Три шага к вечности

Оля повернулась, шагнула к двери, и Тарновский ощутил непреодолимое желание что-то сказать, оставить за собой, хотя бы, видимость своего превосходства.

– Пусть Володя заходит, – проговорил он ей вслед, с горечью понимая, как жалок, как беспомощен сейчас. Молодость победила?

Визит Костика, или Константина Ордовского, как значилось у того в паспорте, приравнивался, как минимум, к стихийному бедствию, и никакие страховки и иммунитет не гарантировали принимающей стороне спокойствия и душевного равновесия.

Даже в те времена, когда Костик делал свои первые шаги в бизнесе, он поражал Тарновского своей вездесущностью, всеядностью, неиссякаемой энергией. Это был редкий образец человека, способного быть одновременно в разных местах, все знающего, всюду успевающего и ко всему готового.

Вызывали зависть его изобретательность, хватка, настойчивость, ни разу еще Тарновский не видел, чтобы Костик спасовал даже перед самыми неожиданными трудностями. Казалось, он не нуждался, ни во сне, ни в отдыхе, и даже настигнутый однажды каким-то особенно забористым вирусом гриппа, от которого любой другой свалился бы напрочь, он все так же выходил на работу, уже с утра хрипел что-то в телефоны, назначал встречи, кого-то ожидал и куда-то торопился.

Он и сложением был под стать своему темпераменту – высокий, сильный, коренастый.

Естественно, природа не могла не оттенить все перечисленные достоинства каким-нибудь изъяном – все это великолепие скрадывалось небольшими, бегающими глазками, словно по ошибке, посаженными на правильное и мужественное лицо.

Люди, прячущие свой взгляд, всегда вызывают, как минимум, настороженность, но Костик ни разу не был пойман за чем-нибудь неблаговидным, ни разу подозрения не облеклись неопровержимой фактурой фактов. Тарновский корил себя за излишнюю мнительность, корил, однако, так и не нашел сил перебороть ее, поэтому, когда Костик объявил, что открывает собственное дело, вздохнул с облегчением, испытав при этом грусть вперемежку с тревогой – что-то хранится там, на дне этих загадочных глаз.

Костик не пропал, время от времени, не реже раза в квартал, наведывался, освежая в памяти воспоминания, выведывая последние новости, напропалую сплетничая, и вскоре загадка его открылась. Впрочем, в ней не оказалось ничего сверхъестественного, все ограничилось банальным авантюризмом, генерирующим схемы мелких, почти безобидных афер, которые он всячески рекламировал, с присущей ему одному экспрессивностью убеждая Тарновского принять в них участие.

Поначалу Тарновский даже обрадовался, посчитав такой исход меньшим из зол – он невольно чувствовал ответственность за бывшего подопечного, однако, жизнь вносила свои коррективы.

С каждым разом предложения Костика становились все более и более настойчивыми и рискованными, элемент безобидности понемногу покидал их, все больше и больше отдавая душком криминала, и каждый следующий его визит Тарновский ждал с обреченностью, с мрачной, бессильной безысходностью, будто жертва – своего палача.

Разговаривая со своим замом Володей, невысоким, немногословным мужчиной лет 50-ти, со смуглым невыразительным лицом и арбузным животиком, Тарновский мучительно пытался определить источник неожиданной тревоги. Ложь Оли? Да, но не только. Очередная авантюра Костика? Наверно, даже наверняка, но и это еще не все. Может быть, Володя?

Догадки множились, роились, выстраиваясь самыми невероятными комбинациями, и волна тяжелого раздражения раз за разом поднималась в нем. Нет, надо быстрее уезжать отсюда. Только дорога, только симбиоз скорости и движения может спасти его.

Груженая доверху повозка утра перевалила хребет экватора, неумолимо ползла к черте с надписью «обед», и Тарновский посматривал на часы, отмечая одному ему известные вехи дня. Вот сейчас он подпишет финансовые документы, отдаст необходимые распоряжения, разберет почту. Потом еще будут брызги разных согласований, утрясаний, просьб, но все это – ерунда, мелочи, день начат, день идет и с этим уже никто ничего поделать не сможет.

Все, теперь немного отдыха, и снова – за дело. Он взял со стола фотографию в золотистой рамке, заглянул в усталые глаза.

«Что грустишь, Солнышко? Я расстроил тебя чем-нибудь? Что-то сделал не так, где-то сфальшивил? А, может быть, ты грустишь просто так? Потому, что сегодня тебе хорошо грустится? Тогда я сделаю вид, что ничего не замечаю… Ну что, я пошел?».

Тарновский еще раз улыбнулся, задвигал мышью, расчищая путь в компьютере. Скорее, скорее закончить со всем этим, и – в путь!

Как иногда невнимательны мы бываем к подсказкам судьбы, как порой легкомысленны и неосторожны в своих поступках. Даже, если и предчувствуем что-то неладное, все равно успокаиваем себя наивной самоуверенностью, и надежда на лучшее, словно перевернутая линза бинокля, притупляет наши страхи. Они кажутся нам пустыми, надуманными, бесконечно далекими, и наша безмятежность обратно пропорциональна кратности линзы.

А ведь иногда достаточно одного жеста, одного клика мышью, чтобы отпустить маятник в его роковой отсчет, пустить под откос предопределенную, казалось бы, последовательность событий.

Но ничто не дрогнуло в Тарновском, он вошел в Scype, и, остановившись на имени Сергей Дзюба, сделал свой клик.

Глава II

– Здорово, Серый, – сказал он человеку лет на шестидесяти, появившемуся на экране. – Как жив здоров? Дела как?

– Спасибо, хреново, – немедленно откликнулся человек на экране и заулыбался, показывая желтоватые зубы.

Лицо у него было тоже желтоватое, с темными умными глазами.

– Как погода в Канаде?

Тарновский произносил слова вежливо, преувеличенно любезно. Это была их игра, принятая на вооружение еще двадцать лет назад – преувеличенной вежливостью спровоцировать собеседника на грубость.

– Да пошел ты, – отозвался человек, сокращая время игры до минимума.

– Ну, слава Богу! А я думал – обман зрения, – Тарновский по инерции хотел продолжать пинг-понг остротами, но собеседник перебил его:

– Саша, у нас мало времени, поэтому слушай внимательно. Вся работа по твоей теме приостановлена. Еще три дня назад, я звонить не хотел, думал – рассосется.

– Как это? – от неожиданности Тарновский даже поперхнулся.

– Каком кверху, – хмуро ответил тот, кого он называл Серый, и только сейчас Тарновский разглядел напряженные складки у губ, набрякшие мешочки под глазами. – Накрыло меня руководство с поличным, как раз во время обработки последней твоей посылки. Как пацана! Кипеж подняли! Меня от работы отстранили. На неопределенное время, как мне говорят. Так что, теперь все – лавочка прикрыта.

Он замолчал, замялся, и Тарновский прищелкнул пальцами от нетерпения.

– Что-то еще? Не тяни кота, лишенец!

– Понимаешь, Саня, – Дзюба выдавливал слова, будто крем из тюбика, – не знаю, как и сказать… В общем, заинтересовались шефы мои твоей работой, даже двух делегатов к тебе направили. Жди, скоро должны быть. – последние слова он выговорил совсем упавшим голосом, словно ребенок, признаваясь, что не выучил урок.

– Какие делегаты? – на мгновение Тарновский лишился дара речи. – Сюда? Ко мне? Ты шутишь!

– Нисколько, – Сергей поднял на него подавленный взгляд. – Ну, вышло так! Поймали меня, приперли к стенке, я и выболтал все. Дескать, да, помогаю другу, бывшему протеже. Шурик, ты не обижайся! Ты на мое место стань – что мне было делать? И, вообще, еще неизвестно, чем все закончится. Еще, чего доброго, дело в полицию передадут, это здесь запросто – нарушена сакральная ценность – неприкосновенность частной собственности. – он выдержал паузу, ожидая реакции Тарновского, но тот молчал, ошеломленный. – Так что, судьба моя – в твоих руках, дружище. Как вы там, до чего договоритесь с этими посланцами – так и будет. – он протянул руку за пределы экрана, вернул ее со стаканом, отхлебнул из него. – А, с другой стороны, может, и польза от всего этого какая-никакая будет. Вдруг наткнулись мои канадцы на что-то интересное, чем черт не шутит? Ты-то, ведь, так и не смог разобраться в этих своих цифрах!

В последних словах Тарновскому послышалась ирония, он быстро всмотрелся в лицо друга, но лицо было чисто, ясно, дышало раскаянием, и Тарновский удержал готовую слететь с языка резкость.

– А я им зачем? – слова вылетели вслед мыслям, бесцветными тенями растаяли в пространстве.

– Не знаю, Саша, – Дзюба пожал плечами. – Конечно, хочется верить, что они торопятся поскорее познакомиться с гением и лично засвидетельствовать свое почтение, но… Как на самом деле – кто его знает? Думать о плохом не хочется, мысль – материальна…

Дзюба замолчал, и Тарновский закрыл глаза, пытаясь в хаосе мыслей отыскать нужную, но мысли мелькали, быстрые, неуловимые, уносясь прочь, не оставляя следов на оцепеневшем насте сознания. Ладно, потом, потом додумаешь.

– Что же, – он вздохнул, помассировал виски, – там видно будет. Все, больше никаких новостей? – Дзюба опустил глаза, в уголках губ обозначились тени. – Что, и это еще не все?

Тени загустели, застыли резкими складками, и Тарновский невольно втянул голову в плечи.

– Следят за мной, Саня, – Дзюба поежился, зябко, как-то беспомощно, и сердце болезненно дрогнуло.

– Кто? – Тарновский подался вперед.

– Канадец в пальто! – Дзюба невесело усмехнулся. – Сначала подумал – показалось, а потом понял, нет – действительно следят.

Тарновский впился глазами в экран.

– Ты… уверен? – он ощупывал друга взглядом, словно надеясь отыскать какой-то подвох, признаки розыгрыша. – Ты уверен? Может быть, все-таки…

– Да уверен, уверен, – лицо Дзюбы, и без того хмурое, помрачнело еще больше. – Ты же меня знаешь, я воробей стреляный, в девяностые всякого насмотрелся. И потом много чего еще повидал, так что… Да это ни с чем не перепутаешь: тревожно как-то, не по себе, будто кто-то в затылок дышит постоянно. – он осушил стакан, вздохнул. – Так что, всерьез здесь все, Саня, даже – очень всерьез.

Тарновский всмотрелся в лицо друга, будто заново увидел морщины, складки, мешки под глазами, откуда-то пришло, охватило какое-то странное приятное возбуждение, захотелось, чтобы Дзюба поволновался еще, захотелось увидеть, как все эти зерна переживаний прорастут в полновесный плод отчаяния и боли. Впрочем, чувство это в ту же секунду исчезло, оставив после себя растерянность, едкую щелочь раскаяния. Интересно, что это на него нашло?

Неожиданно Тарновский почувствовал себя старше, много старше друга, и снова сердце дрогнуло, зашлось жалостью.