Три шага к вечности

– Не знаю, – Тарновский тщетно пытался выбраться из ступора, связать воедино обрывки мыслей. – Не понимаю, чем я КГБ насолил! А это точно?

– Я же сказала! – Тамара Михайловна категорично передернула плечами, опять села напротив. – Ну что, как настроение? Не передумал еще на Родину возвращаться?

Удар был так силен, что Тарновский даже не воспользовался проколом соперницы.

– Чтобы вернуться, сначала уехать надо! – он опомнился (а где же твой патриотизм!). – У меня здесь все, – уже спокойно, убедительно добавил он, – дом, сын, могилы. Дело, в конце концов… Как я все это брошу?

– Ну-ну, – Тамара Михайловна усмехнулась. – Впрочем, так я и думала… Ну, что ж, – задумчивость исчезла из ее взгляда, сменилась жесткой внимательностью, – предупрежден – значит, вооружен? Если не сбрехал, конечно.

– Тамара Михайловна!

Суматошное мелькание рук, торопливая гримаска досады.

– Верю, верю. Ну, спасибо, что заехал! Заболтались мы с тобой, времени – не напасешься!

Она поднялась, давая понять, что встреча закончена. Не слишком тактично, конечно, но для человека, выросшего в землянке – вполне допустимо.

Тарновский мельком, будто невзначай, глянул на часы и вздрогнул, зацепившись взглядом за испорченный браслет, темно колыхнулось гнетущее воспоминание.

Они спустились по узкой деревянной лестнице, вышли во двор.

В дверях толкались какие-то люди, суетились, глазели на «саму». Наверно, завидовали ему – где это видано, чтобы «мама» (так за глаза называли Тамару Михайловну) провожала гостей до машины.

– Ну, Саша, удачи тебе, – Тамара Михайловна глядела ему в глаза, строго, внимательно, глядела, будто что-то искала и все никак не могла найти. Вдруг она как-то спонтанно, неловко нашла его руку, пожала ее – рукопожатие оказалось крепким, почти мужским.

– Звони, не забывай!

Тарновский неожиданно почувствовал, как горький комок подкатил к горлу – а, ведь, кажется, она не поверила ему.

– Когда это я вас забывал! – так же серьезно и не отводя глаз, ответил он.

Как-то сразу обмякнув, постарев, Тамара Михайловна выпустила его руку, зашагала к дверям, потом неожиданно остановилась, вернулась обратно.

Усевшийся уже в машину Тарновский хотел выйти, но она покачала головой, показывая на окно. Тарновский опустил стекло, и она наклонилась, большая, неловкая, требовательно наивная.

– А что, Саша, сильно мы тебя за… ли?

Только правду, Тарновский! Правду!

Он ответил искренне, глядя ей в глаза:

– Да нет, Тамара Михайловна, терпимо…

Она развернулась и быстро зашагала назад, не оборачиваясь, ни на кого не глядя, словно не замечая молчавших у дверей людей.

Глава IX

Тарновский остановил машину через несколько кварталов, вышел на маленькую набережную, тоненьким лоскутком прижавшуюся к сильному берегу Днепра.

В голове крутился хоровод событий – звонок из ДФР, появившийся, как черт из табакерки Костик, слежка, теперь вот какая-то неясная угроза. Что же за день сегодня такой несчастливый? Знал бы – дома остался.

Болезненной занозой засело в сердце письмо Дзюбы. Неужели, все-таки, что-то рассмотрел в его цифрах? Что ж, лучше поздно, чем никогда. А тут еще эти канадцы, будь они неладны! Пришла беда… Да ладно – беда, тоже мне – беда! Как будто – война. В любом случае – шила в мешке не утаишь, и сколько веревочке не виться…

А, и в самом деле, сколько еще виться веревочке? Ведь, он знал, что так будет, всегда знал. Знал и метался между надеждой и страхом, на откуп судьбе отдавая свое будущее. А сейчас надо признаться – вся история затянулась слишком, и маска скомороха уже давно мала, и новое вранье придумывать поздно, да и зачем? Зачем ему эти крохи с барского стола? Работа, по сути, уже завершена, он больше не нуждается в скидках и допингах. Завтра он сядет за этот стол полноправным партнером, смело запустит руку в святая святых… Эх, если б только знать, каким оно будет, это завтра!

И вдруг, ни с того, ни с сего, проекция завтрашнего дня мягко, прозрачно опустилась в мир, заставив его померкнуть и съежиться, как бумага в огне. Заплясали кадрами кинохроники, причудливо переплелись в контурах своих отражений неясные силуэты, незнакомые лица, образы, места. Скользнув по речной глади, громадная плоскость проекции подняла его и одним движением перенесла на набережную в Городе, в верхнюю ее часть, прямо к могучей громаде смотровой башни; неправдоподобно явственно, словно на кристальной линзе зеркального объектива, он увидел дубы, замершие в мареве вечернего зноя, серебристую ленту реки, выбеленные солнцем кирпичи башни.

Это длилось всего лишь секунду, даже меньше, и в следующее мгновение Тарновский очнулся, судорожно втянул в легкие горячий и влажный воздух, будто впервые, увидев излучину реки, одним сильным движением забравшей в свое владение все видимое пространство – и набережную, и далекие берега, желтеющие отмелями, и островерхий лес за ними.

Эхо виртуальной гравитации отдалось в переносице, и сквозь дробь пульса, сквозь дрожь в коленях, качаясь и пошатываясь, он побрел по белесой полосе плитки, вдоль зеленовато-темных вод Днепра, чувствуя себя слабым, изможденным, выжатым дотла.

Ожидаемо вспомнилась Наташа – она очень любила это место, говорила, что этот кусочек берега – встреча природы и цивилизации, подлинный симбиоз разума и свободы. Разума и свободы…

Тарновский присел на корточки, подставил ладонь воде. Какая удобная штука – память, надо лишь уметь ей пользоваться. Пользоваться – значит, редактировать, значит – править. У него отличная, послушная память, ведь, не пришло на ум сейчас ничего плохого, одна лишь сентиментальная дребедень.

Память все лишнее прячет? Чушь! Это мы насилуем ее, не замечая, как фальшивят внутри нас волшебные струны, вместо чудесной музыки издавая звуки вульгарной шарманки, а мы все бродим по свету в поисках счастья, довольствуясь его суррогатами, перебиваясь жалкими объедками…

Впрочем, какой смысл философствовать? Ведь, ничто уже не сможет вернуть Наташку. И вся философия – лишь объяснение уже случившегося, комментарии вслед, для тех, кто так и не понял, что с ними произошло.

Тарновский встал, разминая затекшие ноги. Пора ехать. Он окинул взглядом набережную, пытаясь отыскать в сердце что-нибудь еще, кроме горечи, так ничего не нашел, побрел к машине.

Он снова увидел свою «Волгу» на выезде из города, увидел стоящей на обочине, тихо плачущей струйками воды, выжженную, исходящую дымом, жалкую и поникшую, теперь уже совсем не нарядную и совсем не похожую на капсулу времени из фантастического фильма. Сейчас она напоминала сгоревший дом, мертвый, почерневший, со слепыми глазницами окон, зияющими дверными проемами, искалеченными ребрами стропил – мрачный памятник несчастью.

Рядом, будто частью скульптурной группы, стояли трое: инспектор ГАИ, зажавший в руке какие-то документы, и двое незнакомцев – вероятно, ее пассажиры. Прятаться теперь им было негде, и Тарновский мог беспрепятственно рассмотреть их с расстояния нескольких метров, разоблаченных, лишенных своего инфернального иммунитета.

Он снизил скорость, неожиданно, будто повинуясь команде невидимого режиссера, все вокруг растянулось кадрами замедленной съемки, и, продираясь сквозь разом загустевшее время, Тарновский беззастенчиво рассматривал своих заочных недругов, совершенно беспомощных сейчас, распятых в ракурсе оцепеневших мгновений.

Оба лет тридцати-тридцати пяти, оба чуть выше среднего роста, оба одеты в светлые серые костюмы и галстуки. Коротко стриженные седоватые волосы, лица ничем не примечательные, такие, что, едва отвернувшись, и не вспомнишь. И, все таки, что-то в их облике царапало, настораживало – какими-то несовместимыми казались с пыльной декорацией обочины их слишком аккуратные стрижки, слишком свежие рубашки, слишком отглаженные брюки и начищенная обувь.

Рука оператора чуть дрогнула, время вновь побежало с привычной скоростью, и Тарновский оторвал, наконец, взгляд от незнакомцев. В зеркале заднего вида он видел, как они, не отрываясь смотрят ему вслед, не обращая внимания на свою изувеченную «Волгу», никак не реагируя на гаишника, продолжавшего что-то им говорить.

Кто они, зачем здесь, почему шпионят за ним? Почему вдруг загорелась их машина?

Он чувствовал, что голова уже пухнет от вопросов, и снова видение, внезапное и страшное, мелькнуло перед глазами. Ему показалось, что кольца дыма, пущенные «Волгой» ему вдогонку, словно щупальца, обвились вокруг колес, тянут его назад, и мгновенная вспышка страха заставила втиснуть в пол педаль акселератора, бросить машину вперед, гнать и гнать как можно дальше от этого несчастливого места.

Тарновский тряхнул головой, отгоняя этот бред. Слишком много чертовщины для одного дня!

Неожиданно бешеная усталость тяжко и мощно навалилась на него, сковала свинцом все тело; каждая клеточка организма просила, умоляла, требовала отдыха: сон! хотя бы капельку сна! Не в силах бороться с неимоверной слабостью, из последних сил разлепляя веки, он нырнул в съезд, открывшийся между придорожными деревьями, почти наугад провел машину вглубь леса, прежде, чем сон победил его, еще успев выключить зажигание и откинуть кресло.

В голове продолжалось бесшумное скольжение каких-то неясных картин; словно проекции разрушенного ассоциативного ряда, блуждающие в сознании, они кружились, накладывались, сменяли друг друга в непрерывном движении, тут же рассыпаясь сотнями осколков и собирались вновь. Над всем этим радужным хаосом переливалось гигантское облако Солнца, торжественно, плавно опускаясь в воду, скользя между пальцами, и Тарновский смотрел, смотрел, смотрел, как великое светило струится ручейками, смотрел, забываясь, растворяясь, исчезая в этой прекрасной, ласковой лаве.

Глава X

Все вокруг было залито ослепительным солнцем. Тарновский вновь стоял на маленькой набережной, волны лизали его босые ноги, и память, конечно же, спрятала все лишнее. Исчезли уродливые воспоминания, чувство вины, тревоги, страх, с ним рядом снова была Наташа, они снова были молоды и счастливы.

Наташа появилась просто и естественно, будто отлучалась на минуту и все время была где-то здесь, неподалеку.

– Привет, – сказала она, – почему ты так долго не приходил?