Три шага к вечности

– Ну, ну, – он постарался говорить как можно мягче, – было бы с чего так переживать! – он замер, запнувшись.

«Ну, что ты мямлишь?» – кто-то импозантный и уверенный, с идеальным пробором и стильным галстуком, повязанным вокруг атлетической шеи в белоснежном воротничке, вдруг проснулся в нем, заговорил весело и жестко. – «А ты не допускаешь возможности того, что люди, устроившие все это, сами заблуждаются? Ну, что можно найти в этих чертовых числах? Они лживы, mon cher, лживы, как тысячи Геббельсов. Мне, ведь, тоже когда-то казалось, что я смогу подобрать к ним ключ, иногда даже я был уверен, что еще виток-другой, и он – у меня в кармане, но – увы, прошло уже столько лет, а разгадка так же далека, как и в начале. Да и существует ли она, эта разгадка? Вдруг то, что я принял за систему, на самом деле – просто совпадение? В последнее время меня одолевают сильные сомнения; по правде, если бы не убитое время, я давным-давно прекратил бы свои поиски. Я думаю, стоит твоим коллегам ознакомиться с моим архивом, они резко изменят свое мнение». – говорящий откидывается в кресле, отпивает кофе из изящной чашечки, улыбается, предъявляя шикарные зубы. Вот как надо!

Будто издалека, он услышал свой голос, неуверенный, прерывающийся.

– Да будет все нормально, Серега, вот увидишь!

– Я бы очень хотел, чтобы так и было, – Дзюба бросил ему угрюмый взгляд, – даже, если ты останешься на мели, а меня придется лечить от паранойи. – он быстро оглянулся по сторонам, заговорщицки понизил голос. – Теперь слушай сюда, синьор оптимист. Твои последние массивы я, все-таки, обработать успел, они у меня. Только жди их ближе к вечеру, с утра суета какая-то вокруг меня нездоровая, все будто с ума посходили! Но вечером – железно. Как тебе такой вариант, прокатывает?

Тарновский отметил в лексиконе друга новое слово, изобразил на лице что-то среднее между радостью и огорчением, чувствуя себя при этом доктором Борменталем.

Дзюба любил ввернуть при случае понравившееся словечко, выуженное в пестром месиве интернета, приводя в замешательство русскоязычных коллег и ставя в тупик переводчиков. Тарновского и самого поначалу коробила лингвистическая развязность друга, но вскоре он привык, увидев за маской эпатажа лишь способ коммуникации с Родиной, опосредованное признание ей в любви.

История Дзюбы была не типична для 90-х со ставшими уже привычными депрессиями, деградациями, уходом из профессии. Он покинул Москву в самом конце века, в отличие от своих менее титулованных коллег, известный и востребованный всюду.

Он не бежал от безденежья и безработицы, он уезжал зряче, обдуманно, имея благородные и тактически выверенные цели – отрезвление обезумевшей власти и сохранение научного потенциала страны. И пусть ради этого пришлось вступить в переговоры с теми, кого еще вчера презирал, унизительно обговаривать условия, стыдливо комкать принципы, забывая священные образы прошлого, коллег, наперекор всему оставшихся когда-то на Родине – цель оправдывала все.

Письма его в то время изобиловали горечью и сарказмом, предвещали бури и катаклизмы, которые непременно должны были обрушиться на страну, так легкомысленно разбазаривавшую свой научный фонд. Кое-где, между строк слышались, впрочем, робкие надежды на «прозрение» и триумфальное возвращение, но время шло, лихолетье все не заканчивалось, и туманные надежды потихоньку таяли. В конце концов, врожденный оптимизм и воля возобладали, беспредметное брюзжание сменилось привычным практицизмом и вполне определенными планами. Незаметно первоначально оговоренный «годик» сменился другим, за ним – третьим, Дзюба возглавил созданную им же лабораторию, купил дом, получил гражданство.

Теперь письма его наполнились энергией и целеустремленностью, он был захвачен идеей создания островка русской науки, пусть даже и в таком выхолощенном варианте, даже и под чужим протекторатом. Он снова стал прежним Дзюбой, человеком-легендой, принялся разыскивать бывших коллег, всеми правдами и неправдами перевозить к себе, в Канадскую сытую мечту. Словно добрый волшебник, он давал этим людям билетик в новую жизнь, генерировал надежды, выписывал ордера на счастье. Но все это было потом, вернее сейчас. А тогда… Боже, как давно все это было!

Волна ностальгии захлестнула сердце.

– Спасибо, Серега! – Тарновскй приложил руку к груди. – Спасибо, дружище! Вот разгребусь здесь с делами, навещу тебя. Не прогонишь старого алкоголика? – он бросил другу лукавый взгляд.

– Свежо предание! – Сергей иронично покивал головой. – Сколько раз уже я это слышал! Сначала обнадежишь, поманишь обещаниями, я уж было и поверю даже, и готовиться начну, а потом – раз: все, не могу, дела, катастрофа, цунами, извержение вулкана! Каждый раз – одно и то же! Задолбал своими зехерами! Хочешь – приезжай, виза у тебя открыта! Можешь даже без предупреждения, только, хотя бы, из аэропорта набери, чтоб я тебя встретил – а то заблудишься. – он осекся, какая-то мысль осенила его. – Хотя, подожди! Какое, на хрен, заблудишься! К тебе же делегация наша отправляется! Вот и предъявишь им свой ультиматум – хочу, дескать, к другу, а без этого не открою вам никаких секретов! И все, делов-то! Мы с тобой тут такой карнавал устроим! Я покажу им, как русского ученого гнобить! Жалкие плебеи, карлики духа! – он погрозил кулаком куда-то вдаль, будто именно там собрались в ожидании невиданного до сих пор зрелища плебеи и карлики духа.

Тарновский с грустью смотрел на друга. Сейчас Дзюба напоминал ему раззадоренного мальчишку, и снова зябкое ощущение жалости колыхнулось в сердце.

Ох, Сережа, Сережа! Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы поставить тебе диагноз: несчастлив. Ты несчастлив, дружище, я это знаю абсолютно точно, так же точно, как то, что я – Тарновский и сегодня – четверг.

Откуда знаю? Все оттуда же, из школьной программы по литературе. Об этом еще Николай Васильевич хорошо сказал устами своего Тараса, лучше и не скажешь. Нет у тебя там, ни друга, ни любимой – проблема у нас, у русских с этим на чужбине. А ты ведь за этим поехал, признайся. И все равно теперь, какие слова ты говорил себе, в чем находил оправдания.

И горек твой мед, и платишь ты за свою ошибку звонкой монетой, тем самым счастьем, за которым когда-то отправился…

Тарновский выпростался из плена мыслей, взглянул на друга. Глаза Дзюбы вдруг влажно блеснули.

– Приезжай, Саня, приезжай поскорее, – в голосе его явственно слышались просительные нотки, – а то, ей-богу, хреново мне как-то в последнее время. Мысли разные одолевают, а сейчас, так и вообще, жутковато иногда становится.

Он выдавливал из себя эти невероятные слова, стыдливо, запинаясь, и снова в глаза бросились синева под глазами, впалые щеки, нервная неуверенность движений…

Подражая виртуальному господину, Тарновский широко улыбнулся, как можно более уверенно засмеялся. Господи, поскорей бы все это закончилось!

– Что ж ты раскис так, Серега? Не ерунди, возьми себя в руки, – он небрежно взмахнул кистью руки. – И насчет инцидента не парься. Разберусь я с канадцами твоими, вот увидишь! Через недельку заявлюсь к тебе у них на плечах, живо твою меланхолию растрясу.

Дзюба натянуто рассмеялся.

– Ну, ты со мной, как с маленьким, честное слово.

– Ладно, ладно, с большим, с маленьким – какая разница? – с неизвестно откуда взявшимся раздражением Тарновский видел тревогу в глазах друга, изнывал от нетерпеливого бессилия. Да что, он – нянька ему, что ли! – До скорого, дружище!

– Пока, Саня, – ответил Сергей, не сводя с него взгляда, – до скорого…

Изображение исчезло, растаяло в холодном свечении, Тарновский сжал лицо ладонями, с полминуты сидел, не шевелясь, прислушиваясь к себе. К прежней, смутной и неясной тревоге добавилась еще одна, вполне осознанная и объяснимая; мысли метались рыбьей стаей, стремительно и хаотично меняя направление, сливаясь пунктиром очертаний в одно большое размытое пятно, и он чувствовал себя атомом, последней каплей критической массы, задавшей отсчет какого-то громадного и невероятно сложного процесса. Процесс запущен, уже вращаются вовсю огромные колеса, летят во все стороны приводные ремни, и лишь он один в нем – не нужен и неприкаян, жалкий винтик, статист, на счет сомнительных достоинств которого можно записать лишь тот самый, решающий клик мышью.

И, все же, что такого могли обнаружить в его цифрах канадцы? Может быть, их заинтересовала методика анализа? Или, все-таки, они хотят узнать конечную цель? В любом случае, все это требует разъяснения.

Усилием воли Тарновский заставил себя сосредоточится. Давай-ка, братец, все – с самого начала и – по полочкам.

Во-первых, канадцы, действительно, могли ошибаться. В, конце концов, даже Дзюба, зрелый и опытный ученый, так ничего и не понял, и обрабатывал предложенный материал вслепую, по лекалам Тарновского. Легенду про математическое обоснование некой отвлеченной теории, будто бы до сих пор не дающей Тарновскому покоя, он проглотил сразу, и ни разу не усомнился и не задал никаких подозрительных вопросов, кроме самых безобидных, демонстрирующих обязательный в таких случаях корпоративный интерес.

Тарновский мысленно чертыхнулся. Чего он голову ломает! Перетрудился Серега, годы-то уже – не те. Перенервничал, принял обычную активность за переполох, скрупулезность – за подозрение, бдительность – за слежку. Накрутил себя, озадачил его.

Он сжал виски ладонями. Но, ведь, едут, едут к нему люди! Выходит, углядели, все-таки, заокеанские сукины дети что-то в его цифрах! И что? Что из того? Мысли забегали, засуетились, будто хворост в огонь, подкидывая версии.

Грош цена ему, как конспиратору? Да, да, конечно, но не это главное, не это. Как теперь расхлебаться со всем этим? Теплее, но, все равно – не то. Что-то еще елозит, царапает душу мелким лезвием. Вот оно! Серега! А так ли он искренен?

Серега? Искренен? Вопрос застал его врасплох, снова поплыли в ретроспективе памяти умные глаза, тихий голос, робкая улыбка. Нет! Не может быть! Но как тогда объяснить то, что канадцы, зеленые, не в теме, младенцы по сравнению с ним, с первого взгляда увидели то, что он ухитрялся не замечать столько лет? И зачем он выболтал им все? Серега, не признававший никакого начальства, не склонявший головы ни перед кем и ни перед чем, не играющий по чужим правилам даже под страхом физической расправы! Как объяснить депрессию, страх, слезы на глазах? Талантливая пантомима или нравственная деформация? И это непонятное раздражение – уж не реакция ли на фальшь?

Тарновский тряхнул головой. Что, вот так запросто записать друга в предатели? Походя, в чехарде будничного пасьянса смешать его с посторонними?

Он бросил взгляд на часы, торопливо скомкал обрывки мыслей. Обо всем этом можно подумать и в дороге, а теперь – самое неприятное, камнем висящее на душе с самого утра.

Он собрался с мыслями, набрал знакомый номер.

– Здорово, Николя, – сказал он в трубку.

– Здорово, бродяга, – сочный, жизнерадостный баритон заполнил пространство эфира без остатка. – Али случилось что? Иначе, услышал бы я тебя.

– Грустно мне, Коля, – пожаловался Тарновский, что означало: «У меня неприятности, о которых говорить по телефону нельзя».

Шифр был, конечно, детский, и понять его мог любой, но что с того? Всегда можно сослаться на буйную фантазию подслушивающего, представив все его догадки досужими домыслами. И к тому же, а вдруг Тарновскому действительно стало грустно, и именно это он имеет в виду, разговаривая со своим другом, офицером КГБ?

Ничто не изменилось в сочном баритоне, не дрогнула ни одна струнка.

– А ты уверен? – пророкотал он. – Комиксы почитай, прекрасное средство от меланхолии. Я тут недавно листал один, как раз про твоих любимых клоунов, чуть не обхохотался. «Что, опять гаишники права отобрали?»

– Да нет, Коля, – возразил Тарновский, – мои клоуны злые, потому что голодные. Это не смешно. «Нет, дружище, все гораздо хуже».

– Злые, голодные клоуны? – баритон недоумевающе завибрировал. – Их что, не кормят? Это что же за цирк такой?

– Такой вот цирк, Коля, – Тарновский притворно вздохнул, – цирк есть, а денег нет.

– Злые, голодные, безденежные клоуны? – баритон бархатисто рассмеялся. – Разве такое бывает? Так, может, это не клоуны совсем?

– Клоуны, Коля, клоуны, – заверил его Тарновский, – но специальные такие, чтоб людей пугать хороших.

– Страхи ты мне какие-то рассказываешь, – баритон ненадолго замолчал. – Вот что, ты набери меня завтра вечером, попробую развеселить тебя как-нибудь. Водку то пьешь, мальчик?