Три шага к вечности

Сердце готово было выскочить из груди, Тарновский с трудом переводил дыхание. Прошло несколько минут, прежде, чем он понял, что зловещей тенью была самая обыкновенная сова, привлеченная, очевидно, огоньком на приборной панели, он все еще жив, и мир привидений ему не угрожает. Страх его улетучился, словно последовав за своей виновницей, офорты Гойи растаяли в пространстве.

Еще не вполне доверяя собственным ощущениям, Тарновский открыл дверь, вдохнул полной грудью ночную свежесть, пьянящие ароматы леса. Грозу унесло, непогода кончилась, и неожиданно, будто опомнившись, счастье плеснулось в нем звонким отголоском, эхом наступающего дня, ясного и погожего, яркого и необыкновенного, такого, каким и должен быть день триумфа. Уже к полудню лужи высохнут, обломанные ветром ветки и мусор уберут вездесущие дворники, и ничто не будет напоминать о прошедшем урагане – крошечной помарке в светлой и чистой, в общем-то, повести жизни.

Тарновский опять сел за руль, машинально повернул ключ зажигания, и машина тут же завелась; еще полсекунды понадобилось ему, чтобы поверить в реальность происходящего.

Шепча слова благодарности в адрес всех Богов, на ходу приводя себя в порядок, он бодренько стартовал и успел отъехать уже километров десять от места своей вынужденной стоянки, когда увидел впереди проблесковые маячки машины ГАИ. Взмахом жезла инспектор приказал ему объехать какой-то предмет, бесформенной грудой лежащий на дороге, и сердце учащенно забилось: авария! Неужели человека сбили?

Проезжая мимо таинственного предмета, Тарновский вцепился в него взглядом, сантиметр за сантиметром сканируя, пытаясь сложить сумбур линий и светотени в рельеф изувеченного тела, и внезапно, словно в проблеске озарения, разрозненные фрагменты соединились в чудовищное целое, явив оглушенному разуму невероятную картину – на дороге, в громадной луже крови лежала половина лошади с неестественно выгнутой, запрокинутой безобразно шеей. Видимо, в горячке агонии обезумев от боли, несчастное животное еще пыталось встать на ноги, в одном неистовом порыве сбросить жуткие щупальца, увлекавшие ее во тьму, но так и застыла в своем последнем прыжке, застигнутая неумолимой неизбежностью.

Медленно, бесшумно проплывая мимо этого жуткого изваяния смерти, Тарновский будто проваливался в продолжение своего кошмара, перенесенного в явь крыльями совы, в то же время, с хрустальной ясностью понимая, что это не сон, а просто некое оцепенение разума, эквилибристика на грани рационального и сверхъестественного.

Вернувшись домой, он постарался выбросить из головы эту страшную историю, однако, вскоре она сама напомнила о себе. Через день ему позвонил человек, курирующий в фирме-заказчике подписанный контракт, и как-то скованно поинтересовался ходом его исполнения. Разговор выходил какой-то рваный, полный пауз и недоговоренностей, услышав в очередной раз о том, что все идет своим чередом, куратор почему-то никак не хотел заканчивать беседу.

В, конце концов, Тарновскому это надоело, и он напрямик поинтересовался, в чем дело. Запинаясь в словах, собеседник посоветовал прочитать номер «Городских ведомостей» за вчерашнее число и поспешил откланяться.

Тарновский от корки до корки проштудировал газету, ровным счетом ничего в ней не обнаружил, и хотел уже отбросить ее, размышляя о психическом здоровье партнеров по бизнесу, как на глаза ему попалась заметка, напечатанная мелким шрифтом, в самом углу издания.

Как ни странно, в заметке рассказывалось о дорожно-транспортном происшествии, случившемся в одном из западных районов области. Привязанная к дереву лошадь каким-то образом освободилась от пут и вышла на трассу, по которой проезжала BMW некоего бизнесмена из Города. Несчастный не справился с управлением, наехал на лошадь, получившую страшные увечья (что за увечья такие, интересно?), и разбился насмерть, врезавшись в придорожный дуб.

Тут только Тарновский вспомнил зловещую сову, страшный оскал лошадиной морды, багровый глянец крови на асфальте, вспомнил, и вся невероятная цепь из недомолвок, случайностей и совпадений вспыхнула перед ним гирляндой невероятной догадки.

Выдержка изменила ему, очевидная невероятность произошедшего сводила с ума, делала бесполезными весь его сарказм, здравомыслие и рационализм.

В глубине души Тарновский считал свою веру в одушевленность неодушевленного чем-то вроде проявления неординарности, этакой перчинкой, экстравагантной виньеткой вызова обывательским догмам. Однако, как объяснить, и куда спрятать случившееся с ним? Он не мог поверить в то, что это — простое совпадение. Нет-нет, случайность — удел большинства, луч, многократно преломленный и заблудившийся в безликой толще пространства. И дело здесь не в снобизме — что-то необъяснимое, большое и настоящее прошло мимо, и Тарновский чувствовал себя рядом с ним беспомощным статистом, амебой, бесконечно малой величиной.

С того момента прошло уже около года, отношения их с машиной вполне можно назвать дружескими, но время от времени, что-то приходит к нему, мягко, почти неосознанно, накатывает слабостью, покорностью, безразличием — он всего лишь кукла, манекен, сосуд для таинственной и необъяснимой силы.

Он вздрогнул, вернулся в реальность. Сверкающий корпус «Волги» все так же маячил в зеркале заднего вида, слепил глаза. Ну, ничего, дружок, сейчас мы тебя сделаем…

Дорога, наконец, освободилась, Тарновский перестроился в левый ряд, начал постепенно разгоняться. Увеличив дистанцию между собой и «Волгой» метров до пятисот, он какое-то время выдерживал ее, с иезуитским наслаждением наблюдая за соперником, словно слыша, как в агонии неравного поединка захлебывается ее двигатель, задыхаются ее механизмы. Он окончательно забыл про людей в салоне, сейчас «Волга» казалось ему капсулой времени, вынырнувшей из будущего, именно такими он видел их в фантастических фильмах – большими, серебристыми, загадочными.

Еще несколько минут он продолжал тянуть время, невидимая нить, словно нервом, связывающая две машины, напряглась из последних сил. Оскаленная лошадиная морда мелькнула вдруг перед ним, и он сам стал машиной, а машина стала им, они сделались единым организмом, единой сущностью, с одним сердцем, одним мозгом, одним телом. Они обгоняли друг друга в самих себе, заполняли собою пространство и время, несли и хранили себя в миллионах собственных проекций и отражений. Стрелка спидометра неудержимо ползла в область верхних делений, рвались назад деревья, столбы электропередач, облака, все смешалось и переплелось в тончайшей и сложнейшей мозаике, соединившись в упоительно долгом миге, равном своей емкостью сотням и тысячам столетий…

Когда Тарновский опомнился, «Волги» нигде не было видно, и ничего не напоминало о ней. Уже на самом подъеме моста, прихотливой петлей уводящим дорогу на юг, Тарновский услышал сигнал полученного сообщения, чуть подрагивающей рукой нашарил телефон, поднес к глазам. Строчки сообщения прыгали, складывались абсолютно фантастическим смыслом. «Посылка у тебя. Скорее, как только сможешь, обнови свои расчеты, я хочу знать результат. Ты — гений! Звони немедленно, это важно! Сергей».

Глава VI

Старость – это прежде всего страх смерти, ее главный симптом и символ, придти он может к любому и в любой момент, независимо от возраста, состояния здоровья, социальной принадлежности и вероисповедания.

Вообще, мысли о смерти живут в нас скрытно, исподволь, по сути, они не оставляют нас никогда, впервые посетив в детстве и покидая только на границе сознания. Но в детстве они интуитивны и безобидны, и причиной страха становятся лишь спустя много лет, когда старость начинает в нас свой незримый отсчет.

Когда вспоминаешь свое детство, обязательно наткнешься на вопрос, который рано или поздно задаешь взрослым. Вопрос этот выглядит трогательно и наивно, тем не менее, он спровоцирован смертью, он — ее творение и креатура. Звучит он примерно так: «Мама, а когда я умру?», или: «Мама, а я тоже умру?»

И ты заглядываешь в мамины глаза, неожиданно делающиеся растерянными и фальшивыми, ты пытаешься увидеть в них нежность и уверенность, но их там нет, и страх впервые проникает в твое сердце, впервые обжигает тебя отчаянием бессилия.

Все дело, конечно, в твоей гипертрофированной чувствительности, словно линза, собравшей воедино вязь неосознанных ощущений, наблюдений, предчувствий, и простенький, тщедушный твой вопросик — фабула жизни, ее смысл и ключ к разгадке.

Вспомни, как умирал ты голой веткой за окном, и какой прилив сил ощущал, когда эта же ветвь набухала почками, вспомни, как радовался вместе с солнцем и грустил под завывание вьюги. И сознание твое, еще не отравленное лицемерной двойственностью мира, ваяет формулу, простую и очевидную: зима – это смерть, это – плохо, весна – жизнь, а жизнь – хорошо.

Но взрослые опять качают головами. Они объясняют, что зима нужна для обновления природы, что так уж заведено на белом свете, и сквозь смущенные взгляды и растерянные улыбки, наконец-то, брезжат убедительность и правота. Кроме того, они обещают, что умрешь ты совсем еще не скоро, и, вообще, может быть, к тому времени люди уже научаться жить вечно. И в их словах слышится грусть, какая-то щемящая недоговоренность, и тебе становится жаль их, тебе хочется поверить, и ты принимаешь их ложь, принимаешь, как спасение, как правило игры, навсегда загоняя в сердце железную занозу страха.

И все — ты на крючке. Ты попался на эту вечную уловку, на обманчивую приманку надежды, и теперь твоя жизнь — лишь игра, столбик цифр в блокноте судьбы, гроздья ошибок, сумятица исправлений, дрейфующая где-то внизу итоговая черта.

Ты принял смерть в обмен на возможность бессмертия, но бессмертие — чудо, а чудес не бывает, и с каждым шагом ты все слабее и беззащитнее перед старостью, все ближе и ближе к ней, словно бабочка, увлекаемая ураганом, теряющая заветную пыльцу со своих крыльев.

«Нагими мы приходим в этот мир, нагими и уйдем отсюда», — сказал Сенека, но что тебе в этих словах, оставляющих за бортом истины призрачную тень надежды. И не принесут они избавление от страха, не спасут от снов, ставших теперь чересчур тесными, чересчур тоскливыми.

Тарновский старел. Он получил свою черную метку совсем молодым и полным сил, и, если бы не очевидные признаки высшего вмешательства, все, что с ним случилось, вполне могло сойти за кризис среднего возраста с его незамысловатыми неурядицами, муками рефлексии и ритуальными художествами. Однако, бешеная стремительность событий, беспощадность и последовательность ударов, превративших стандартную вполне процедуру в самый настоящий коллапс, не оставили никаких сомнений в неслучайности происходящего, абсолютно логично и решительно разоблачив его искусственную природу.

Надо отметить, что во все время экзекуции Тарновский испытывал довольно противоречивые ощущения: с одной стороны, он был шокирован кровожадностью своей хозяйки, с другой – чувствовал что-то отдаленно напоминающее облегчение – значит, все-таки, безотчетное ощущение избранности, вовлеченности во что-то большое и важное – не плод его тщеславия. Наверняка, разглядев в его стремлении жить, как все, признаки самого настоящего предательства, попытку отречься от высокого предназначения, судьба и предприняла те самые шаги, так потрясшие его своей жестокостью.

С тех пор минуло уже десять лет, однако, память до сих пор хранит тот день, когда чудовищной силы ураган закрутил его в бешеном водовороте.

В общем-то, ничего экстраординарного не случилось, – он стал жертвой самой банальной интриги, но обостренная впечатлительность, склонность к аффектации, момент, словно специально выбранный для атаки, соединившись вместе, дали эффект разорвавшейся бомбы.

В один миг он лишился всего – любви, работы, надежды, он потерял даже больше, чем все; если бы величину его жизненного потенциала можно было изобразить в цифрах, наверняка, они были бы отрицательными.

Глядя на себя тогдашнего, Тарновский не мог удержаться от сарказма, от злой иронии, граничащей с самоуничижением, но даже сегодня, когда давно все закончилось и перегорело, при воспоминании о тех днях, ему становилось по-настоящему страшно.

Вдоволь потрепав его воронками турбулентности, сполна насладившись его беспомощностью, в конце концов, ураган выбросил его на берег, и он, несчастный осколок кораблекрушения, жалкий, растоптанный, обреченный на мучительный процесс выживания, стал выживать. И уже здесь соригинальничать ему не удалось, как и все, он нашел забвение в водке, избрав этот путь, как самый быстрый и эффективный.

Тарновский запил. Дни потянулись в слепом, вязком, липком тумане, сбились в один неразборчивый ком из слов, мыслей и движений. Коротких просветлений хватало только на поход в магазин и ведение хоть какого-то календаря.

Изредка в его пространство вторгались звонки, какие-то люди говорили ему что-то, он что-то им отвечал, но это было словно не с ним, словно в другой реальности. Тарновский твердо знал, что она существует и так же твердо знал, что ему туда нельзя, он обречен жить в своем мире, мире холодных, скользких, отвратительных гадов, пришедших сюда неизвестно откуда и только притворяющихся людьми.

По ночам, когда темнота дарила ему подобие забытья, он видел, как они вылезают из человеческих тел, обнажая свои мерзкие чешуйчатые тела, обвивают друг друга в мерзких и бесстыдных игрищах, и он свыкся с мыслью о том, что когда-нибудь будет поглощен этими чудовищами, станет жертвой их гнусной, противоестественной страсти.

Однажды он очнулся от шума — грохотали передвигаемые стулья, чьи-то голоса рвали слух, и один голос запомнился ему особенно, высокий, чистый, решительный, повторяющий только одно слово «клиника». Тарновский не знал, почему, но был полностью согласен с говорившим, тем более, что его жесты и манера держаться внушали уважение. Где-то в самой глубине сознания даже мелькнула мысль, что неплохо бы заручиться его помощью, когда снова появятся чудовища, но, мелькнув, тут же пропала, съеденная кислотой безнадежности. Ну, кому, кому он такой нужен теперь? Слабый, больной, затравленный? Кому?

Шаги затихли, унесли голос, и он тихо плакал, отвернувшись к продранной спинке дивана, закрыв лицо ладонями.

А потом случился день, когда к Тарновскому вернулась жена. Он знал, помнил, что у него есть жена, его Наташа, помнил, что любит ее, но все это было уже не существенно, все это осталось в прошлом. Потому, что он ее чем-то обидел, и она ушла. Тарновский не удержал в памяти, как и почему обидел жену, но знал, что она не вернется. Он понимал, что не должен был так поступать с ней, чувство вины давило, угнетало, и смерть в зубах ужасных рептилий уже не казалась ему чем-то ужасным, это было воздаянием справедливости, искуплением грехов.

И вдруг Наташа пришла. Она пришла, и ее глаза оказались близко-близко, так близко, что он смог разглядеть в них страдание, а за страданием еще что-то такое, неуловимое, неясное, что было доступно ему раньше, и что теперь он утратил. И неожиданно на лицо ему упали капли, теплые и быстрые, и он сразу понял, что это слезы. Они были его спасением, эти слезы, они были похожи на живую воду из сказок, которые он читал в детстве. Детство… Весна… Жизнь…

Тарновский озирался вокруг, будто сквозь темно-серый фильтр, смотрел на изувеченную комнату, на пустые бутылки, мятые хлопья газет; Наташа говорила, и он слушал ее, не понимая, не разбирая слов. Он не мог еще понимать их, даже самых простых, но ее голос, чистый, спокойный, без отупляющей монотонности, без фальши, заворожил его, он вцепился в него из последних сил, как тонущий — в спасательный круг. Голос был маяком в душном и сером пространстве, он звал, он манил, он обещал гавань, спасение, прощение.

Рядом с голосом были Наташины нежные руки, и губы, и глаза, и день за днем, ночь за ночью, просыпаясь и стряхивая с себя уродливую муть кошмаров, он судорожно искал эти руки, губы, глаза, панически страшась не найти их, вновь окунуться в беспроглядный смрадный угар…

Заканчивался запой в полном соответствии с законами жанра — тяжко и страшно; алкоголь медленно уходил из акватории организма, обнажая острые камни тоски, неустроенности и безнадежности.

Заново привыкая к улицам и людям, подолгу наблюдая за птицами, вслушиваясь в разговоры, вчитываясь в криптографические тексты афиш, Тарновский бродил по городу, нащупывая забытый ритм жизни, чувствуя себя нагим и беспомощным в ее неприветливом пространстве.

Жизнь… Надо было возвращаться, входить, вползать, просачиваться в нее, в безумном нагромождении чужого искать и находить свое, заново выстраивать по звеньям цепь событий, дел, мелочей, решений. Надо было вспоминать, забывать, прощать и прощаться, терпеливо и бережно, цепляясь за каждую минуту, час, день.

Дни напролет Тарновский пытался найти выход, нащупывая лабиринты, выстраивая мозаики, в очередной раз обнаружив изъян, беспощадно разрушал их, а ночами трясся от страха – смерть близкая, безжалостная, всесильная, нависала над ним своей ужасной тенью.

В голове было пусто, душу оккупировали тоска и отчаяние, а жизнь снова и снова требовала его к себе.