёжно заболела жена актёра Капитолина Кондратьевна, она редко стала подниматься с постели, Александр Анатольевич поддерживал её, как мог. Единственное, что вселяло надежду, – дети, оставшиеся в живых. Масленников молил, чтобы война не тронула их. Увы. Она тронула.

В один из дней – это было восемнадцатого января 1943 года – Масленников получил похоронку на одного из сыновей. Серый от горя, отдал её парторгу театра Григорию Полячеку.

– Спрячь похоронку, Гриша. Важно, чтобы о ней не узнала жена… Если узнает – погибнет. Капитолины Кондратьевны не будет.

И – пошёл на сцену веселить публику. Зал театра был, как всегда, полон.

Масленников ещё долго обманывал жену, делал вид, что сын, на которого получена похоронка, жив, организовывал письма с фронтовыми штемпелями и читал их жене.

Однажды он пришёл домой, а жена его накрыла стол на одиннадцать человек: она поднялась с постели, нарядилась, ходила вокруг стола, останавливалась у пустых стульев, разговаривала с ними – эта сошедшая с ума женщина своих погибших сыновей считала живыми…

Масленников согнулся и заплакал.

Последним погиб старший сын Масленникова Александр, моряк, он вытаскивал с нейтральной полосы своего раненого товарища, вытащил, заволок его в безопасный окоп, а сам остался лежать на бруствере – осколок всадился ему между лопатками и достал до сердца.

Самому Александру Анатольевичу также довелось побывать на фронте – в дивизии народного ополчения, Кировской… В театре остались его награды – орден Красной Звезды, медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». С фронта он был отозван в театр до особого распоряжения…

Таких семей, как семья Масленниковых в Питере, – сотни.

Кстати, блокаду в театре этом перенесли не только люди – перенесли и птицы. Служил в театре один крылатый клювастый актёр – крупный, величиной с курицу попугай Жаконя, очень талантливый и обаятельный. Жаконя пел романсы на французском языке, потом переключался на русский, пел на русском… В общем, обаятельный был товарищ.

Перед самой войной в театре отметили столетний юбилей Жакони. О воздушных налётах и обстрелах он предупреждал служителей театра гораздо раньше, чем штабы противовоздушной обороны, – такой острый слух был у Жакони. День Победы он встретил на плече у актрисы Галины Семенченко – принимал участие в концерте.

А Масленников работал в театре до самой старости, был уже очень одинок. Хвор, но сцену не покидал, роли у него были, что называется, на «подхвате» – небольшие, эпизодические, но приметные… Это был один из самых уважаемых артистов в театре…

Так Ленинград жил и боролся. Не сдавался. И не сдался.

Такие люди, как Кравцов, Давыдов, Суслов и Фоняков, как питерцы военных сороковых годов, вообще не сдаются…»

Вот такая документальная повесть о ленинградской блокаде, которая длилась 872 дня и ночи с 8 сентября 1941 года до 27 сентября 1944 года. Блокада унесла до полутора миллионов жизней ленинградцев. От фашистских бомбёжек погибли лишь 3 % людей, остальные 97 % – от голода…

Сами ленинградцы (теперь петербуржцы) помнят и свято чтят эти трагические страницы своей истории и воспитывают такому отношению к прошлому молодое поколение.

* * *