Македонский. Германцы. Викинги

– Почему? – Интерес блеснул в хитрых глазах старейшины.

– Он всегда был особенный, странный, что ли. Ему не хватало законов – пытался что-то найти, сделать не так. Мы – предсказуемы, а он – нет, – объяснил воин со шрамом.

– Наверно, ты прав. Но он молод, – спорит глава.

– А вот это как раз и неплохо. Опыт помогает ходить, но мешает летать, – упорствует Левбор.

– Ладно, сделаем так. Отправим женщин, стариков и детей с десятком воинов на север – в семи днях пути посреди болота есть обширная роща.

Верда шла по улице. Десять дней заботы о вожде сделали из беспечной девушки взрослую, серьезную женщину, полноценного члена племени. Она вспомнила его запах, тяжесть тела – сладкой, новой истомой задурманило голову. Как он смотрит своими серыми, холодными, как туман, глазами! Что с ним, где он сейчас? Забегали нехорошие мысли. Да нет, все нормально – не для того поднялся Аларикс в шалаше, чтобы тут же сгинуть. Надо ночью сходить в рощу, попросить за него. Верду грубо схватили под локоть. Дребомир, молодой парень с колючими глазами и бегающим взглядом, не дающий последние полгода девушке прохода, вырос как из-под земли.

– Отпусти, – сжалась Верда.

– Не гони меня – мужчин мало. – Он улыбнулся скользко, с намеком.

– Мужчины легли там. – Девушка махнула на лес. – А не мужчин, – она пробежала по нему глазами, – и даром не надо.

– Ты, девка, сирота, как смеешь так разговаривать со мной? – Дребомир напрягся.

– Ты с женщинами, я смотрю, отважный; только в битве тебя никто не заметил.

Дребомир пошел пятнами.

– Меня лихорадка била, а ты поберегись. За тебя некому заступаться, и ты станешь моей. Будешь извиваться подо мной. – Он схватил ее за плечи и дернул к себе. Неожиданно Дребомир побледнел, опуская взгляд вниз. В его живот уперся нож.

– Слушай сюда, сын свиньи, – зашипела Верда. – Знал бы ты, навозная куча, кто может за меня заступиться! А если когда-нибудь ты еще раз подойдешь ко мне, то я сумею наслать на тебя лихорадку, и в этот раз самую что ни на есть настоящую.

– Значит, правда, что про тебя болтают?

– Правда, правда; и не советую проверять.

Дребомир, опасливо озираясь, с видом побитой собаки отошел – Верда ругнулась. Как люди недоверчиво-пугливы к тем, кто общается с лесом! И тебя же первую зовут на помощь, случись недуг. Да, люди суеверны, как сказал тогда Аларикс. Только ему одному все равно, будет знамение свыше или нет, как будто он сам бог. Для него бог – полоска стали в руке. Верда снова в мыслях улетела в шалаш.

Назавтра скрытно, без лишнего шума племя родами покидало облюбованные предками места, проклиная неуемных римлян. Люди последний раз оглядывали взглядом родные поляны, стараясь запомнить их, и с вечным страхом к переменам трогались в путь. Что там ждет, на новых местах? Хотя германцам не привыкать. Еще кимвры, тевтоны, амбры, теснимые водой (или жаждой неизведанного), снялись и кинулись в путь, продолжая цунами племен по Европе, – и вряд ли отыщется нация, где не присутствует малая капля германской крови. И правы историки, утверждавшие, что прародителями свирепых викингов тоже были германцы, осевшие на скалистых просторах северных полуночных земель. И тогда становятся понятны беспримерная смелость сынов Севера, неутомимая страсть к далеким походам, сражениям – и не будет равных им бойцов, способных выстоять с не знающим жалости викингом один на один, кроме, пожалуй, такого же безбашенно-лихого в драке русича. Но это потом, лет так через семьсот – девятьсот.

Когда стемнело, Верда вышла на тропу и, не оглядываясь, уверенно зашагала в черноту деревьев. Лишь раз, обернувшись и заметив крадущуюся за ней фигуру, улыбнулась краешком губ. Вспомнила о цели – губы сложились в упрямую струну. В племени давно привыкли к странностям девушки, тем более что ее доброта и отзывчивость вызывали всеобщее уважение. Ну бегает девка в лес, ну и пусть, никому ведь от этого не худо. А что странная… Да кто в лихое время не странный? Что она не такая, как все, Верда узнала рано, в детстве. Как-то вечером на пути встал, оскалившись, матерый волк – шерсть дыбом поднялась на загривке. Зверь зарычал, готовый броситься на маленькую, беззащитную жертву – слюна с клыков протянулась к снегу. Верда застыла, смотря хищнику прямо в глаза; в голове застучало: «Уйди-и-и…» И серый, вдруг заскулив, маханул в кусты, как от проклятой. Потом, взрослея, Верда обнаружила, что мысли людей для нее прозрачны; и как-то раз, смотря на пастуха, шепнула про себя: «Домой». Пастух, исправный и надежный до сей поры, бросил стадо и во сне засеменил в селение через бурелом. Девушка так же легко повернула его назад. Бабка подтвердила ее опасения:

– Ты не такая, у тебя – сила. Но запомни: никто не должен знать, никто. Иначе заклюют.

Верда шла, думая о своем, – фигура кралась следом. Вот и поляна. Она скинула льняную накидку, подошла к дереву, зашептала. Дребомира бросило в жар от обнаженного силуэта. Луна облизывала спелое, созревшее тело Верды – в полумраке ее формы казались волшебными, тянули, тащили к себе. Он прерывисто задышал. Вспомнил обидные слова, презрительную улыбку – ярость с похотью, борясь меж собой, толкнули к ней. Дребомир на ватных ногах подкрался, поднял ткань, вдыхая сводящий с ума запах. Под ногой хрустнула ветка. Верда обернулась.

– Стой, – сонно сказала она. – Посмотри мне в глаза, – почти ласково, настойчиво попросила. Дребомир против воли подчинился – взгляд ее пробрался внутрь, щекоча голову. Он попытался отвести глаза – не удалось. Дребомир будто прилип, растворился в змеиных угольках глаз Верды. – Я не просто так позвала тебя за собой. Твоя сестра рассказала все.

– Ты – позвала?

– Да. Теперь говори, зачем ты собрался к римлянам?

Дребомир, как бык, отгоняющий слепней, замотал головой, стряхивая оцепенение, – глаза змеи жгли, клещами вытягивая правду.

– Я так и думала. Ты не мог силой и отвагой завоевать достойное место в племени и решил всех сдать в обмен на золото и меня. Глупый, трусливый – ни то, ни другое не принесло бы тебе счастья. Ты стал бы изгоем, твое имя прокляли бы все – но я спасу тебя от позора.

– Спасешь? – еле выдавливая слова, заплакал Дребомир.

– Да. Дай сюда нож: он больше тебе не нужен.

Пальцы сами разжались.

– Теперь, – скомандовал голос, – иди прямо, никуда не сворачивая, прямо-о-о…

Слова гнали вперед. Он рванул напролом, продираясь сквозь ветки. Ноги стали вязнуть. С трудом выдергивая их из жижи, проваливаясь все глубже, Дребомир шел на голос: «Иди-и-и…» Дурман спал, звук смолк – Дребомир очнулся по пояс в густой каше болота. Он рванулся – мутная жижа не отпускала, заглатывая глубже. Веером разошлась рябь, когда парень начал метаться, расшатывая вонючее тесто. Грязь подступила к горлу. Дребомир дергался – нет, зловонная липучая каша намертво склеила туловище, засасывая в яму. Над болотом разнесся отчаянный крик.

Пять дней он шел через лес. Шел и вспоминал детство, юность. Первого врага он убил в восемь. И пусть это был раненный кем-то из взрослых кельт, решающий, смертельный удар нанес Аларикс. Теперь он понимал: это отец, дабы сын поскорее влился в мир воинов, приказал родичу подставить уже умирающего, неопасного противника под Аларикса, но все равно. После этого пришли уверенность в себе, зависть старших мальчишек. Аларикс видел все как вчера. Рыжий длинноволосый воин, шатаясь, надвинулся горой, закрыв солнце. Он хватает ртом воздух, его синее раскрашенное лицо со вздутыми жилами на лбу страшно. Кельт идет, припадая на ногу, и заносит меч. Брат отца кивает мальчишке, готовый тут же прийти на помощь.

Алариксу немного страшно. Он зажмуривается, бросается наугад под жуткого дядьку и всаживает кинжал ему в живот. Кельт падает. Мальчишку колотит, его обступают воины. Сам отец гогочет, хватает на руки, подкидывает вверх. И он понимает – свершилось. Теперь он равен этим бородатым грозным мужчинам, он – один из них. Как было легко тогда, все ясно и просто! Несколько раз в год набеги на треверов, батавов – Аларикс с нетерпением ждал каждого. И вот старый мир сломан. Отца больше нет, две трети лучших германцев уже никогда не сожмут топор, оставшиеся прячут глаза, как обесчещенные прилюдно девы. «Водан, я понял. Клянусь, ты не пожалеешь, что не дал сгинуть в позоре. Теперь – понял». Мысли стали чисты, как синее небо. Аларикс присел спиной к дереву. «Ты, и только ты. За тебя некому. Ты», – шелестела листва. «Я знаю». Он еще не полностью окреп, но… С каждым шагом, с каждым свежим куском кабанины тело копило утраченные силы – наливались былой упругостью потрепанные мышцы. На шестой день он набрел на костер, вокруг которого сидело десятка два бородатых воинов. При его появлении они вскочили, хватаясь за топоры.

– Аларикс! – Хмурые лица просветлели. – Говорили, ты погиб.

– Еще не время.

На лица набежала тень.

– Что нам делать? В своем лесу мы как воры, лучшие перебиты.

– Что делать? – задумался предводитель. – Скулить, как собакам, и зим тридцать прятаться от людей, чтоб те не тыкали пальцем: «Вон те, кто опозорил честное имя германцев». И тогда даже рабы будут плевать вам вслед.

Головы опустились. Кто-то скрипнул зубами. Повисла тишина.

– Или…

– Или что? – встрепенулись воины.

– Или ваши сыновья скажут: «Да, это были лучшие бойцы в мире». Они расскажут детям своих детей, как те, улыбаясь смерти, бросались в битву. Кто хочет постыдную старость в постели, зная, что сегодня может шагнуть в вечность?

В отблеске костра грузные фигуры вскочили с горящими глазами, обступили Аларикса. Самый пожилой, с сединой германец обнял его.

– Веди, вождь, и не рассказывай никому, как мы, свесив башки, позволили страху затмить разум.

– Я пока не вождь, совет не выбрал.

– Выберут, никуда не денутся, – потряс топором седой. – Я помню тебя ребенком, я первый вложил в твою руку меч – дай же старику честь умереть, сражаясь справа от тебя.

Вождь улыбнулся.

– Погоди умирать, старина, у нас много дел. Если бы все убитые тобой могли говорить, они поведали бы, что палица в твоей руке по-прежнему крепка. Слушайте все. Римляне сильны, организованны, прекрасно обучены, они – лучшие солдаты в мире, после нас, конечно. Но… В нашем лесу, поодиночке они слабы. Мой раб, грек Деметрий, рассказывал о Скифской войне.

– Это как?

– Война набегами, без открытого боя, с порчей коней, ночными нападениями, отступлениями.