Настигнутые коммунизмом. Роман

Коваль вопросительно глянул на него и сказал мрачно:

– Вы что же, тоже видели в парткоме объявление о тургруппе во Францию?

– Намедни.

Коваль встал, оперся кулаками в стол, важно набычился:

– Нет такой задачи, которую бы не решили коммунисты.

– Кто же с моей анкетой туда пустит меня? – жалко проговорил Марков.

– Вы же сочинитель, – повысив голос, торжественно заявил Коваль, – мы – щелкоперы! Мы такую биографию изобразим. Валерий Иванович, возьмите бумагу… Ну, про войну, Вадим Андреевич, сами запишете. Так… воевал, орденоносец, учился. С шестьдесят такого-то года в спецкомандировке по заданию правительства. Сколько, семь лет, наградили вас? Так, значит, четыре года спецкомандировка. А три тогда, Валерий Иванович, запишите, на излечении после ранения при выполнении правительственного задания. Отказались от инвалидности. Трудился на Севере. Потом внештатным литсотрудником в различных газетах.

– А как же документы? – спросил оторопело Марков.

– А кто их будет смотреть? Кому нужно копаться в позорных бумажках, когда перед нами герой всей страны… Так, с отделом кадров я улажу, там и без трудовой книжки обойдутся. У меня там родная тетка работает. А к секретарю парткома я с живцом пойду. Есть у меня практиканточка с факультета журналистики. О-о! – мечтательно застонал Коваль, весь озаренный огнем и вдохновением. Афродита с пятым номер бюста. Как раз во вкусе нашего секретаря. На эту плотву его и возьму.

Через месяц Марков почти забыл разговор о поездке. Вернее, мало надеясь на удачный исход, отодвинул мысли о ней поглубже в память, чтобы зря не теребить душу. Но оказалось, что в недрах бюрократического организма происходило невнятное ленивое движение. Где-то в декабре его вызвали на собеседование. С некоторой внутренней дрожью и тоской он сидел за столом, старался распрямить худые плечи и слабую грудь, когда зачитывали его подвиги на фронте. Молча вспоминал при этом грязь, вши и дикое бешенство часто пустого брюха. И еще стойкое отвращение к любой толкучке, толпе: многие годы после войны не покидало желание рассредоточиться, уединиться, спрятаться, потому что при прямом попадании снаряда или мины в толпу остатки слишком похожи были на фарш.

Каверзных вопросов присутствующие не задавали. Только один студент из активистов спросил о партийном руководстве демократического Йемена. Марков сослался на фронтовую контузию, которая сильно повлияла на память и добавил, что очень занят сбором материалов для книги о советских полководцах.

Перед самым Новым годом в редакции мелькнула девица, которая по внешним данным напомнила Маркову слова Коваля о практикантке с журфака. Уж очень она была сочная и смешливая. Она небрежно роняла пепел сигареты мимо пепельницы на стол Сергея, часто откидывалась на спинку кресла, хохотала над его шутками, и прикусывала острыми белыми зубками алые губы, когда Коваль с намеком заговорщицки мигал Вадиму Андреевичу. Марков не стал медлить и быстро откланялся.

Еще раз девица появилась в январе, а через неделю, перед самыми студенческими каникулами Коваль потащил Вадима Андреевича в партком на, как он сказал, последний и решительный. При этом велел на собеседовании со всем соглашаться, на вопросы отвечать бодро и коротко и побольше упирать на последние решения партии.

В парткоме во главе стола сидел в строгом добротном костюме полнеющий мужичок с простецким круглым лицом, заглаженными набок легкими светлыми волосами. Светлые глаза смотрели строго и совершенно неподвижно, голос звучал едва слышно, но непоколебимо. Рядом с секретарем сидел лысый коротышка с густыми черными бровями и с обожанием глядел на шефа, словно обнимая того ласковым взглядом.

В почтительной тишине секретарь медленно выговаривал слово за словом, как будто пристраивал букву к букве, неспешно внимал ответам и держал весомую паузу прежде, чем заговорить.

В конце разговора взгляд его потеплел и он сказал:

– Это хорошо, что ваша внучка по вашим стопам пошла, на журналиста учится. Как ее успехи на сессии?

Марков не мог понять, откуда у него взялась внучка, но бодро с согласием кивнул и четко произнес:

– Отлично, одна только четверка.

Секретарь улыбнулся, и тут его полуприкрытые глаза полыхнули таким огнем, что Марков почувствовал, как к щекам прихлынул жар. Впрочем, никто не заметил ничего. Только когда вышли в коридор, Коваль покатился со смеху, затем с извинениями объяснил, что секретарю представил студентку с журфака внучатой племянницей Маркова.

В феврале окончательно и бесповоротно решилось, что поездка состоится. И тут на Вадима Андреевича нахлынула беспросветная тоска. Разбираться в причинах было сложно и жутковато. Томило, что в любой момент выплывет какой-нибудь подвох, и все оборвется тошнотворной беседой с тупыми мордами из гэбэ. Мучили и вдруг объявившиеся сомнения в предательстве Сашки Селина. Доказательств-то никаких. Эмоции, интуиция, намеки… Что если все эти намеки – лишь подлая игра Есипова? И что, кроме мычания и надуманных обвинений, все – детский жалкий лепет?

Последние дни Марков ходил как в воду опущенный, появилась даже неприязнь к Сергею Ковалю, который, видно было, весь оказался захвачен интригой вокруг поездки. Энергия переполняла Коваля, чувствуя смятение Вадима Андреевича, он старался шутить, намекал на ночную жизнь Парижа, рассказывал анекдоты, как некоторые жутко передовые комсомольцы в загранпоездках сигали с борта пароходов, чтобы выйти на капиталистический берег и навсегда расстаться с любимым социализмом. А в последний день, когда стояли в метро, сказал:

– Надо как в глубокий омут – головой вперед. Мне, кстати, понятно, почему человек головой вперед рождается: потому как недоглядишь сразу – оттяпать чего-нибудь могут запросто. Потом доказывай, что было.

В день отъезда Вадим Андреевич отбросил все сомнения, как отрубил, и сразу почувствовал легкость и свободу. Его даже не смутило, что в аэропорту в толпе мелькнул чей-то до боли неприятный знакомый силуэт. Все было отметено.

Бесчувственно, как в гипнозе, Марков очутился на летном поле аэродрома, поднимался по трапу в самолет, разглядывал номера на креслах, смотрел в иллюминатор в ожидании взлета.

Сквозь оцепенение проникло ощущение надвигающейся тяжести, шум сопения, и слева на руку и плечо навалилось массивное тело.

– Миль пардон, как говорят в Париже, – сипло прозвучало рядом, и забулькал в слюне противный смешок. – Ба-а, вот так встреча! Каким чудом?

Вадим Андреевич высвободил из-под тяжести локоть и узрел прямо перед собой мерзкое лицо Есипова. Тяжелые покрасневшие веки, воспаленные мутно-желтые белки. Губы раздвинули щеки, открыв влажные зубы, пухлый язык в тесной пещере рта.

– Это удача. Приветствую и одобряю, – забубнил снова Есипов. – Благами цивилизации надо пользоваться – и плевать на все остальное. Рад, что наконец поняли. Я тоже многое понял, – глаза Есипова мечтательно закатились. – Был на мне презираемый и гонимый грешок – сочинительство… хо-хо! Однажды сказал себе: погоди, дружок. Может, это главное… сермяжное? Вот, в литературный институт поступил, на заочный, учусь, духовностью насыщаюсь. Знаете, проникся, понял вашего брата бумагомарателя, теперь и сам такой. – Есипов задумчиво затих, потом заговорил неторопливо, смакуя слова. – Подвернется на глаза какой-нибудь аппетитный подлец или бабенка-стервозинка, ать их – и на бумажку. Нравится тебе – ему усы с рыжиной попышнее, не угодила баба – ты ей нос пуговкой, ха-ха… Не зря говорят: такой-то – создатель эпопеи… о-о! Создатель! Вы-то пописываете?

– Бросил, – буркнул Марков.

– Зря, – промычал Есипов и с сочувствием покачал головой. – А может, посмотрите мир, капитализм проклятый, всколыхнется внутри, а потом дрогнет рука, перо, бумага?.. И такую отповедь сочините миру наживы, насилия, что самые стойкие неприятели писателей воскликнут: ай да, Вадим Андреевич, ай да, сукин сын!

– Вижу, вы уже на след Александра Сергеевича напали, – сказал хмуро Марков. – Ему-то уж ничего не пришьете.

– Ах, Вадим Андреевич, не любите вы меня, злопамятный вы, – физиономия Есипова печально скисла. – Батя-то мой другом вам был.

– А вы помните отца? – спросил Марков.

– А как же! – воскликнул Есипов. – Папашка, дорогой, руки такие жилистые, ухватистые. Крикун, правду любил.

– Да, крикун, – повторил с болью Марков, – подлецов страшно не любил.

Марков вспомнил тесную, захламленную старой мебелью комнатушку в коммуналке, худенькую жену друга Валю, шустрого пацанчика Валерку, копошащегося с переломанными игрушками. Не раз, когда проймет хмель от выпитой водки, словно подбитый раскаленным осколком, вскидывался дружок да вскрикивал со смертной тоской в голосе: «Что же, Вадим, за родину, за победу дружки наши по всей земле гниют, мы – калеки… Нашу победу гнида украла, кровью нашей раздулась! До блевотины!»

Валя смертельно бледнела, полуобморочно сжималась, у самого Маркова замирало от холода нутро. Только Валерка, привлеченный криком отца, оглядывался, смеялся, старался повторить вопль отца. Дальше следовала мучительная пауза, затуманенный взор друга плыл в темном жутком омуте потаенных мыслей.

– Как вы не похожи на своего отца, – удивленно и брезгливо проговорил Марков.

– Точно, телеса нагулял, – усмехнулся Есипов, – а папашка на глиста был похож, зашибал сильно, этак… – крякнул Валерка изумленно.

– Совесть его мучила, вот как это называется.

– О-хо-хо, – с гримасой презрения выдавил смешок Есипов.

– Он был мученик, – проговорил твердо Вадим Андреевич. – Мученик нашей жизни поганой, нашего самоистребления…

– Ну, вы уж нагородили, – снисходительно усмехнулся Есипов, – скажите еще: Христос.

– А что? Может, он и жил распятым. Мы все так живем. Одни только этого не видят, привыкли, другие и тут приспособились, а кто и выгоду нашел. – Вадим Андреевич ехидно засмеялся. – В услужении подрабатывают за хорошую плату: кому крест повыше, кому пивка подать, а кого плеточкой, если вопит слабо. Помнится, один солдат копьем Христа добил, решил избавить от страданий.

– А может, в казарму захотел, пожрать да к бабе, – заурчал довольно Есипов. – Хотите, скажу, как на самом деле было? Ведь вранья за две тысячи лет столько набрехали… Открою вам глаза.

Марков ничего не ответил, продолжал смотреть поверх затылков передних пассажиров, да краем уха отметил, что аэродромные огни двинулись и помчались назад. Рев двигателей усилился, корпус самолета лихорадочно завибрировал.

– Взлетаем, – пробормотал Есипов. – Люблю оторваться от родной земли. Мы еще вернемся. Прощай, любимая и родная страна советов… Так вот, дело было так. Иуда, мало ему с властей денег за информацию, он решил еще и на после капиталец сколотить. Быдло ведь чудеса любит. Мужик на небо вознесся – это чудо, а потому ученикам его – почет и уважение. Рассказы очевидцев с разинутыми ртами будут слушать. Тут тебе и угощение, и презент. Так он сначала Христа продал с потрохами, а потом ночью выкрал труп да неподалеку закопал. А утром вместе со всеми бегал и кричал: «Чудо, чудо! На небо вознесся!» Мы, кстати, тоже возносимся в небо. Люблю этот момент, – Есипов прикрыл глаза и довольно почмокал толстыми губами.

– Чепуха, – мрачно заявил Вадим Андреевич. – Конечно, с властей деньги за донос можно получить. Любая власть хорошо платит стукачам и подонкам, а вот трепачам, которые простолюдинам морочат мозги баснями, – смачно проговорил Марков, – головы рубят. Особенно тем, кто болтает, что чудеса и благодеяния исходят не от властей, а от бродяги-еретика. Так что, опасный это путь.

– Возможно, – усмехнулся Есипов и некоторое время довольно пыхтел, изучая потолок салона.