Аккорд-2

– Чувствуешь меня?

– Да, – с натугой ответила она.

– Еще?

– Как хочешь, – выдавила она сквозь зубы.

На память пришло жестокое наслаждение, с каким я унизил Люси, и мне вдруг захотелось преподать урок этой одержимой бесами женщине, с тем, чтобы навсегда отбить у нее охоту к сомнительным удовольствиям. Сопроводив короткие моральные колебания колебаниями физическими, я вдруг устыдился и покинул ее. Она с неожиданной прытью вскочила и унеслась, как я понял, в туалет. Вернувшись, легла ко мне спиной. Я обнял ее:

– Глупая… Больно было?

– Зря ты меня пожалел… – тихо сказала она. И вдруг раздраженно: – Ну, что лежишь? Иди, мойся!

Когда я вернулся, она лежала в том же положении. Я пристроился рядом и снова обнял.

– Неужели тебе не противно? – враждебно отстранилась она.

В ответ я обхватил ее и прижал к груди.

– Прости. Я ведь понимаю, что это отвратительно, но здесь другое… – услышал я, но вместо того чтобы объясниться, она велела: – Раз уж ты такой добренький, доведи дело до конца. Только по-человечески…

И снова встала на колени. Я слился с ней, и она, опершись на локти, спрятала лицо в ладонях. Пошлепывая бедрами, я оглаживал ее круп, бока и спину, а она исправно и придушено стонала. Затем вырвалась, легла на бок, подогнула ногу и, сложив ладошки, подложила их под щеку. Я продолжил. Стоны ее обрели распевность. Я поймал кураж, и она, задрав ногу, застонала в лад моим толчкам. Потом без спросу растянулась на животе и отставила зад. Раздвинув перламутровые створки, я проник в ее темные аллеи и стал разгуливать там твердым размашистым шагом. Свернув голову и закатив глаза, Лина жалобно ахала и мяла подушку. Я добавил жару – она тоненько завыла и захотела перевернуться на спину. Я ей помог. Она притянула меня к себе, и мы слились в неистовом поцелуе, после чего я закинул ей за голову руки, придавил и, надсадно дыша, завершил мой дровосеков труд. Придя в себя, она в очередной раз повторила: «Ты самый лучший!», после чего прижалась ко мне и быстро уснула. Вы спросите, что это было? Сублимация вины, вот что.

Отдыхая однажды после очередного упражнения, я не удержался и заметил, что медленно и верно превращаюсь в героя ее рассказа.

– Нет, Юрочка, ты никогда им не будешь, потому что во влюбленном мужчине нет похоти. И не надо, не старайся, а то я почувствую себя проституткой. А я всего-навсего хочу быть твоей благодарной любовницей! – бархатисто переливался ее голос.

Несколько вечеров после этого она вела себя вполне пристойно, довольствуясь, чем бог послал. К этому времени я уже превратился в крепкого универсала, за что был прозван ею Юрием Цезарем. Пережив буйное помешательство, она падала на спину и подставляла мне губы, а я, склонясь над ней и бережно их посасывая, рукой утешал обмякшее тело. Купаясь в моей реликтовой нежности, она закатывала глаза и млела.

Кстати говоря, именно в одну из таких минут я с дотошностью мемуариста представил себе мой мужской путь – от первых смущенных опытов до нынешнего окаянного непотребства. Путь от новобранца до полководца. И то что я не застрял в лейтенантах – заслуга моих женщин. Если бы не их алчущая взыскательность, я бы так и довольствовался петушиными оргазмами, суммарная продолжительность которых к тому времени тянула уже на часы, как тянет на годы наш совокупный сон. Это теперь я знаю, что женский оргазм рудиментарен и для оплодотворения не нужен. Подтверждение тому – плодоносящие женщины, которым фригидность не помеха. Невстроенный в цепочку плодоношения, он тем не менее был возведен в культ и превращен в оккультную науку. Я знаю точно: Камасутру придумали женщины, потому что мужчина в любом положении получит свое, а скупая на позы женщина может прожить всю жизнь, так и не узнав о себе самого главного. И в этом смысле эксперименты Лины были оправданы.

Ну, а дальше случилось вот что.

43

Однажды вечером незадолго до своего дня рождения она, не дожидаясь, когда истает жар приятного безволия нашей очередной близости, потушила ночник, слилась с гаснущими июльскими сумерками, и я услышал:

– Я тебе сейчас кое-что расскажу, а дальше ты сам решай…

– Иди ко мне, – протянул я к ней руку. – Люблю, когда ты бормочешь у меня на груди…

– Нет, я… мне… я… лучше здесь…

– Ну, хорошо, хорошо, рассказывай, я весь внимание!

И она, скорбно пошмыгивая, поведала мне историю, которую я, отбросив спотыкливую пунктирность, многоточивые паузы и натужные эвфемизмы, привожу здесь в афтершоковом, домысленном (против ее слова – десять моих) виде. Да помогут мне законы синтаксиса и авторитетное жюри падших ангелов постичь логику ее безумной выходки!

…Это случилось через полтора месяца после развода. Ей тогда было ужасно тоскливо и одиноко и все время хотелось плакать. Своей бесприютностью и неприкаянностью она напоминала себе отвязавшуюся от причала лодку, которой был нужен новый гребец. В субботу четырнадцатого июня, во второй ее половине я должен был везти родителей и сына на дачу, и она, не желая меня видеть, оделась теплее и отправилась, куда глаза глядят. Было по-осеннему прохладно, пасмурно и уныло – совсем как у нее на душе. Бесцельным ходом добралась до Арбата и в поисках темного места зашла в «Художественный». Там показывали «Фанфан-тюльпан», и она, купив билет, взяла кофе и уселась в уголке. Он робко подсел и смущенно поздоровался. Молодой, опрятный, симпатичный. Она ощетинилась, хотела пересесть, но он торопливо и умоляюще попросил: «Пожалуйста, не уходите! Я только хочу полюбоваться вами вблизи! Никогда не встречал более красивой девушки!» В досаде она огляделась – пустых столиков уже не было, и ей волей-неволей пришлось остаться. Он пожаловался на прохладное начало лета и заговорил о «Матрице», продолжение которой только что вышло и мало ее интересовало. Говорил и не сводил с нее восхищенных глаз. Она молчала, и когда он назвался и спросил, как зовут ее, на секунду задумалась и ответила – Катя. В полупустом зале он попросил разрешения сесть рядом. Она разрешила и весь сеанс следила, чтобы он невзначай не коснулся ее локтем или плечом, так как он пользовался малейшей возможностью щедрого на простоватые эмоции фильма, чтобы обратить к ней улыбчивое лицо. В какой-то момент она вдруг физически ощутила, что солидарные эмоции и сообщница темнота с каждой минутой все глубже затягивают ее в воронку случайного, ранее незнакомого ей знакомства. Она представила незатейливое продолжение и запаслась необидной иронией на тот случай, если он попросит номер ее телефона. Когда вышли из кинотеатра (впереди она, позади на птичьих правах парень), и она приготовилась бросить улыбчивое «Спасибо за компанию», он опередил ее предложением погулять. Она смутилась, хотела резко отказать, но вдруг подумала: а что, собственно, такого? Она, слава богу, свободна, и ничто не помешает ей поставить точку там, где она захочет! Мысль наполнила ее неведомой ранее смелостью, и она согласилась. Под его неутомимый речитатив они вышли на Новый Арбат и, не доходя до Садового кольца, зашли в кафе, где у нее впервые за долгое время обнаружился аппетит. На слова в отличие от него была скупа и за себя заплатила сама.

Оказалось, что ему от роду тридцать, разведен, живет один и работает по свободному графику. Увидев ее, прекрасную и одинокую, он стал ждать, когда объявится ее спутник, пока не убедился, что она одна. Успел опередить некоего невзрачного мужичонку, чье намерение присоединиться к ней выглядело как оскорбление, и вот теперь смотрит на нее и глаз не может отвести. Что ж, в восторженном внимании молодого мужчины не было для нее ничего нового. Она снисходительно слушала и ждала, что он, не доверяя кольцу, спросит, замужем ли она, и когда он, наконец, спросил – подтвердила. Для приличия посидела еще немного и сказала, что ей пора. Выйдя из кафе, собралась решительно распрощаться, и тут парень (кстати, ростом всего на вершок выше нее) отчаянно покраснел и сказал: «Ради бога, Катенька, не поймите меня превратно, но что если я приглашу вас к себе?» От такой неслыханной наглости она оторопела, а придя в себя, задохнулась от возмущения: да как он смеет?! Она что, похожа на скучающую шлюху?! Хотела развернуться и гордо удалиться, но вдруг из глубины прорвалось и разрослось крамольное: а почему нет? Вот возьму и пойду всем назло! Сколько можно прозябать! Хватит, надоело, нужно куда-то двигаться! Ей давно уже нужен безумный поступок, чтобы им как пинком распахнуть дверь в будущее! Это даже хорошо, что ему тридцать! При такой разнице в возрасте между ними не может быть ничего, кроме постели! – неслись ошалелые мысли. И последняя, злобновато-прищуренная: отомщу, успокоюсь, а потом вернусь к нему (то есть, ко мне) и заведу любовника!

В удушливом волнении она отвела глаза и чужим голосом спросила, где он живет (к черту на кулички ехать не собиралась). «Здесь, в Кривоарбатском!» – махнул он рукой в глубину Арбата, и они двинулись к нему. Пока шли, он о чем-то смущенно и беспорядочно говорил, а она отводила глаза и чувствовала, как жаркий стыд испепеляет щеки. Несколько раз порывалась остановиться и сказать, что передумала, но какая-то гибельная тяга, противиться которой не было сил, влекла ее все дальше и дальше. Они поравнялись с аптекой, и она вдруг с ужасом услышала, что просит его позаботиться о презервативах. Он кинулся в аптеку, а она в безвольном смятении приложила к полыхающим щекам холодные ладони, твердя себе, что сошла с ума. Он вернулся, запыхавшийся и возбужденный, и сообщил, что купил самые лучшие.

Когда пришли, он помог ей снять куртку и подсунул фасонистые тапочки. Облачившись в них, она чтобы оттянуть время попросила чай. Он побежал на кухню, а она прошла в ванную, где не глядя на себя в зеркало, вымыла руки. В конце все же не удержалась и взглянула: оттуда на нее смотрело чужое бледное лицо. Она зажмурилась и в следующую секунду увидела себя под голым парнем. Сердце толкнулось в горло, и она поспешила на кухню. Там, как и в ванной царил опрятный порядок. Парень уставил стол сладостями, налил ей чай и, покраснев, попросил разрешения удалиться, чтобы поменять постельное белье. Сгорая от стыда, она молча потупилась, и он убежал. Сдерживая мелкую дрожь, она выпила густой чай и пошла его искать. Он нашелся в одной из двух комнат – та, что с мягкими шторами и широкой кроватью. Пройдя к окну, она обхватила локти и мятущимся взглядом стала наблюдать за нервной ловкостью, с какой он облагораживал белый эшафот ее благонравия. На глаза попался один из ночных столиков с тремя упаковками презервативов. Она насторожилась: зачем так много, достаточно две-три резинки! Или он собирается ее принуждать, пока не изведет весь запас? В голове мелькнуло отчаянное: господи, во что она ввязалась!

Парень подхватил мятое белье и исчез, оставив ее в тревожном волнении. Рассудок требовал бежать – вместо этого она малодушно возразила, что во-первых, для принуждения он слишком деликатен, а во-вторых, в резинке не принуждают. Таким количеством он, скорее, намекает на свои возможности, и это очень симпатично. Вернулся парень и выжидательно уставился на нее. Уняв тревожные сомнения, она попросила какую-нибудь рубашку. Он распахнул шкаф, она выбрала траурный темно-коричневый цвет, отошла на свою половину и велела задернуть шторы. Он бросился исполнять, а она стащила с себя джинсы, блузку, джемпер, скинула лифчик, набросила рубашку, застегнулась на все пуговицы и подвернула рукава. Стоя зачарованным столбом, парень не сводил с нее глаз. Распустив сухой сноп волос, она легла, натянула на себя одеяло, сняла под ним трусы, сунула их под подушку и затихла, вся во власти мелкой студенистой дрожи. Парень суетливо обнажился, и на секунду его кривой гладкий хоботок мелькнул в размытых щелочках ее смеженных ресниц. И тоскливая мысль: господи, еще немного и незнакомый, ничего не ведающий о ее страданиях мужчина станет возить горячими ладонями по ее беззащитной наготе, совать в нее пальцы, а потом навалится, проткнет и надругается над ее обморочным стыдом! А после, лежа рядом и сменив заискивающий тон на покровительственный, будет донимать самодовольной чушью, а она будет молчать и ждать, когда он наговорится и изволит навалиться снова, а потом еще и еще – до тех пор, пока не пресытится, а когда пресытится – выставит ее за порог, сунув на прощание такие же измятые как она купюры! И будет прав, потому что ее поведение к лицу только шлюхам! От взметнувшегося отчаяния стиснуло горло и заныл живот…

Ее неровное бормотание заплеталось, натыкалось на нескромные подробности, обтекало их и увязало в паузах. Оцепенев в предчувствии беды, я ждал, что она вот-вот скажет: «И здесь я не выдержала и убежала», потому что до этого места она еще могла убежать.

…Парень залез под одеяло и потянулся к ее губам. «Не надо!» – отшатнулась она. Его рука легла ей на грудь, но она молча ее отстранила. Парень откинул одеяло и встал на колени, подставив ей себя голого и крайне возбужденного. Не зная, куда девать глаза, она одернула рубашку, но он развел ее слабые руки, заголил бедра и уставился на то, чего никто кроме меня и Ивана не видел. Она вдруг услышала свое сердце и в следующую секунду обнаружила чужие губы у себя в паху. Оттолкнув их, она сдавлено воскликнула: «Не надо так делать!». Помедлив, парень встал над ней на четвереньки и плотно накрыл ее собой. Ощутив его горячую, страждущую тяжесть, она уперлась ладонями ему в грудь и попыталась отстранить, но он мертвой хваткой ухватил ее снизу за плечи, сковал локти, придавил грудью руки и подставил ей красное лицо с неподвижными, жадными зрачками. Знакомая паника, пережитая ею за секунды до Иванова вторжения, внезапно окатила ее широкой мощной волной. Ей захотелось вырваться, и она попыталась, но лишь беспомощно задергалась, жалобно и торопливо выговаривая: «Подожди, не надо, отпусти, я не хочу, слышишь, не хочу, отпусти! Ну, отпусти, кому говорю!..» Не обращая внимания на ее жалкие потуги, парень коленями растолкал ее ноги до потери грациозности и зверским поцелуем заткнул ей рот. Она мотнула головой – ей удалось освободиться, и она, судорожно корчась, запричитала: «Ну, прошу тебя, ну, пожалуйста, отпусти, ну, пожалуйста!..» В ответ он гладким наконечником нащупал в ней брешь и натужным скрипучим выпадом вторгся в нее. Она громко ахнула и завозила пятками. Он крепко припечатал ее бедра и короткими кроличьими тычками пошел продираться ко дну. От сухой напористой боли она выгнулась и заскулила. Он поймал ее губы. Она мотнула головой – он за ней. Он ловил – она уклонялась, она уклонялась – он ловил, и так до тех пор, пока до нее не дошло, что ее уже с минуту напористо и жадно насилуют, верша то роковое и ужасное, что отныне лишит ее благочестия и гнилозубым укором будет грызть до конца дней. Выпростав с груди ладони, она спрятала в них лицо и, страдая от стыда и унижения, заплакала. Лежала, заливалась беспомощными слезами, а подпахивающий незнакомым одеколоном гондольер жарко целовал ее руки и гибким упругим шестом энергично толкал ее беспризорную лодочку вперед, отчего она с каждым толчком, с каждым стонущим выдохом уплывала от меня все дальше и дальше, и раскидистый, чуткий как паутина матрац отзывался на ее позор злорадным, волнистым оханьем…

Невидимый гипнотизер громко щелкнул пальцами перед моим незрячим лицом: я очнулся и понял, что мне снова изменили. Разом обессилев, я хотел лишь одного – чтобы она прекратила эту пытку, но ее голос, ставший частью моей тупой сердечной боли, пощады не знал.

…Так и плыла по волнам позорного безволия, желая, чтобы плаванье поскорее закончилось, и она, подхватив одежду, убежала бы в ванную, а оттуда на волю, где постаралась как можно быстрее забыть свое хождение в шлюхи. Не тут-то было: слившись с ней в двуединое целое, парень мало-помалу растолкал, раздышал и увлажнил запущенные стенки ее валгаллища (слагалища корневища и влагалища, гнездовища огневища и пожарища, семявместилища и нерестилища), и она вдруг с удивлением обнаружила, что в ней все яснее маячат контуры плотской бури. Парень ослабил ухватистый напор, и она, перестав плакать, отняла от лица ладони и отдалась нарастающему волнению. Неожиданно рассудок заволокло туманом, и она, закатив глаза, задышала громко и часто. Опершись на локти, парень с упругим крейсерским упрямством толкал ее через волны на обманный свет маяка. Свет становился все ближе, все ярче, все опаснее, пока не ослепил ее, отчего она, ослепшая, напоролась подводной частью на рифы и до основания содрогнулась, возвестив о столкновении некрасивым сдавленным стоном. Цепляясь за парня, как за обломок кораблекрушения и жалобно сетуя, она последовала за ним, и он, забыв про время, дотолкал ее до второго, потом до третьего, а за ним до четвертого оргазма – общего и до неприличия громкого. Отделившись, принялся оглаживать ее бедра, извлекая из нее остатки содроганий и слабеющих стонов – до тех пор, пока она не затихла…

Переведя дух, он жарко бормотнул: «Катенька, вы бесподобны!» и захотел ее поцеловать, но она отвернула лицо. Помедлив, парень сверкнул ягодицами и удалился по своим делам, оставив ее, притихшую, в чужой постели, где она оказалась по собственной воле и где ее вопреки той же восставшей в последний момент воле изнасиловали, сопроводив надругательство четырьмя полноценными, добротными оргазмами. Она села и сразу же увидела себя в зеркале – с голыми ногами, в мешковатой рубашке, с растрепанными волосами и ядовито-красочной картиной над головой. Очередная потаскушка, с которой владелец зеркала по чину и обошелся. И что дальше? Как что: встать, одеться и слукавить, что сегодня продолжать не готова! А что если он станет удерживать ее силой? Свяжет, рот заткнет и будет всю ночь насиловать! Чем он, в конце концов, рискует? Ведь она сама к нему пришла, а значит, заранее согласилась на любое обхождение! Так что самое лучшее, милочка – сделать вид, что ничего не случилось! А уж дальше как получится… Решив так, она мазнула пальцами по лобку и неприятно удивилась обилию собственного крема. Странно: ведь она шла сюда не за удовольствием, а за самим фактом измены и если ждала оргазма, то только душевного, каким и должна сопровождаться праведная месть! Нельзя опошлить месть неуместным наслаждением, как и невозможно что-то почувствовать, не желая того! – таким было ее только что опровергнутое представление о сексе без любви. Вслед за этим в голове полыхнуло: боже мой, вот, наконец, и случилось то запретное и ужасное, что столько лет пугало и манило ее! Пусть бестолково и сумбурно, но она отринула прошлую жизнь и выбрала новую, где вместо бывшего мужа – брутальный шатен, а вместо покорности – ее крепнущая воля. Мимолетная прощальная тоска коснулась мягким крылом сердца и растаяла. Осушая себя полой рубашки, она невольно оживила еще непомеркшее ощущение надсадного напора, чем освободила слабое, как заблудившееся эхо содрогание…

Появился парень и радостно сообщил, что у нее божественный вкус. Откуда он это взял, – покосилась она на его гончую поджарость, умеренно бугристый пах и чистую, без подозрительных болячек кожу. Облизал резинку, – признался этот жизнерадостный насильник, которому она ни с того, ни с сего вручила самое сокровенное: тазобедренную наготу и живичный сок. Покраснев, она отвела глаза и попросила не ходить перед ней голым. Он суетливо натянул трусы, и она, натянув под одеялом свои, отправилась в ванную, где с мыльным пристрастием обработала себя. Вернувшись, спросила, есть ли у него коньяк. Он тут же принес бутылку Hennessy и две рюмки. Налил ей и себе и сказал: «На брудершафт не предлагаю – вам, Катенька, невозможно тыкать…". Она удивленно на него взглянула – подумала, шутит. Но нет, он был торжественно серьезен. Она медленно выпила, сморщилась и откинулась на спину. Выпив вслед, парень растянулся рядом и, мешая запах одеколона с духом закусочной, горячо и взволнованно сообщил, что безмерно очарован ее неподдельной стыдливостью (вот оно как: оказывается, он принял ее жалкий бунт за пароксизм стыдливости!). Поведал, как был тронут ее сверхчуткой реакцией на его проникновение, как не мог налюбоваться ее прекрасным заплаканным лицом, которое постепенно украсило трогательное волнение, как возбуждался от ее целомудренных стонов, с каким умилением любовался распахнутым изумлением, которым она встречала оргазмы. В какой-то момент он даже подумал, уж не девственница ли она – настолько искренне и непосредственно она себя вела. И пусть это не так, но что-то ему подсказывает, что так как с ним у нее первый раз! Нет, нет, это сон, это чудесный сон! Невозможно поверить, что такая дивная и стыдливая красавица осчастливила его в первую же встречу! Чему он бесконечно обязан и за что ему такая честь? Тут она почувствовала, что пришло время перехватить инициативу, и буднично сообщила: «Не чему, а кому. Мужу. Это моя месть ему за измену…» Парень потерял дар речи, а обретя его, возопил: изменить?! ей?! да как такое возможно?!! да если бы он был ее мужем, он бы молился на нее день и ночь!!! – но она жестом остановила его и внушительно объявила: «Кстати, ты такой же грубый, как он. Мне это не нравится. Я ведь могу мстить и с другим…". Парень помертвел и залепетал, что если он был несколько, э-э-э… несдержан, то умоляет его простить: от ее стыдливой красоты, от нереальности происходящего он просто-напросто сошел с ума! Но это не его стиль, на самом деле он может и умеет любить чутко и нежно! Он клянется, что такое больше не повторится и готов подтвердить это прямо сейчас! И далее в том же возбужденном и путаном на взгляд новой путаны духе.

Его экзальтированные тирады вкупе с коньяком приглушили ее страхи. Конечно, пойти с первым встречным к нему домой было верхом глупости. Впрочем, совершать глупости у нее в крови, так что остается дождаться, чем обернется для нее очередное безрассудство. В неподвижной глубине зеркала зародились сумерки и напомнили ей, как четырнадцать лет назад она в таких же сумерках изменяла мне с Иваном. Конечно, она виновата, но с тех пор моя вина и количественно, и качественно превзошла ее вину. Моя же особая и непростительная вина в том, что я выбрал не милосердие, а месть. Вот за все это по совокупности она со мной и рассчиталась. И это не какая-то там пошлая измена, а долгожданное и справедливое возмездие. И как только она себе это сказала, тиски распались, дыхание отпустило и сердцу стало легко и свободно. Что дальше? То же, что и полчаса назад, только с чувством, с толком, со сноровкой. Главное, унести отсюда ноги, сколько бы раз ни пришлось их раздвигать. Приложив ладони к разгоревшимся щекам, она вдруг с замирающим бесстыдством спросила себя, на сколько раз парня хватит. Видит бог: ее волнительные ожидания не утолить и десятью инъекциями! Тем временем голос воодушевленного любовника звучал все ближе, все вкрадчивее, и когда его осторожная рука принялась расстегивать рубашку, она не стала противиться и только предупредила: «Помни, что я сказала…»

В этот раз он вошел в нее как по маслу и, опершись на локти, тщательно обследовал ее сочную гофру. Словно в лавку фарфоровой посуды, привыкшую к распирательному присутствию моего слона, заглянул ловкий подтянутый молодец и бродил там, приглядываясь, потирая, поглаживая и прицениваясь. К ее удивлению там обнаружились вещи, о существовании которых она даже не подозревала – например, тягучая сонливая одурь. Убаюкав ее, парень мягкими неспешными толчками принялся закачивать в нее порции живительного газа, от которых расправлялись легкие и наливалась упругостью грудь. Накачав, погрузил свою пушчонку по самые колеса и неторопливо, если не сказать занудно, стал тереться лафетами, загоняя себя и ее в транс. Так и чередовал одно с другим, перебивая их рутинную монотонность причудливыми арабесками. И все это ловко, толково, а главное, без того смачного, стыдного для ее эстетического чувства бартолинового чавканья, которым сопровождались мои тугие фрикции. Отвернув лицо от чужих неподвижных глаз, она слушала, как от мерного колыхания шуршит под ухом свежая наволочка, а в паху накапливается электричество. Долго ждать не пришлось: за первым разрядом последовал второй, а потом заискрило – оргазмы вздувались и лопались, как мыльные пузыри. Она приветствовала их ахающим удивлением, а затем перестала соображать и только громко страдала, закатив глаза. Под ухом старательно частила наволочка, согнутые в коленях ноги некрасиво болтались, заброшенная за голову рука вцепилась в подушку, другая шарила по кровати. Раскинув полы рубашки, парень поедал ее грудь, пытался завладеть губами, а она часто и громко дышала и мотала головой. Потом оргазмы слились в одну сплошную стонущую жалобу, и она потеряла счет и им, и времени. Одно может сказать точно: так долго и плодотворно я не был с ней даже в молодости.

Случайно ли, нет ли, но все опять завершилось солидарным, похожим на приступ эпилепсии оргазмом. Оглушенные мощными выбросами гормонального яда, они корчились, скалясь, толкаясь и охая, пока не спустились в регистр гаснущих стонов, где и затихли. Утопив лицо в ее густых, взбитых в страстном беспорядке волосах, он прилип к ней оплывшим студнем, и у нее не было сил его столкнуть. Наконец он сполз и забормотал какую-то восторженную чушь о небывалом потрясении. Только ей было не до него. Взмокшая, одуревшая, с изъеденной грудью, залитым живицей лобком и с жарко тлеющим костром в опустевшей пещерке она лежала без сил, прикрыв глаза и чувствуя себя простолюдинкой, которую говорливый проходимец непотребно употребил до срамной взмокшей наготы. Подождав немного, она сунула руку проверить, не подвел ли презерватив, после чего натянула трусы и направилась в туалет, размышляя по пути, уходить или остаться. Решила: если при п?саньи обнаружится жжение – уйдет. Не обнаружила и перешла в ванную. Думала принять душ, но воздев руку, принюхалась к подмышке и, не найдя в ее дыхании неприятной резкости, отправилась обратно. Вернувшись в камерный сумрак, она поморщилась от порочного гуттаперчевого духа и резко попеняла парню за покусанную грудь. Он скатился с кровати, упал ниц, обхватил ее ступни и принялся беспорядочно их целовать. Она смутилась, хотела освободиться, но передумала. Так и стояла, глядя на распростертого у нее в ногах гладкого, гибкого мужчину с крепкими икрами и подтянутыми желваками ягодиц, за которые совсем недавно цеплялась, помогая им себя насиловать. Оставалось только укрепить возникшую власть. И она, стряхнув с ног его воспаленные губы, сухо объявила, что если это еще раз повторится, он ее больше не увидит, после чего велела ему прикрыться и пожелала новую рубашку. Оба ее пожелания были тут же и с подобострастием исполнены. Переодевшись у него на виду, она забралась под одеяло и попросила распахнуть форточку.

Исполнив, он предложил коньяк – она отказалась. Он предложил чай – она согласилась. Он убежал и вскоре вернулся с подносом: чай, мед, конфеты, пирожные. Усевшись поудобнее, она принялась за угощение. Парень лежал, облокотившись и глядя на нее во все глаза, ни словом, ни жестом не вмешиваясь в ее трапезу. Покончив с чаем, она вернула поднос, откинулась на подушку, сомкнула в приятном безволии веки и тут же услышала придыхательное: «Какие у вас, Катенька, дивные ресницы…» Он жадно и неотрывно любовался ею, и она это чувствовала. «А еще у вас бесподобные волосы, и у них чудный запах… – добавил он. – А ваши подмышки пахнут чайной розой…» Она cмолчала, и он продолжил: «Ваша грудь, Катенька, слаще шоколадного суфле, а у сосков вкус барбарисок…» И видя, что она никак не реагирует, осмелел: «А внутри вы сочная, нежная и сладкая, как сливочный мусс…» Она покраснела и отвернулась. «Вы такая вся нереальная, такая фантастическая! Не понимаю, как вы можете жить среди простых людей…» – бормотал он. Где-то за окном перекликались голоса, перестукивались невидимые каблуки, играла музыка, придушено вскрикивали автомобили. Недавнее ошеломительное потрясение отдалось в ней отчетливым, раскатистым эхом, а вслед ему внезапная злость. Вся наша жизнь вдруг отозвалась в ней чредой унижений и обид. Да чтоб она снова вернулась к этому позорному существованию?! Да ни за что и никогда! Надо, надо постараться забыть меня, и как можно скорее! – подумала она с неожиданным ожесточением. «Вот и начни, вот и останься на ночь!» – подсказал соблазн. Ей представилась ненасытная, лишенная всякого стеснения ночь, сердечный сговор рук, ног и бедер, жаркий первобытный костер в глубине пещеры и нескончаемая череда обморочного забытья – то есть, все то, чего она была так долго лишена. Смутившись, попыталась отшутиться – презервативов не хватит, на что соблазн возразил: можно и без них. Даром что ли монашки, балуясь свечкой, приговаривают: Париж стоит мессы, игра – свеч, а мужское семя – непорочного зачатия! «Нет, для первого раза это слишком…» – осадила она искусителя.

Тем временем новый осеменитель продолжал восхищаться ее прелестями. Он хотел знать род ее занятий, и когда она назвалась домохозяйкой, пришел в восторг: лишь заповедные стены дома способны уберечь ее красоту от нескромных взглядов и поползновений! Она вполуха слушала его неуемное бормотание, и вдруг в голову ей пришла простая и ясная мысль: отныне она сама хозяйка своих и чужих прихотей! Впредь ей не надо ждать, когда ее захотят – пусть ждут, когда захочет она! Мысль была такой радикальной и грандиозной, что для того чтобы ее осознать требовалось время. Словно желая ей в этом помочь, парень стянул трусы, напялил презерватив, подкатил к ней и, откинув одеяло, возложил руку ей на живот. «Убери руку и верни одеяло на место» – ровным голосом приказала она. Он испуганно отдернул руку и вернул одеяло на место. «Я сама скажу, когда захочу» – тем же голосом объявила она. «Да, да, конечно! Просто я думал, что вы, Катенька, не против…» – залепетал он. «Катенька не против, только не надо ее торопить» – расставляла она флажки. «Конечно, конечно!» – униженно прикрылся он своей половиной одеяла. «А пока расскажи, из-за чего ты развелся» – велела она. С некоторых пор истории чужих разводов стали ей интересны.

Оказалось, что его жена через полтора года после свадьбы спуталась со своим одноклассником, с которым у нее в школе была любовь. Когда слух об этом дошел до него, он прямо ее спросил, так ли это. Она не стала отпираться и сказала, что сама собиралась во всем признаться. Сказала, что была с ним всего два раза и уже два месяца как рассталась. Странно, но ее признание поранило ему не сердце, а самолюбие. Он даже спросил: «Неужели он лучше меня?» В ответ она стала плакать и умолять ее простить. Прощать ее он не собирался и в тот же день вернул вместе с вещами родителям. Целый месяц вплоть до развода она донимала его звонками и караулила во дворе. От общих знакомых он знает, что после развода она два месяца жила с этим самым одноклассником, а теперь сожительствует с кем-то другим и рано или поздно пойдет по рукам. Некоторое сходство истории его жены с ее собственной несколько смутило ее, и она, словно защищаясь, возмущенно подумала: «Но я же после Ивана не пошла по рукам!» На что некто тихий внутри ехидно заметил: ну, значит, все впереди!

Преодолев краткое замешательство, она откинула одеяло и подтянула рубашку. Он встал перед ней на колени, помялся и спросил: «Катенька, вы трусики сами снимите или можно мне?» «Снимай» – разрешила она. Парень с благоговейной неловкостью стянул с нее трусы и вместо того чтобы отложить, уткнулся в них носом. Насладившись, занял плацдарм меж ее раздвинутых ног и попросил расстегнуть рубаху. Подумав, она расстегнула. Он упал на вытянутые руки, с маслянистой упругостью скользнул в нее и, обдавая ее нежным блеском глаз, стал осваиваться. Перед ее глазами пружинисто колыхалось его восходящее под углом тело. Погружаясь в нее, он бедрами и животом касался ее бедер и живота и тут же отскакивал, как от горячей плиты. Она была голодна, она была возбуждена, и оргазмы не заставили себя ждать. После третьего она притянула его к себе и подставила губы. Он откликнулся и долго жевал ее губы, теша свой язык ее жарким дыханием, а нёбо – резонансом ее придушенных стонов. В какой-то момент его торс съехал вбок, и она вдруг увидела в зеркале их привольно раскинутые ноги, свое выставленное на всеобщее обозрение лобное место и сморщенный анус, треснутую пополам задницу парня и растущий из нее ствол, который он вгонял меж ее створок, словно кол в мягкую борозду. Всё перечисленное сопрягалось и трудилось с животным, не ведающим срама усердием. Это глумливо-постыдное, дремучее, лишенное эротического глянца скотство стало для нее шокирующим откровением. Неужели все люди в этот момент выглядят именно так? Неужели никто не свят? Даже Ромео с Джульеттой? В смятении она поспешила отвести глаза. Нездоровое любопытство, однако, пересилило отвращение, и она, сморгнув стыд, вернула взгляд на место. Его перепачканный кремом ствол с двухдольным терракотовым мешочком оказался сзади гораздо внушительнее, чем спереди. «Господи! – ужаснулась она. – Столько лет насаживать свои изящные чресла на моего Гулливера, столько раз позволять распяливать тонкогубые воротца до тугой, лопающейся белизны, в то время как ее субтильной норке нужен такой вот аккуратный и комфортный хоботок! Вот ее ровня, вот ее размер! С ним ее вагина поет, а не молчит, наслаждается, а не давится, дышит, а не задыхается!» Заметив, куда устремлен ее взгляд, парень навалился на нее с новым рвением. Напустив на нее морок, он вздернул свечой ее безвольную ногу и, ухватившись за нее, принялся частыми шлепающими толчками выталкивать из ее хозяйки короткие звучные гласные, наблюдая, как мечутся, не находя места, ее руки, как давится ахающим дыханием распяленный рот, как перекатывается медальонный живот и скачут в немом галопе барельефы грудей. Утвердившись во власти, он развалил ей до лопающихся сухожилий колени и стал своей блестящей сарделькой нашпиговывать ее гузку. Она хотела сказать, что ей больно, но боль и удовольствие неожиданным образом смешались в причудливую смесь, и она промолчала. Не спуская с нее глаз, он некоторое время упивался ее покорной отзывчивостью, а потом подался вперед и ухватил ее за грудь. Желая оторвать его от себя, она вцепилась ему в запястья, но то ли от бессилия, то ли оттого что грудная истома стала частью общего томления, то ли руки ее нашли себе место, только там и остались. Войдя в раж, он припал к ней, сплелся пальцами, сросся кожей и вверг в нескончаемое состояние блаженного беспамятства: ни имен, ни лиц, ни прошлого, ни будущего – только поющая плоть и живительное электричество. В какой-то момент ей показалось, что память к ней возвращается, но он в победном исступлении обрушился на нее, вернул туда, где нечем дышать и, утробно замычав, стал извергаться вместе с ней. Она помнит, как затянувшийся миг высшего блаженства озарило слезное вопрошание: «Господи, ну почему так хорошо?!..»

Придя в чувство, она проверила себя, хотя могла не проверять: парень остывал рядом, и прозрачный конец его вылизанной до леденцового блеска резинки оттягивала изрядная доза мутного зелья. Невольно заглядевшись на его неброский, но такой боевой калибр, она с набирающим силу бесстыдством подумала: «Не уйду, пока не выдою досуха…» Указав на его бедра, она улыбнулась: «Вот что значит нормальный размер! А у мужа он просто чудовищный…» Растроганный, он потянулся губами к ее руке и припал к ней, как к иконе. Подождав, она отняла руку и спросила, который час. «Восемь, – взяв с тумбочки часы, сообщил он и добавил: – Оставайтесь, Катенька, на ночь. А хотите – на всю жизнь». Она хотела спросить, куда он дел ее трусы, но передумала и, запахнувшись мешковатыми полами, отправилась в ванную без трусов. Ни чувств, ни мыслей, только ощущение какой-то важной и глубокой перемены, что вершится внутри нее. Вернувшись, она обнаружила, что бордельный дух стал еще гуще, а парень лежит с ее трусами на лице. Она нагнулась, схватила их и раздосадованно воскликнула: «Как ни стыдно!..» Он лишь блаженно улыбнулся. Скомкав трусы, она сунула их под подушку и пожелала поменять пропитанную испариной рубашку на сухую, которая была ей тут же предоставлена. Отправив его в ванную, она переоделась и легла, и когда он, вернувшись, устроился рядом, попросила: «Расскажи что-нибудь».

Подумав, он заговорил, а она, прикрыв глаза, отдалась томной неге изнеможения. Даже, кажется, задремала. Когда очнулась, его голос по-прежнему звучал рядом: «…и тогда понимаешь, что жизнь разделилась на «до» и «после». Причем «до» была не жизнь, а не пойми что, а «после» – то, ради чего стоит жить…". Выдержав пару минут, она прервала его: «Ты, наверное, думаешь обо мне бог знает что…» «Нет, нет, что вы, Катенька! – с протестующим жаром воскликнул он. – Я же сразу почувствовал, что с вами что-то не так! И мне горько и обидно, что такая непорочная, несравненная женщина страдает! Чем я могу вам помочь? Только скажите!» «Просто делай то, что делаешь, – не стала мудрить она. – Мой муж хочет, чтобы я вела себя в постели как проститутка, а я не хочу, и поэтому он очень редко и недолго со мной бывает… В общем, ты меня понимаешь…". «Да что же он за человек такой?! – не сдержался парень. – Ну, ничего, ничего, я вам его заменю, да так, что вы будете купаться в счастье! Я буду любить вас как никто другой! Вам же хорошо было?» «Очень!» – с легким сердцем призналась она. «А будет еще лучше, потому что я полюбил вас с первого взгляда, с первой секунды и на всю жизнь!» – увлажнились его глаза. И далее в том же бессвязном романтическом духе. Глядя на его взволнованное, одушевленное лицо, она спросила себя, чего испугалась в первый раз. Может, того что мне изменяет? Нет, она была к этому готова. Может, неопределенного будущего? Всякое будущее неопределенно, чего его бояться. Тогда не этих ли безумных Ивановых зрачков? Не они ли всколыхнули в ней тайный страх, который с первой менструации внушала красавице дочери ее мать, приучая видеть в мужчинах своих потенциальных обидчиков? До чего же символично, что счет обидчикам открыл ее первый мужчина, он же муж! Со мной ее тайный страх стал явным и обрел формулу: насилие есть слезы, боль и унижение. И второй раз она пережила их с Иваном.

К любовникам обычно идут, чтобы получить то, что недополучают с мужьями либо чтобы неверностью ответить на неверность. Ее же резон был высок и бескорыстен: ей надлежало отблагодарить первую любовь за жертвенность и расстаться с ней навсегда. И сначала все было хорошо, если можно так сказать про нарастающее тревожное волнение. Вошли в номер и встали друг против друга в обоюдном смущении. Он всегда был с ней заботливо нежен, и она нисколько не сомневалась, что он будет с ней таким и в этот раз. Они разденутся, лягут, и он подобно мне будет ползать по ней губами и освобождаться от глубоко запрятанных, выстраданных слов любви. Надо только перетерпеть его сюсюканье и неловкий, смущенный приступ, и если понравится, повторить. Больше двух раз он ее все равно не получит. А потом он останется, безутешный, а она уйдет, полная романтичной грусти, подобной той, что испытывают, перевернув последнюю страницу любовного романа. И тут он облапил ее и оглушил огненным, всепожирающим, совсем не похожим на прежние поцелуем. Она даже задохнулась. Когда распались, стали раздеваться: он нервно и нетерпеливо, она медленно и аккуратно. Не успела она снять и расправить платье и лифчик, как он уже стоял перед ней голый с нацеленной на нее толстой, изрядно откушенной морковкой. Потупившись, она замешкалась перед выбором, что снять раньше – трусы или чулки, как вдруг он подхватил ее, и через секунду она уже лежала на животе. Придавив ее одной рукой, он другой рывком приспустил ей трусы, и не успела она глазом моргнуть, как его крепкий огрызок уже обживался в ее недрах. Все произошло со стремительной беспардонностью. Следовало возмутиться, но нет: она вдруг с неуместным замиранием обнаружила, что его грубость ей по вкусу – в ней была многообещающая, несвойственная нашим с ней благочинным играм новизна. Ее бесправное, придавленное его дерзкой рукой тело переполняло щекочущее ощущение бесстыдной распущенности. Оставалось дождаться, когда повелительно снующий туда-сюда огрызок вызовет у нее что-то другое, кроме уже испытанного. Было больно, как бывало всегда, когда она была не готова, и она, отвернув лицо, ежилась, морщилась и деликатно постанывала. Он же буйствовал вовсю: припадал на колени и гарцевал, ложился плашмя и плющил губы об ее голову, шею, плечи, спину, ожидая, когда она разделит с ним его животный раж. Не добившись толку, он перевернул ее на спину и надвинулся перекошенным багровым лицом. Тут-то она и разглядела его мутные, безумные зрачки. Разглядела и испугалась: в них не было ни любви, ни заботы, ни добра, ни мысли, в них чернела копоть адского пламени. Он даже не потрудился стянуть с нее приспущенные трусы, а просто всадил себя с размаху и с хриплым нещадным исступлением принялся ее долбить. Сначала она терпела, а потом не выдержала и взмолилась: «Не надо так, мне же тяжело, мне больно!..», но он заткнул ей рот поцелуем, обратив ее жалобу в невнятное мычание, и навалился еще сильнее. Она пыталась освободиться, но он не давал. Наконец крупно задергался, застонал, утопил лицо у нее за плечом, и по хлюпающей сырости внутри себя она поняла, что наступил конец первого акта. «Отпусти, мне нужно в ванную!..» – потребовала она, но он, не удостоив ее ответа, продолжал лежать на ней тяжким бременем. Она попробовала вывернуться, но он сковал ее запястья, уткнулся лицом в надплечье и глухо забормотал: «Подожди, пожди, сейчас… Только отдохну немного…". «Не надо, не хочу больше, отпусти, тяжело, не хочу!..» – взмолилась она. Он не замечал ее стенаний, ворочал бедрами, вдавливая себя в нее до боли в лобке – минуту, другую, третью, и вдруг окреп, задвигался, сначала медленно, затем быстрее, и вот уже снова забился в смертном исступлении. Тут-то она и поняла, что такое настоящее насилие…

В первые два года между нами случалось, что она капризничала, и я брал ее силой, но то было любовное, назидательное принуждение, ни формой, ни сутью несравнимое с тем, что творил этот таежный дикарь. Вцепившись в ее заброшенные за голову руки и навалившись всем телом, он бесновался на ней, а она ловила ртом воздух и беспорядочно стонала – до тех пор, пока он не довел ее до отвратительного, насильного, противоестественного оргазма, во время которого ей показалось, что она теряет сознание. Придя в себя, она расплакалась и, страдая от его грузного, нещадного бесчинства, долго мешала судорожные всхлипы с судорогами невнятных, подневольных оргазмов. Когда же он отпустил ее, заплаканную и полузадушенную, она слепым, бездумным движением подтянула трусы и осталась лежать – истерзанная, обильно залитая, с саднящим влагалищем, натертым лобком и каким-то гадким, ядовитым послевкусием. Притихшая и обесчещенная, она негромко и горестно всхлипывала, а он, голый, нераскаявшийся и опасно возбужденный, растянулся рядом и, запустив руку ей в трусы, ненасытно тискал ее скользкий лобок. Никакого сомнения: после короткого отдыха он накинется на нее снова и, лишив воли, будет принуждать еще и еще, пока она не сойдет с ума. «Надо уходить, пока не поздно…» – собираясь с силами, подумала она. Он липкой тяжелой лапой сгреб ее грудь и пустился в откровения относительно его жизни с нелюбимой женой – жизни, которую скрашивают только дети, работа и неотвязные мысли о ней. Ей вдруг представилась пасторальная картина: тихие сумерки за окном комнаты подсвечены мягким светом ночника. Я укладываю Костика, читаю ему на ночь сказку и на его вопрос, где мама, отвечаю – мама скоро придет. Господи, если бы я только знал, где она, с кем и чем занимается! Внезапный жгучий стыд и горячая любовь пронзили ее, схлестнулись и переполнили до краев. Торопливо вытерев слезы, она кинула ему: «Все, я ухожу!», но он по-хозяйски накрыл ее лобок: «Не пущу! До утра не отпущу!» Не пытаясь сбросить его руку, она спокойно сказала: «Ты, конечно, можешь взять меня силой, но тогда между нами точно все будет кончено. Ты этого хочешь?» Помедлив, он убрал руку, и она встала с кровати. Он ухватил ее за запястье и снова попытался удержать: «Не пущу, ты теперь моя жена!» «Жена? – звякнула в ее голосе неожиданная злость. – Ты думаешь, если дважды в меня кончил, то стал моим мужем? Нет, мой дорогой, для этого нужно, чтобы я тебя любила, а я тебя не люблю!» «Зачем же тогда пришла?» – не отпускал он ее. «Сама не знаю!» – искренне пожала она плечами. «А я знаю! – воскликнул он. – Потому что ты только делаешь вид, что счастлива, а на самом деле тебе не хватает любви и настоящего секса!» «Настоящего секса? – обидно усмехнулась она. – Да я дождаться не могла, когда он кончится! Боль, слезы и удушье! И это ты называешь настоящим сексом?!» И показав глазами на свою руку, строго добавила: «Отпусти». Он отпустил, скатился с кровати, упал на колени и, вцепившись в нее, горячо забормотал: «Умоляю, не уходи! Ты теперь моя жена! А вдруг беременность?» «Сделаю аборт» – хладнокровно отвечала она. «Нет, пожалуйста, умоляю, не делай этого! Вспомни, как ты пришла ко мне в общежитие! Я сказал тогда, что нам рано иметь детей, а теперь говорю: я хочу от тебя ребенка! Пожалуйста, стань моей настоящей женой! Ты же знаешь, как я тебя люблю, знаешь, на что я пошел ради тебя!..» «Знаю. Женился на дочке начальника» – освободившись от его горячих потных рук, бросила она. Он зашелся в оправданиях, а она с нарастающим нетерпением надела лифчик, накинула платье, поправила волосы, подхватила кофту с сумочкой и устремилась к выходу. «Имей в виду, я все расскажу твоему мужу!» – донеслось из-за спины отчаянное. Она остановилась и обернулась: «Да? И что ты ему расскажешь?» «Все…» «То есть, расскажешь, как доверчивая девушка пришла в гости к старому другу, а он ее изнасиловал? Тогда мне проще прямо сейчас пойти в милицию и подать заявление! Доказательств полные трусы! Ну что, давай наперегонки – ты к мужу, а я в милицию!» «Прости, прости, не то сказал! – в отчаянии пополз он к ней. – И прости, если обидел! Я и сам знаю, что был груб! Только ведь с тобой кто угодно голову потеряет! Твоя красота даже ангела до скотства доведет! Прости, прости, прости…» – твердил он, стоя перед ней на коленях и прикрывая руками свой срам. «Ладно, не переживай. Твой телефон у меня есть. Может, когда-нибудь позвоню. Вдруг захочу настоящего секса или ребенка от тебя! Кто знает – жизнь большая и неожиданная!» – бросила она ему и ушла, хлопнув дверью. В такси мечтала лишь об одном: поскорее сбросить пропитанные спермой трусы, смыть под душем липкую гадость, забраться со мной в кровать и любить меня всю ночь и всю жизнь. Сбросила, смыла, а потом взяла и сдуру призналась – то есть, к одной жуткой глупости добавила еще более жуткую. Дура, даже противно вспоминать! А ведь это только те ее мужчины, с которыми она была! А сколько их потом смотрели на нее с тем же жадным Ивановым вожделением, мечтая облагородить ее красотой свою скотскую похоть! И вот теперь этот безобидный, по сути, парень, который тоже во всем винит ее красоту…