Настигнутые коммунизмом. Роман

– Ну, тараканы!.. Получается, что-то вроде дани собирает?

– Получается… не он один.

– Димка Есипов написал в записках своих, – вспомнил Вадим Андреевич, – что есть в человеке орган – совесть. Не у всех. Она может человека до самоубийства довести, если жизнь не совпадает с совестью. А мы живем только потому, что у нас этот орган атрофировался.

– Ты просто голоден, – Селин поднял голову и мрачно посмотрел на Вадима Андреевича. – Накормили бы тебя, пригрели, рюмашку водочки поставили бы – и нет твоей суеты. В гэбэ все-таки дураки сидят. Подкинули бы тебе работенки, ты бы насытился – и конец разговорам… Здесь я это понял. – Селин откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. – Жратвы полно, по видюшнику киношку любую, баба нужна – пожалте. И никаких вопросов и криков. Прислушаешься: только чавканье да чмоканье. За деньги и ради денег можно все.

– И мир состоит только из прохиндеев, более или менее талантливых, – с иронией заметил Вадим Андреевич. – А идеал для подражания – Валерка Есипов.

– Поди да убедись, – пожал плечами Селин.

На минуту воцарилась тишина. Вадим Андреевич снова сделал несколько шагов по комнатке, нечаянно зацепился ногой за легкий деревянный стул с желтым сетчатым сидением. Стул с грохотом упал.

– Пятьсот франков, – проговорил Селин.

Вадим Андреевич наклонился, поднял стул и поставил в сторону и, отдышавшись, сказал:

– У меня последнее время ощущение, что скоро умру. Иногда проснусь – и накатывает: холод, пелена тьмы, мысль, что умру. На фронте такое было. Ты должен знать. Вот и у меня… Поэтому и ухватился за идею приехать сюда. Часто думал об этом. Тянуло. А тут взялись организовать. Почему-то должен был увидеть тебя. Не знаешь, почему? – спросил Вадим Андреевич и увидел, что Селин побледнел, лицо его стало неприятно серое. – Все-таки судьба свела нас не ради пустяка. С той поры вон как вас перекрутило… Да, вспомнил, – оживился Вадим Андреевич. – Ублюдок этот, Валерка, мне свои версии смерти Христа рассказывал. Что расчет все. Или Христос, или его ученики что-то вроде спектакля специально придумали да хотели поживиться на нем. В общем, чушь в стиле стукача. Так вот, уверен, что Христос чувствовал и предвидел смерть и знал, что это очень важно. Я тоже чувствую. Конечно, не сравниваю себя с ним. Но, может, так наступает у каждого, словно предупреждение, напоминание. О чем?.. Надо понять.

Вадим Андреевич остановился у окна. В разрыве облаков мелькало весеннее голубое небо, казалось, ветер нес тепло, яркий свет жаркого солнца.

– В общем, ладно. Свиделись и все. Пойду я.

Вадим Андреевич отказался от предложения Селина подвезти его к гостинице. Они сухо попрощались. В одиночестве Вадим Андреевич спустился вниз и вышел на улицу.

Довольно долго он брел к гостинице, разглядывая чужой город, чужих людей… Больше он не звонил Селину и не думал о нем.

Оставшиеся дни до отлета в Москву пролетели мгновенно. На аэродром Марков ехал, стараясь отъединиться от болтовни туристов-попутчиков, больше молчал и с печалью осознавал, что возвращение похоже на погружение в тягостную и тяжелую трясину.

На аэродроме увидел Валерия Есипова. Впрочем, встречи с ним уже не удивился. Тот тоже не скрывался, а сначала поглядывал настырно издалека, медленно сокращая расстояние между ними. Лицо у Есипова было премерзкое. Он пучил белесые выцветшие глаза, кривил пухлые губы, как будто собирался плюнуть.

– Уж и не надеялся с вами встретиться, – изрек Есипов мрачно, когда оказался рядом с Вадимом Андреевичем. – Думал, отплатите родине черной неблагодарностью, броситесь улепетывать. – Он пожевал губами. – Хотя нет, такие не способны. Значит, в объятия державы?.. Объятия-то, помните, тяжелые бывают. «Души прекрасные порывы», – процитировал он смачно. – У вас никаких предчувствий нет?

– Есть предчувствие, что до конца жизни не расстанусь с вами, – сказал с кривой улыбкой Вадим Андреевич.

– Да вы – провидец, батенька, – Есипов заскучал и стал оглядываться. – Пойду-ка шнапсу приму. Путь не близкий.

Он исчез. Снова Вадим Андреевич увидел его уже в самолете. Кося по-рыбьи закоченелыми глазами, Есипов сосредоточенно добрел до кресла и долго уминался в него, шумно сопя и распространяя вокруг тяжелое спиртовое дыхание. Устроившись, он еще долго сопел, успокаиваясь. Потом совсем затих, но скоро тишина прервалась вопросом:

– Что же вы такую подлянку сотворили?

Вадим Андреевич молчал, не понимая, чего хочет Есипов.

– О чем это вы? – поинтересовался он.

– А вы не знаете?

– Что я должен знать?

– Про нашего общего друга.

Вадим Андреевич тут же подумал о Селине и онемел, не зная, что и думать.

– Помер… а вы его прикончили.

– Что это значит?

– Руки на себя наложил, после вашей встречи. Придурок. Уселся к батарее головой, да руками за разобранную электробритву схватился. Каково?.. Ваша подлянка. Про совесть любите поговорить. Как она там у вас?

Вадим Андреевич замер, в душе тяжело защемило. Он тут же вспомнил всклокоченные крашеные волосы Селина, парфюмерную чистоту кожи и глаза в мелкой сеточке дряблых морщин. Потом накатила боль, которая, конечно, предшествовала смерти. Боль настигла Александра Селина и смяла, как тонкий лист бумаги. В ней скопилась тоска по детству, ужас войны, тупая лихорадка послевоенных дней с надеждами, которые отмирали, словно листва осенью. Эта боль неотступно мучила и Дмитрия Есипова.

– Вы знаете, Валерий Дмитриевич, – сказал Марков, – что ваш отец тоже покончил с собой?

– Конечно, пил как лошадь.

– Нет, он и способ придумал самоубийства, чтобы выглядело, как естественная смерть.

– С какой стати, – небрежно усмехнулся Есипов, – замглавного в клинике, денег хватало на все?

– Его многое терзало. Что победу, за которую его одноклассники полегли, а он здоровье отдал, подонки сапожищами затоптали да блевотиной заляпали, а его заставили мозги калечить тем, кто смириться не мог. Вот и он не смирился.

– Что-то вокруг вас одни покойники? Не вы ли и папаше на мозги капали как дружок? – с пьяным безумием глаза Есипова уперлись в Вадима Андреевича.

– Ошибаетесь, Валера, – прошипел в эти глаза Марков, – это от вас смердит трупами. Народ и партия – едимы. Трупоеды проклятые.

– Эка, разговорился, – изумленно отстранился Есипов. – Не забыли, в какую степь летим? На восток. Там за каждое слово – в рыло. Да вы собственное дерьмо есть будете. Уже нары вам греют. Коваля вашего с работы точно вышибут, и тетку его. Вообразили, суки, что им все можно. Это мне все можно.

Есипов стал материться, шлепая мокрыми от обильной слюны губами. Он задыхался.

– Ничего вы не можете, – тихо сказал Вадим Андреевич.

Есипов тяжело со свистом дышал, он закрывал глаза и сидел молча, ожидая, когда успокоится дыхание.

– Да, Вадим Андреевич, вижу, – проговорил медленно Есипов, – вы тут совсем от реальности оторвались. Наша контора работает, как часы. Доложу по начальству, проглотит дырочка бумажку – и пойдут тикать часики, крутить колесики, и вы, как по конвейеру.

– Умру я скоро, – негромко сказал Вадим Андреевич, глядя в иллюминатор на медленно текущую долину облаков, сияющих в голубом свете луны.

– Больны что ли? – поинтересовался Есипов.

– Нет, чувствую.

– А не врете? – Есипов придвинулся к Вадиму Андреевичу, внимательно вглядываясь в лицо. – Видок у вас, конечно, тот еще, но и поплоше живут. А это как у вас? Печень тянет или за ребрами болит?

– Всего-навсего предчувствие.

– Так бывает?

– Бывает, на фронте бывало. Самый известный случай – Иисус. Он точно знал приближение смерти.