Женщина в Древней Руси

Инициации – система обычаев, связанных с переводом юношей и девушек в возрастной класс взрослых мужчин и женщин. Бытовали практических у всех древних народов мира, а также в Средневековье и в Новое время.

Матриархат – одна из форм общественного устройства, в основном свойственная раннему периоду первобытнообщинного строя и характеризующаяся главенствующим положением женщины, женской линией наследования имущества и социального положения.

Матрилинейность – счет происхождения и родства по женской линии, свойственный матриархату.

Матрилокальность – форма брачного поселения при матриархате, при которой муж переходит на жительство в родовую общину жены.

Патрилинейность – счет происхождения родства и наследования по отцовской линии.

Патрилокальность – форма брачного поселения, при которой жена переходит на жительство в общину мужа.

Сватовство по-русски – начальная церемония сговора свадебного, в ходе которой сторона жениха при посредничестве свата предлагала родителям невесты выдать их дочь замуж. Ритуальные действия и условия совершения сватовства подчинены его главной цели – получению согласия на брак. В старину на Руси самым распространенным способом заключения договоренности между семьями о браке было сватовство. В толковом словаре Даля сказано: «Сватовство, сватанье, предложенье девице, а более родителям ее, отдать ее замуж за такого-то». Чаще всего в роли сватов выступали специально нанятые свахи, иногда родственники жениха, это мог быть отец, крестный, крестная, дядя. Но в любом случае необходимо было благословение отца жениха. Свахам в предсвадебных обрядах отводилась особая роль. «Подруги косу плетут на часок, а свахи на век». Обычно они выполняли роль посредников за определенное вознаграждение. В их обязанности входило не только само сватовство, но и нередко выбор самой невесты из подходящих кандидатур.

Семья – основанная на браке или кровном родстве малая группа людей, связанных общностью быта и моральной ответственностью. Первой исторической формой семьи была моногамия патриархальная, управляемая отцом.

Феминизм – движение женщин за уравнение их в правах с мужчинами, возникшее в XVIII веке и активизировавшееся в конце 60-х годов ХХ века.

Экзогамия – запрет брачных отношений между членами родственного или локального коллектива.

Эндогамия – древний обычай, согласно которому браки заключались в пределах определенной общественной группы, например племени, касты, рода и так далее.

Краткий мифологический словарик

Баба-яга (польск. jedza, чеш. jezinka, «лесная баба», ср. старосерб. jeza, «болезнь», «кошмар» и т. п.) – в славянской мифологии лесная старуха-волшебница. Согласно сказкам восточных и западных славян, Б.-я. живет в лесу в «избушке на курьих ножках», пожирает людей; забор вокруг избы – из человеческих костей, на заборе черепа, вместо засова – человеческая нога, вместо запоров – руки, вместо замка – рот с острыми зубами. В печи старается изжарить похищенных детей. Она – антагонист героя сказки: прилетев в избу и застав в ней героя, вырезает у него из спины ремень и т. п. Кроме образов Б.-я. воительницы и похитительницы, сказка знает и образ дарительницы, помощника героя. У нее одна нога – костяная, она слепа (или у нее болят глаза), она – старуха с огромными грудями. Связь с дикими зверями и лесом позволяет выводить ее образ из древнего образа хозяйки зверей и мира мертвых. Вместе с тем такие атрибуты Бабы-яги, как лопата, которой она забрасывает в печь детей, согласуются с обрядовой интерпретацией сказок о ней как о жрице в обряде посвящения подростков. Персонажи, сходные с Б.-я., известны в германской, греческой и др. мифологиях. (В.В. Иванов, В.Н. Топоров.)

Берегини, берегыни – в восточнославянской мифологии женские персонажи. Этимологически название «Б.» сближается именем Перуна и со старослав. пръгыня («холм, поросший лесом»), но вероятно смешение со словом берег (с чем связано и употребление названия «Б.» по отношению к изображениям русалок в русской домовой резьбе). (В.В. Иванов, В.Н. Топоров.)

Ведьмы (от др.-рус. в?дь, «знание», «колдовство», «ведовство»), колдуньи – в низшей мифологии и народных поверьях женщины, вступившие в союз с дьяволом (или другой нечистой силой) ради обретения сверхъестественных способностей. Вера в В. получила широкое распространение в Средние века, чему способствовало христианское представление о женщине как источнике соблазна и греха (к В. относили также сторонников язычества; на представления о них повлияли воспоминания о языческом жречестве и, возможно, богах, образы которых снижались до уровня нечистой силы). Так называемая «охота за В.» в Европе XV–XVII вв. породила целую юриспруденцию, направленную против В. (1-й кодекс – «Молот ведьм», 1487); ведовство, как и неверие в В., было объявлено ересью, предательством бога, особым преступлением, требующим применения пыток и смертной казни. Выделялись три категории В.: «черные», творящие исключительно зло; «серые», которые могли совершать и добрые дела; «белые», помогающие человеку; большинство В., согласно судебным процессам, относилось ко второй категории. В. вменялась в вину духовная и плотская связь с дьяволом, наущающим их насылать порчу на людей (считалось, что жертву колдовства должна постигать судьба восковой фигурки, изготовляемой специально для порчи и бросаемой в огонь и т. п., или какой-либо вещи, украденной у жертвы с той же целью), на скот (порча молука). Колдовству В. приписывали эпидемии, засуху, неурожай. В. могли предсказывать будущее, делать яды и приворотные зелья. Они наделялись способностями оборотничества, летать по воздуху, оживлять любой предмет, делаться невидимыми. Их атрибуты – летучие мыши, черный кот, помело, кочерга, волшебные травы и т. п. Обычная внешность В. – безобразная старуха, но она может принять и облик молодой привлекательной женщины. Для общения с нечистой силой В. слетались на шабаш верхом на помеле, на козле или свинье, в которых могли превратить человека. Особенно опасными считались В. в периоды календарных праздников, когда их вмешательство могло повредить урожаю и благополучию всего общества: верили, что тогда (особенно в Новый год) можно увидеть В., проносящихся в буре вместе с другой нечистью. К календарным праздникам приурочивались у разных народов обряды «сожжения В.» – чучел. Двери домов и хлевов помечались крестами, оберегами против В. Представления о ведьмах породили многочисленные средневековые легенды и позднейшие былички, нашли отражение в изобразительном искусстве… (М.А. Юсим.)

Вилы, самовилы – в южнославянской мифологии женские духи, очаровательные девушки с распущенными волосами и крыльями, одеты в волшебные платья: кто отнимал у них платье, тому они подчинялись. Могли летать, как птицы, обитали в горах. Владели колодцами и озерами и обладали способностью «запирать» воды. Культ В. и их связь с колодцами известны по болгарским источникам с XIII в. Если отнять у В. крылья, они теряют способность летать и становятся простыми женщинами. Ноги у них козьи, лошадиные или ослиные, В. закрывают их длинной белой одеждой. К людям, особенно к мужчинам, относятся дружелюбно, помогают обиженным и сиротам. Если разгневать вилу, она может жестоко наказать, даже убить одним своим взглядом. В. умеют лечить, могут предсказывать смерть, но и сами они не бессмертны. (B.B. Иванов, B.H. Топоров.)

Додола – в южнославянской мифологии женский персонаж, упоминаемый в магических обрядах вызывания дождя… Д., как и Перперуна, связана с культом Перуна, его именами, действиями или эпитетами, родственными литов… Сравнительный анализ додольских песен и ритуалов позволяет предположить, что в мифе Д. первоначально – жена громовержца, а в ритуале – представлявшие ее жрицы… Для додольских песен характерны мотивы отмыкания врат (болг. «Отвори врата, домакина, ой додоле!»), моления о дожде или влаге – росе (серб. «Додолица бога моли: Да ми, боже, ситну росу!»)… (В.В. Иванов, В.Н. Топоров.)

Жива – в западнославянской мифологии главное женское божество (в земле полабов, по хронике Гельмольда, XII в.). Как и старопольская богиня жизни Zywye (по Я. Длугошу, польскому хронисту XV в.), чье имя родственно имени Ж., она воплощает жизненную силу и противостоит мифологическим воплощениям смерти. (B.B. Иванов, B.H. Топоров.)

Кикимора, шишимора – в восточнославянской мифологии злой дух дома, маленькая женщина-невидимка (иногда считается женой домового). По ночам беспокоит маленьких детей, путает пряжу (сама любит прясть или плести кружева – звуки прядения К. в доме предвещают беду); враждебна мужчинам. Может вредить домашним животным, в частности курам. Основными атрибутами (связь с пряжей, сырыми местами – подызбицами, темнотой) К. схожа с мокушей, злым духом, продолжающим образ славянской богини Мокоши. Название «К.» – сложное слово, вторая часть которого – древнее имя женского персонажа мары, моры. (В.В. Иванов, В.Н. Топоров.)

Ламия – 1) в греческой мифологии чудовище. Некогда Л. была возлюбленной Зевса. После того как ревнивая Г. убила детей Л., та была вынуждена укрыться в пещере и превратилась в кровавое чудовище, похищавшее и пожиравшее чужих детей. Так как Гера лишила ее сна, она бродит по ночам. Сжалившийся над ней Зевс даровал ей возможность вынимать свои глаза, чтобы заснуть, и лишь тогда она безвредна. Ламиями назывались ночные привидения, высасывающие кровь из юношей. (А.А. Тахо-Годи.) 2) В низшей мифологии народов Европы злой дух, змея с головой и грудью красивой женщины. Образ восходит к греческой Ламии. Считалось, что Л. убивает детей, может соблазнять мужчин как суккуб и пить их кровь. Живет в лесах, оврагах, заброшенных замках. Ассоциировалась также с ночным кошмаром – Марой. У южных славян ламя – чудовище с телом змеи и собачьей головой; она темной тучей опускается на поля и сады, пожирает плоды земледельческого труда. (М.А. Юсим.)

Лыбедь – в восточнославянской мифологии генеалогический герой, сестра трех братьев – родоначальников племени полян: Кия, Щека и Хорива. Древнерусское предание о происхождении полян (в «Повести временных лет») родственно мифологическому сюжету, в котором участвуют три брата и сестра. В русской сказке – богатырша Белая лебедь, владелица живой воды и молодильных яблок, за которыми посланы братья; ее имя могло быть преобразовано из первоначального Л. под влиянием мифологического мотива превращения богатырши в птицу. Возможно, имя Л. связано с Lub, слав. *Lub, рус. лыб-, «верх» (лыб-онь, «верхняя часть головы животного»), ср. название холма – Девичь-гора над рекой Лыбедь под Киевом. (В.В. Иванов, В.Н. Топоров.)

Марена, Марана, Морена, Маржана, Маржена – в славянской мифологии богиня, связанная (по первоначальному этимологическому сходству или по вторичному звуковому уподоблению) с воплощениями смерти, с сезонными ритуалами умирания и воскресения природы, а также с ритуалами вызывания дождя. В весенних обрядах западных славян М. называлось соломенное чучело – воплощение смерти (мора) и зимы, которое топили (разрывали, сжигали), что призвано было обеспечить урожай. В западнославянской мифологии известны сезонное божество Маржана [старопольск. Marz(y)an(n)a], отождествляемое польским хронистом XV в. Я. Длугошем с римской Церерой; Морана (старочеш. Morana), отождествляемая в глоссах из «Mater verborum» с Гекатой, чеш. Marena (по описаниям ритуалов XIV в.), словац. Morena, Muriena, Ma(r)muriena (в вост. – слав. традиции ср. укр. Марена – соломенное чучело, рус. былинную Маринку и др. персонажи с фонетически сходными именами). Словацкие формы с удвоением Ma(r)muriena делают возможным лингвистическое сопоставление с древнейшими италийскими формами Марса, первоначально имевшего аграрные функции – др. – лат. Marmor, оскское Mamers и т. п.; ср. римский обычай изгнания старого Марса (Mamurius Veturius) 14 марта. (В.В. Иванов, В.Н. Топоров.)

Мокошь – богиня в восточнославянской мифологии. Единственное женское божество древнерусского пантеона, чей идол в Киеве стоял на вершине холма рядом с кумирами Перуна и других божеств. При перечислении кумиров богов Киевской Руси в «Повести временных лет» Мокошь замыкает список, начинающийся с Перуна. Обособленное место занимает она и в последующих списках языческих богов, хотя в них она, при сохранении ее противопоставления мужским богам, может быть выдвинута на первое место. Память о ней на Украине сохранялась до сер. XIX в. Представлялась как женщина с большой головой и длинными руками, прядущая по ночам в избе: поверья запрещают оставлять кудель, а «то Мокоша опрядет». Непосредственным продолжением ее образа после принятия православия стала Параскева Пятница. Пятницу в украинских ритуалах XIX в. представляла женщина с распущенными волосами, которую водили по деревням. Пятнице приносили жертву, бросая в колодец пряжу, кудель; название этого обряда – «мокрида», как и имя Мокошь, связано с корнем «мокрый», «мокнуть» (вместе с тем возможна и связь с *mokos, «прядение»). Сравните также русскую Среду, Середу – женский мифологический персонаж, связанный, как и Пятница, с нечетом, женским (враждебным) началом. Считалось, что Среда помогала ткать и белить холсты, наказывала тех, кто работал в среду… (В.В. Иванов, В Н. Топоров.)

Одноглазка – сказочный персонаж в русском фольклоре. Потивопоставляется Двуглазке, которой не хватает обычных двух глаз для решения чудесной задачи, и Трехглазке, у которой третий глаз все видит, когда два других спят. Архаический мотив преимущества числа три, известный в индоевропейской мифологии. О. – один из вариантов мифологического образа Лиха, изображаемого у восточных славян в виде одноглазой женщины, встреча с которой приводит к потере парных частей тела. (В.В. Иванов, В.Н. Топоров.)

Полудницы (рус. «полудница», польск. poludnica, чеш. и словац. polednice, словен. poludnica и др.) – в славянской мифологии полевые духи, в частности воплощение солнечного удара. П. представляли в виде девушки в белом платье, с длинными волосами или косматой старухи, появляющейся в поле (обычно во ржи: другое русское название П. – «ржаница») и преследующей тех, кто работает в поле. П. может свернуть шею, похитить ребенка, оставленного в поле; в сниженном варианте П. пугают детей, забирающихся в огороды. Образ П. в народных верованиях иногда сливается с образом русалок. (В.В. Иванов, В.Н. Топоров.)

Пятница – персонаж в восточнославянской и отчасти южнославянской традиции, продолжение главного женского божества славянского пантеона – Мокоши. Позднее культ П., соединяющийся с христианским культом святой Параскевы-Пятницы у восточных и святой Петки у южных славян, сохраняет некоторые черты исходного языческого образа в народной демонологии. У восточных славян П. – персонифицированное представление нечетного дня недели, следующего за четным днем, четвергом, посвященным различным ипостасям громовержца Перуна. В паре Четверг – Пятница, воспроизводящей более древнюю Перун – Мокошь, особенно ясна взаимная связь противопоставлений чет – нечет и мужской – женский. П. иначе называлась льняницей (покровительницей пряжи и льна, который женщины начинали мять с 28 октября старого стиля – дня, посвященного П.), «бабьей святой», занимающейся повоем. В день П. запрещено прясть, по пятницам нельзя купать детей, кто не постится в святую пятницу, может утонуть. По украинским поверьям, П. ходит исколотая иглами и изверченная веретенами (до XIX в. на Украине сохранялся обычай «водить П.» – женщину с распущенными волосами), потому что нечестивые женщины шьют и прядут в посвященные ей дни (по другому поверью – прядут не лен, а волосы Недели, отождествляемой или соединяемой с П.). Согласно «Стоглаву» и другим древнерусским текстам, в день П. женщины не пряли и не стирали («мыли») платья, а мужчины не пахали, чтобы не запылить П. и не засорить ей глаз. В случае нарушения запретов П. может покарать болезнями глаз и другими бедами. В болгарской песне с жалобами на нарушающих запреты, связанные с П., обращаются к Илье-громовнику Дева Мария и Мария Магдалина. Соединение женского мифического персонажа с водой и пряжей отражено в общеславянском мотиве: в восточнославянском варианте Баба-яга задает героине работу – прясть, а та убегает от нее, причем путь погоне преграждает река; в южнославянском варианте Параська (ср. Параскева-П.), взятая в плен турками, осталась непреклонной и бежала из гарема, охраняемая ангелом; спасаясь от погони, она превратилась в чистую криницу. У восточных славян деревянные скульптуры П. ставились на колодцах, ей приносили жертвы, бросая в колодец ткани, льняную кудель, выпряденные нитки и овечью шерсть (название обряда – мокрида – непосредственно связано с основой *mok-гъ, от которого образовано имя Мокоши, соединяющее мотивы пряжи и влаги-воды). Сохранились ранние свидетельства почитания восточными славянами двенадцати П., которые в своей негативной функции могут быть соотнесены с двенадцатью лихорадками, как двенадцать сестер выступают и полуночницы, сходные по функции с Мокошью и П. И у восточных, и у южных славян П. (святая Петка) связывается с мышами. В украинских сказках святая П. вместе с Понедельником и Средой выступает в качестве трех персонажей, по функции сходных с тремя Ягишнами, несущими службу на подступах к городу. В духовных стихах П. описывается как женщина со свечой, дающая заповедь поститься в свой день. На старых севернорусских иконах (в частности, на новгородской иконе второй половины XIII в., предназначенной для женского монастыря) П. может изображаться на обороте образа Богоматери. Типологически славянские параллели о П. имеют общие черты с таджикской Биби-Сешанби («госпожа вторник»), а также с мифологическими образами женщин, прядущих пряжу судьбы типа греческих мойр, исландских норм, хеттских ткачих. (В.В. Иванов, В.Н. Топоров.)

Русалки, купалки, водяницы, лоскотэхи и другие – в славянской мифологии существа, как правило, вредоносные, в которых превращаются умершие девушки, преимущественно утопленницы, некрещеные дети. Представляются в виде красивых девушек с длинными распущенными зелеными волосами, реже – в виде косматых безобразных женщин (у северных русских). В русальную неделю, следующую за Троицей, выходят из воды, бегают по полям, качаются на деревьях, могут защекотать встречных до смерти или увлечь в воду. Особенно опасны в четверг – русальчин велик день. Поэтому в русальную неделю нельзя было купаться, а выходя из деревни, брали с собой полынь, которой Р. якобы боятся. На просьбы Р. дать им одежду женщины вешали на деревья пряжу, полотенца, нитки, девушки – венки. Всю троицкую неделю пели русальные песни, в воскресенье (русальное заговенье) изгоняли, «провожали» Р. (или весну). Р. обычно изображала девушка, которой распускали волосы, надевали венок и с песнями провожали в рожь. Вталкивая ее в рожь, с криками разбегались, а Р. догоняла. Часто Р. изображали в виде чучела (иногда – обряженного ржаного снопа), несли его в поле и там оставляли на меже или разрывали и разбрасывали по полю. Известны случаи потопления чучела, сопровождавшиеся имитацией церковного отпевания. В этом варианте обряд проводов Р. испытал очевидное влияние «похорон Костромы». В южнорусских и поволжских областях известен ритуал «вождения русалки». Образ Р. связан одновременно с водой и растительностью, сочетает черты водных духов (иногда Р. представляли в свите водяного) и карнавальных персонажей, воплощающих плодородие, типа Костромы, Ярилы и т. п., смерть которых гарантировала урожай. Отсюда вероятна и связь Р. с миром мертвых: по-видимому, под влиянием христианства Р. стали отождествлять лишь с вредоносными «заложными» покойниками, умершими неестественной смертью. Возможно, название Р. восходит к древнерусским языческим игрищам русалиям, известным по церковно-обличительной литературе… (В.В. Иванов.)

Часть II. От Улиты до Ксении Годуновой

Улита, дочь боярина Кучки

Владимир Мономах в знаменитом Завещании написал:

«…Хвалите Бога! Любите также человечество. Не пост, не уединение, ни монашество спасет вас, но благодель.

…Будьте отцами сирот: судите вдовиц сами, не давайте сильным губить слабых.

…Любите жен своих, но не давайте им власти над собой»[10 - Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 1–4. С… 205–206.].

В «Изборнике 1076 года» сказано:

И то уже не малая милость, если твои домашние без скорби и воздыхания и без плача пребудут, если же заслужили наказанье за какую вину – прости их[11 - Мудрое слово Древней Руси. XI–XVII вв. М., 1989. С. 47.].

Тщательно размыслив в сердце своем, обдумай нравы всех, с тобой пребывающих, и всегда различишь ты тех, кто с любовью служит тебе, от тех, кто лишь пресмыкается льстиво[12 - Там же. С. 48.].

Моление Даниила Заточника:

32…. Не муж в мужах тот, над кем жена его властвует, не жена в женах, что при муже своем гуляет, не работа в работах – под женами груз тягать.

33. Дивное диво, если кто в жены возьмет уродину имущества ради![13 - Там же. С. 146.]

И еще много всего мудрого сказали русские мужчины уже в далекой старине о семье, о женщине, о женах. Некоторые мысли женщинам нравятся по сей день, некоторые не нравились никогда и никому, а есть такие суждения мужчин о женщинах, которые кому-то очень нравятся, а кому-то не нравятся совсем. Удивительное, сложное существо – женщина! Угодить ей не просто. Даже в мыслях. С мужчинами, видимо, дело обстоит гораздо проще. Это ясно хотя бы потому, что мужчины не нуждались и не нуждаются в мыслях женщин о семье, мужчине, муже. Во всяком случае, в истории русской, как, впрочем, и мировой литературы подобных женских попыток было очень мало, гораздо меньше, чем мужских. Во много-много крат. Что это? Женская скрытность в противовес мужской распахнутости? Либо нечто иное?

Видимо, все-таки нечто иное. А сказать прямо, ничего и никого не боясь, – дело тут все в женском экстремализме сокрыто. Да, женщина – существо, любящее экстрим. Именно поэтому ей всегда и во всех странах сложно было быть объективной по отношению к себе же самой, женщине, и в особенности по отношению к мужчине, в чем-то, весьма существенном, являющемся ее антиподом. Эта необъективность (а вовсе не скрытность и не скромность) и явились главной причиной того, что так мало зафиксировано в мировой литературе добротных женских мыслей о мужчинах, о мужах, о семье, в конце концов.

Но не будем отвлекаться от темы Улиты, дочери знаменитого на Москве боярина (а может быть, даже тысяцкого!) Степана Ивановича Кучки; женщины, которую незаслуженно обозвали «демоницей» XII века, а в Радзивиловской летописи XV века ее изобразили с левой рукой Андрея Боголюбского, отсеченной заговорщиками, в число коих входила Улита. Вот ведь какой «демоницей» может стать история в интерпретации некоторых людей! Рогнеду Рогволодовну никто плохим словом назвать не посмеет, а Улиту Кучковну – легко. Хотя приговор этот суровый нужно еще обосновать, а это можно сделать лишь после серьезнейшего исторического расследования, которым до XXI века, похоже, никто не занимался: во времена Рюриковичей по вполне понятным причинам, а в более поздние времена за недостатком времени, средств да и особого желания. Остается только надеяться на то, что история, терпеливая наука, все-таки проведет достойное себя самой и лучших своих «криминалистов» это расследование, а мы в данной работе лишь коротко перескажем сам сюжет и честно поставим пока безответные вопросы, самая суть которых не позволяет автору данных строк с легкостью окрестить Улиту «демоницей XII века».

Эта история началась в 1147 году, в марте. Юрий Долгорукий, одержав несколько побед в междоусобице, решил отпраздновать удачу и, как написано в Никоновской летописи, послал к союзнику – Святославу приглашение: «Буди, брате, ко мне к Москве… Любезно целовастася в день Пятка на Похвалу Богородицы». Этот день – 28 марта 1147 года – когда встретились союзники на берегу Москвы-реки на Боровицком холме, считается днем рождения будущей столицы огромного государства.

Во время пира хозяин ободрил Святослава, обещал помогать ему во всем, щедро наградил бояр, как своих, так и гостей, не поскупился на добрые слова и богатые дары для Владимира, племянника Ростислава Рязанского, своего врага, теребившего налетами Суздальскую землю. Он был щедрым в тот день. Но почему именно в Москве организовал эту знаменательную встречу Юрий Долгорукий?!

Причин тому было много. Вот некоторые из них:

Во-первых, здесь было место тихое, почти дачное, если говорить языком XIX–XX веков. И только здесь можно было спокойно попировать в полной уверенности, что противник не нагрянет сюда внезапно и не испортит радость встречи боевых друзей.

Во-вторых, новгородцы! В 1135 году они, основав Волок Ламский, «прорубили» в Московское пространство дверь, и теперь за ними нужно было следить в оба! Тем более что новгородцы, и ранее не очень-то обращавшие внимание на указы великих князей киевских, в 1136 году объявили у себя Республику, и как они поведут себя дальше, не знал никто. Юрий Долгорукий, видимо, чувствовал великую опасность со стороны Новгорода для своих владений, особенно для Московского пространства. Именно поэтому он вынудил, а лучше сказать, сумел вынудить новгородцев взять к себе в князья сына своего Ростислава. Следить за республиканцами, протянувшими через Волок-Ламский руки к Московскому пространству, нужно было внимательно.

Встреча князей-союзников в Москве в 1147 году могла показать северянам, что эта земля находится под пристальным оком Суздальского князя.

В-третьих, эта встреча могла припугнуть обитателей местных сел Степана Ивановича Кучки, продемонстрировав мощь княжеских дружин. А что, разве потомкам бродников, основавших здесь когда-то колонию сел, обогативших своим потом местную землю, могло понравиться активное внедрение в их пространство княжеского городка на Боровицком холме? Думается, что жителям окрестных сел больше нравилось жить без крепостей, без жесткой княжеской опеки. Долгорукий это чувствовал. И встречу в Москве он устроил не по личной прихоти. То был обдуманный шаг.

Встреча в Москве для гостей закончилась. Но последовавшая за тем трагическая история схватки между боярином Кучкой и князем Долгоруким только начиналась.