Три шага к вечности

Будто делая одолжение, она снисходительно забрала у Тарновского купюру, виляя бедрами, пошла к «Волге», пройдя шагов десять, вдруг развернулась и вернулась к его машине. Снова обдав его смесью винных паров и мятной резинки, она тихо, понизив голос до конспиративного шепота, спросила:

– Слушай, а если меня зафрахтуют, тогда что?

Тарновский замер, пораженный наивными, почти детскими интонациями ее голоса, в хаосе мыслей отыскивая что-нибудь подходящее, но те уже готовно сложились в подходящую случаю конструкцию.

– Ну, тогда ты сможешь точнее их описать. – он осекся, поймав ее взгляд, растерянный, беспомощный, и спазм стыда сжал сердце. Да, что это с ним сегодня!

Брюнетка молча отвернулась, зашагала к «Волге», и он смотрел на ее худенькую спину, лопатки, остро выпирающие под блузкой, проклинал свою сентиментальность.

Девушка приближалась к машине, вот уже осталось пятьдесят метров, двадцать, десять, Тарновский впился глазами в ее силуэт, но, словно подслушав его мысли, взревев двигателем и поднимая клубы пыли, «Волга» внезапно рванула с места, отъехала метров на двести вперед и остановилась, гордая, недоступная, сияющая, будто новогодняя игрушка.

С этого момента она перестала быть для Тарновского просто машиной, превратившись в живой, одушевленный объект, наделенный интеллектом и чувствами, притягательный и отталкивающий одновременно, зловещий в своей мистической иррациональности.

Он заворожено смотрел, как девушка возвращается, что-то неслышно бормоча, неловко оступаясь на камнях, и снова почувствовал себя стариком, больным, беспомощным, жалким.

– Ну что, видел? Плакали мои денежки, – девушка блеснула золотыми коронками. – Но эти я тебе все равно не отдам, – она тряхнула сумкой, в которую положила первую купюру.

— На вот, возьми, — Тарновский протянул ей еще одну банкноту, и не смог удержаться от улыбки, увидев ее счастливое лицо.

– А ты ничего, добрый, – неуверенно сказала она, забирая деньги, — тебе точно ничего больше не надо?

– Нет, в самом деле, нет, — ответил он, понял, что говорит слишком быстро, и почему-то почувствовал необходимость оправдаться. – Я тороплюсь сейчас. Очень…

Брюнетка еще раз внимательно окинула его взглядом.

– Может, заедешь как-нибудь? В другой раз? – она кокетливо улыбнулась.

Ей хотелось, конечно, чтобы улыбка выглядела благосклонной и снисходительной, как у героини голливудского фильма, но улыбка вышла жалкой и заискивающей. В ней все еще были живы зерна чистоты, стыда, робости — следы прежней жизни, и, словно рассмотрев под современной мазней кисть великого мастера, за развязностью, дерзостью, нахальством Тарновский увидел вдруг надежду, потянулся к ней. Картины, одна причудливее другой, окружили его, завертелись радужным калейдоскопом. Она сказала «может быть»? Да, почему нет? Ведь, для того, чтобы все вернуть, бывает достаточно одного мгновения, точно такого же, как и то, которое это все отняло. Нужно только поверить в это мгновение, нужно…

Волшебство прервал какой-то посторонний звук, требовательный и неприятный. Тарновский вздрогнул, обернулся. Это сигналила «Волга», сигналила, словно бросая вызов, словно вызывая на поединок.

Мираж рассеялся, Тарновский увидел перед собой неопрятную, обрюзгшую женщину неопределенного возраста, бесстыдную, недалекую, нетрезвую, рассмотрел паутинку морщин вокруг глаз, унылые складки у рта, вульгарный макияж.

Господи, какой бред! Он, Тарновский, и придорожная путана!

– Все, Надя, может быть, – сказал он первое, что пришло в голову, и, стараясь больше не смотреть в ее сторону, быстро выехал на трассу.

Глава V

Машина ровно и сильно пожирала ленту дороги, выбрасывая ее назад, под колеса неотступно следующей, будто привязанной к ней, «Волги». Тарновскому уже не было никакого дела до тех, кто находился там, за наглухо тонированными стеклами, до того, откуда они знают его маршрут и зачем его преследуют. Сейчас он был просто взбешен. Взбешен самодовольным цинизмом преследователей, анекдотичной неправдоподобностью происходящего, отведенной ему ролью бессловесной куклы. Он им покажет, кто в доме хозяин!

За свою жизнь Тарновский сменил много машин, и все они давным-давно слились в какое-то фантастическое существо, квинтэссенцию дизайнерской полиморфии, выдающую секреты своего генезиса обрывочными фрагментами разнородных индивидуальностей. Иногда это были особенности конструкции, иногда люди, встреченные в этот период жизни, иногда какое-нибудь яркое событие.

Машины приходили и уходили, сменяя друг друга, оставляя зарубки на косяке памяти, и Тарновский прощался с ними легко и без сожаления, словно с прошлогодними календарями.

Он не знал, сколько суждено ему ездить на своей теперешней машине, попавшей к нему в результате удивительного, почти неправдоподобного стечения обстоятельств, но знал точно, что запомнит ее навсегда, от первой минуты до самой последней.

Дело было в небольшом районном городишке, куда Тарновский заехал по делам к своему хорошему знакомому, директору тамошней автоколонны. Тот был занят, и ему пришлось провести какое-то время, прогуливаясь по территории, наслаждаясь короткой передышкой вынужденного ничегонеделания.

В дальнем углу одного из ангаров его внимание привлекло нечто большое и бесформенное, словно нарочно, укрытое тентом так, чтобы понуждать фантазию к действию. Так и не определив, что же прячется под непроницаемым футляром, не в силах справиться с любопытством, Тарновский поинтересовался, и был вознагражден захватывающей историей о немце, приехавшем сюда по делам, и попавшем в неприятный переплет.

Если говорить казенным языком милицейского протокола, однажды утром, находясь за рулем своей BMW, гражданин ФРГ не справился с управлением и совершил столкновение с проезжавшим мимо ГАЗ-51. ГАЗ-51, гордое дитя отечественного автопрома, отделался легким испугом и несколькими царапинами, в то время, как для BMW последствия этой встречи были менее утешительными: бампер, фары, капот — прекрасное лицо юной фрейлейн – было безнадежно обезображено.

Дальше, вообще, все было очень грустно. Немцу вскоре пришлось уехать на родину, а вот его несчастная, раненая BMW вынуждена была остаться. Нет, конечно, он хотел забрать ее с собой, но, увидев счет, от этой мысли отказался. Ремонт требовал личного присутствия, что было также недешево, кроме того, поджимали сроки: заканчивалась виза, надо было определяться с таможенным режимом и как-то декларировать своего железного друга.

Не привыкший к таким сложностям немец (звали его Уве) малодушно сбежал, в последний момент решив BMW продать и назначив доверенным лицом приятеля Тарновского. Тот отнесся к поручению со всей ответственностью и исправно размещал объявления, но, как человек занятой, вскоре вынужден был пожалеть о минутном легкомыслии, настигаемый звонком очередного автолюбителя в самые неподходящие моменты — то на каком-нибудь совещании, то в редкие минуты долгожданного отдыха. Кроме того, отсутствовала возможность связать заинтересованные стороны — то ли номера, оставленные Уве, успели измениться, то ли они с самого начала были неверными, а только ни один из них не отвечал. Наконец, вся эта тягомотина приятелю надоела, и он попросту перестал давать объявления, вручив судьбу несчастного подранка в руки Господа.

Тарновский дослушивал эту историю, уже стаскивая полотно чехла с замершего в пыльном сумраке существа. Машина оказалась годовалым BMW 328icoupe, шикарного темно-синего, почти фиолетового цвета, с шестицилиндровым двигателем и с непривычно дорогим кожаным салоном. «Моей будет», — решил он, и, не слушая брюзжания приятеля, тут же стал воплощать свое решение в жизнь.

Он разыскал неуловимого Уве, сумел договориться с ним, и уже через две недели оформил все документы. Ремонт, правда, несколько затянулся – Тарновский признавал только оригинальные запчасти, выписывая их прямо из Германии. Надо признаться, этому способствовала особая система убеждений, этакий практический антропоморфизм, щедро наделяющий каждый предмет на планете, пусть даже самый мелкий и ничтожный разумом и душой. Он свято верил в интеллект своего нового детища, и надеялся, что таким образом завоевывает его любовь и доверие.

Впрочем, уже к лету все закончилось — безобразные следы ужасной катастрофы были стерты, фрейлейн снова радовала глаз безупречностью линий, сияла лаком и хромом.

Потом был месяц притирки, и вот здесь Тарновского ждало горькое разочарование – он так и не «почувствовал» свою машину, не было единения, того неповторимого ощущения близости, густой и упругой свободы.

Он радовался эргономичности приборной панели, комфорту салона, мощи двигателя, ему льстили завистливые взгляды, но всякий раз, когда машина подчинялась ему, тянуло по душе холодком неприязни, стылой сыростью отчужденности. Иногда ему даже представлялось, как раздраженно брюзжит ее двигатель, вырванный искрой зажигания из приятной утренней дремы, как в надменной гримасе щурятся фарами ее глаза, как брезгливо фыркает она отработанным топливом. Трудно было понять, что это – банальный каприз, обида на прежнего хозяина или презрение ко всему неблагодарному человеческому племени.

Тарновский уже совсем было отчаялся, но тут в ход событий вмешалась судьба, разрешившая все довольно эффективным, хотя и несколько экстравагантным способом.

Случилось так, что однажды ему пришлось спешно ехать на западную границу области, где в открытом заседании тендерной комиссии решалась судьба крупного контракта, за которым он давно и безуспешно охотился. Личное присутствие было обязательно – участие в переговорах подчеркивало серьезность намерений и обещало дополнительные возможности.

Он успел каким-то чудом, это, как, впрочем, и многое другое, решило вопрос в пользу «МегаЛинка», и домой Тарновский возвращался триумфатором, с подписанным контрактом и приятной усталостью от хорошо выполненной работы. В мыслях уже рисовались сладостные картины праздничного ужина и бутылки шампанского в ведерке со льдом, однако, у урагана, принесенного откуда-то со Средиземноморья, были на этот счет свои соображения.

Небо вдруг налилось свинцом, время от времени раскалываясь кардиограммами молний, шквальный ветер, казалось, вот-вот сметет с земли все живое. Нечего было и думать – продолжать движения в таких условиях. Пришлось сначала сбросить скорость до минимума, а потом, и вообще, съехать на обочину, укрыться под сомнительным кровом придорожных деревьев.

Радио молчало, интернет – тоже, ничего не оставалось, как погрузиться в раздумья. Поблуждав немного по ленте недавних событий, в очередной раз вызвав к жизни сладкое эхо победы, мысли его невольно обратились к машине.

Да, досталось тебе здесь, бедняжке. Сначала изуродовали, потом заставили дороги эти осваивать, а к ним даже наши, местные, привыкнуть не могут. А тут еще и непогода, мягко говоря. Ну, ты уж потерпи, моя хорошая, не буду я тебя больше напрягать. Последняя гастроль, как говорится. Не получилось у нас дружбы, будем, наверно, с тобой прощаться…

Мысль вылетела неожиданно, спонтанно, но боль огорчения сменилась вскоре грустью, осознанием собственной правоты. И в самом деле, зачем мучить друг друга? Прощаться надо красиво…

Где-то в глубине души еще плавал горький осадок, но решение было принято. «Куплю себе что-нибудь попроще», – решил он, и тема эта сама собой иссякла. За стеклом продолжала бушевать стихия, и мысли его поплыли в другом направлении.

Прошел час, другой, фронт циклона переместился восточнее, ветер почти стих. Быстро темнело.

Из леса, черной стеной высившегося вдоль дороги, то и дело осторожно и неуверенно выползали машины, карабкались на дорогу, раздраженно отшвыривая комья грязи из-под колес, торопились уехать.

Тарновский решил, что пора трогаться и ему, и повернул ключ зажигания. Машина не заводилась. Он еще и еще раз поворачивал ключ, но результат был таким же – машина молчала. Он вылез из салона, открыл капот, с тоской уставился в монолитную изощренность агрегатов и узлов, компактно уложенную, перетянутую разноцветными жгутами кабелей – он ровным счетом ничего не понимал здесь.

Надежды устранить неисправность, поставив на место выскочивший контакт или поджав выкрутившуюся гайку, стремительно таяли, не помогали, ни уговоры, ни заклинания, щедро приправленные ненормативной лексикой – машина не подавала признаков жизни. Тарновский злился, сыпал проклятиями, воздевал руки к небу, развлекая проезжавших мимо, но все было тщетно. Наконец, в сотый раз глубокомысленно заглянув под капот, проверив уровень масла и клеммы аккумулятора, он сдался.

Плюхнувшись на сиденье, Тарновский задумался. Вызвать эвакуатор можно будет только завтра, бросать машину – верх неблагоразумия, оставалось одно – ждать. Либо нечаянной помощи, либо утра.

После мечтаний об ужине и сопутствующих ему удовольствиях, такая перспектива представлялась совсем не радужной, но делать было нечего, кроме того, подписанный контракт перевешивал все неприятности. Он вспомнил, что в салоне есть бутылка минералки и пакетик с орешками – неважная, конечно, замена праздничному застолью, но, все же – лучше, чем ничего.

Поразмышляв так, он мало-помалу успокоился, в очередной раз попытался дозвониться хоть куда-нибудь, и так никуда и не дозвонившись, тихо уснул, откинув голову на подголовник…

Проснулся Тарновский от мягкого удара по лобовому стеклу. Что-то огромное, кошмарное, темнеющее даже на фоне ночного неба, заслонило все вокруг, и спросонья, на одно долгое, растянувшееся бесконечностью мгновение ему показалось, что, и машина, и он сам схвачены этой тенью, уносятся в потусторонний мир, в зловещее царство привидений. В голове замелькали образы чудовищ с рисунков Гойи, стало тягостно и жутко. В этот миг тень мягко, словно погладив, коснулась стекла еще раз и метнулась вбок и вверх, освобождая простор перед ним, ломаную кромку островерхого леса, сияющее полотно звездного неба.