Соколиный остров

– В город?

– Да вроде… – отвечают неясно.

– Послушайте, у меня только пятерка. Подбросите, может быть, насколько денег хватит? На автобус опоздал…

– Садись, не жалко, ха-ха-ха! Я тебя на пятерик могу еще раз туда и сюда… Да хоть бесплатно! Садись, ща поедем, с музыкой! Натка, коза, пр-р-авильно я говорю?! Ух ты… тю-тю… чмок!

Из «Волги» послышались звуки поцелуев и женский смех.

Я не стал дожидаться особого приглашения и полез прямо с буром и мешком в салон. Грешен, боялся: уедут веселые люди, пока у багажника суетиться буду. Машина тоже весело и лихо взяла с места, крутанулась неустойчиво на пролысине льда и понеслась в ночь.

По обеим сторонам дороги тянулись высокие снеговые брустверы, отброшенные с дороги грейдером после снегопада. Они, эти брустверы, проносились мимо так стремительно, что я скосил глаза на спидометр. Стрелка колебалась на делении «120». Это по скользкой-то дороге…

– Не быстро? – спрашиваю неуверенно.

– В самый раз! – заливаются на переднем сиденье, ещё и успевая поцеловаться.

Бах! – влетаем в один бруствер. Бах-бах! – это уже на другой стороне дороги. Ха-ха-ха! – это на переднем сиденье. Бах!

Мне почему-то вспомнилось, что до города всего сто десять километров… К тому же я так люблю ходить пешком… «Крещение, вот ты какое крещение…», – бормочу про себя, глупо ухмыляясь. А попутчики предлагают:

– Попить не хочешь?

– Валерьянки?

– Ха-ха-ха! На, держи!..

Пью чего-то и не чувствую вкуса. А потом как-то незаметно замечаю, что нет на свете лучше людей, чем эти милые люди на переднем сиденье. Успеваю поцеловаться с ними и спинкой кресла. Бах! Смеемся вместе…

И летел по сторонам пушистый снег, словно лунные брызги из-под глиссирующего по облакам одинокого борова-ведьмака. И было Крещение воды, зимы, души… Водосвятье.

В гостях у Хозяина

1

В разные времена года мы приходили к Озеру, и редко оно отпускало нас с пустыми руками. Да и случалось ли вообще такое? Россыпью клюквы на моховищах, полуведром красноперых окуней, а в удачу – и щукой, но был гостинец от Озера. Ленясь, обирали чернику под знойно дышащими буграми в сырой год. Обычным летом черничники, полные ягодой, лежали широко и щедро во всех моховых низинах. Гонобобель, сизый и прохладный, сыпался в горсть и сразу – в рот. Сейчас не часто так назовут голубику. Собирать ее проще, чем чернику, если голубики много, но так бывает тоже не часто. Словно скрывается гонобобель в потаенных борах и открывается светло и помногу лишь случайно или только настойчивому ягоднику.

На буграх в тени папоротника запотевают росой крепкие грибы-боровики. Но нередко они растут открыто посреди сухих лишайников. Коричневые, хрусткие под ножом их шляпки оживляют седой сфагнум, особенно, если рядом виснут на стебельках ягоды ландыша – ярко-оранжевые точки под стрелками-листьями папоротника.

В мелках сосняках стоят лоси. Усталые от жары и слепней, к полудню они уходят в болота и ждут ночной свежести. Вечерами над парной водой озера гудит и мелко сеется мошкара, горят долгие ленивые закаты середины лета, пахнет багульником, а на луговинах – теплой земляникой.

В это время мы ловим жерлицами крупного окуня. За два дня можно поймать тоже всего лишь десятка два горбачей, но вес их будет достаточен, чтобы, уходя, не считать себя обделенным удачей. Случается, что на живца-окунька возьмет окунь больше двух килограммов. Килограммовые же окуни не редкость. Это светлые горбатые рыбины, живущие, видимо, на песчаных плесах. Но чаще живцов давят трехсотграммовые жадные окуньки. Они выходят прямо из-под берега, пронизанного корневищами, и торопливо хватают живцов ближних жерлиц-рогулек, выставленных по кромке кувшинок. Схватив живца, окунь стремится вернуться под берег. Вздрагивает шест жерлицы, гнется, пружинит тонкой сосновой вершинкой. Леска срывается с расщепа и, сухо шелестя, сбрасывается с рогульки. Они, эти небольшие жадные хищники, редко разматывают леску до конца и чаще сходят с крючка, обшаркав живца, словно мелкой теркой. Но случается, и выпутать из кувшинок упирающегося окуня, из пасти которого торчит хвост немногим меньше хвоста напавшего охотника.

Пойманную рыбу мы храним подо мхом. В тенистой низине поднимаем пласт сфагнума и укладываем окуней, слегка подсолив жабры. Если и в самую жару подсунуть руки под мох, то они стынут там, как в осенней клюквенной кочке. Окунь крепок на порчу и, если его выпотрошить, то пролежит так и неделю, впрочем, потеряв сочность мяса и жирок.

Когда перевалит за вторую половину лета, на жерлицы и спиннинг начинает брать щука. Не всегда и не каждому попадется она, золотистая и крутая в загривке по озерному. Если ставить себе целью непременно поймать щуку и именно спиннингом, то несравнимо проще сделать это где-нибудь на малой ближней речке или на Волге, где иногда до скучного жадно хватает щука. Озеро же, оберегаемое своим Хозяином, строго к каждому новому человеку, особенно к торопливому на грубое слово и злое дело. То, что у Озера есть Хозяин, я знаю. Нередко в лунную полночь, когда березы светятся в темноте, как нагие ведьмы на шабаше, выйдя из натопленной землянки, я лежу на траве, тронутой сухим инеем, смотрю на звезды и чувствую Его взгляд. Но для того, чтобы узнать присутствие Хозяина, надо обязательно быть одному. Он не любит суеты и пустых разговоров.

В тихие последние дни «бабьего лета» окунь выходит от берегов на озерные плесы и жирует перед зимой. Мы ловим его поплавочной удочкой с мормышкой, на крючок которой насаживается окуневый же глаз. Бывает, мы насаливаем бочонок этого осеннего жирного окуня. Попадается на блесну и осенняя щука.

Ночи в это время ослепительны от громадной молчаливой Луны и множества звезд, лежащих в тихой воде Озера. Иногда звезды падают, чертя быстрый след, всегда неожиданно, так что не успеваешь загадать желание. По утрам с болот ползут седые туманы, пахнущие ледяной водой, настоянной на клюкве. В это время можно услышать рев лосей, если только уйти подальше от озера по просекам и старым лежневкам. На ближних болотах много людей собирающих клюкву и перекликающихся между собой, часто напрасно, без необходимости.

В свое время здесь, на этой поляне, где всегда останавливались мы по осени, среди светящихся берез и падающих звезд неделями стояла наша палатка. В свежие утренники она жестенела от морозов и покрывалась инеем. Мы жили на озере, ловили рыбу, собирали клюкву, разгребали из-под первого снега черные грузди, хрустящие в засоле и пахнущие лесом всю зиму. Уезжая, мы оставляли в палатке все снаряжение и спальные мешки. Никто ничего не трогал. А приезжали с отцом к первому льду.

Потом мы построили на этом земляничном бугре землянку. Лесной пожарник Миша, часто ночующий на этом же бугре, сказал, что, наверное, это было сделано напрасно. Кажется, он был прав. Слишком хожено, людно, пьяно-бестолково и воровски стало в этих местах, особенно в осень. И появилось уже множество соавторов строительства этой самой злосчастной землянки. Каждый раз, приходя сюда и встречая людей, я слышал все новые истории о мужиках, строивших жилье. Этих мужиков-строителей становилось все больше, и география их городского местожительства все расширялась.

Но начиналось все правильно, по легендам о таежных охотничьих заимках, где моток бересты, спички, соль, дрова, оставшиеся продукты ждали пришлого путника, жженного ветрами и морозами, промокшего под осенним дождем, заблудившегося в лесу. Как выяснилось, легенды наивные, применительно к нашим местам.

Сухие сосновые бревна я пилил в моховой низине, подальше от будущего жилья. Потом подтаскивал их к бугру. Готовую раму со стеклом привез из города. А печку-буржуйку сварил на заводе отец и по возможности приезжал, помогал мне собирать жилье. Железо на крышу, доски, рубероид и печную трубу дали нам тогдашние арендаторы озера – заводские рабочие, охотники, рыболовы, хозяева. Они чистили озеро и зарыбляли культурными травоядными видами карповых, правда, как оказалось, – зря. Не выжили карпы, толстолобики, белые амуры в озерной торфяной и щелочной воде. А может быть, и другие причины были их неудавшегося поселения. Не принял Хозяин чужую рыбу без спроса?.. Или гигантская Щука-золотое перо выбила пришельцев? Из тех, тридцатикилограммовых щук, о которых, по словам отца, сообщалось в газетах послевоенных лет?.. Арендаторы говорили, что видели на озере щуку, сравнимую на вид со старым сосновым топляком. Она перепрыгивала через сети и дырявила их, в то время еще не китайские паутинки, а из крепкой капроновой нити.

Был у арендаторов на озере свой дом с банькой, кухней и даже – гаражом. В этом гараже-сарае держал сторож Дмитрий Николаевич свой «Запорожец», по тогдашнему прозвищу – «горбатый»… Мне же автомобиль больше напоминал жука. Как-то теплей было так называть эту маленькую хозяйственную машину. Чтобы подъехать к дому на своем «жуке», строил Дмитрий Николаевич дороги, своими руками, в одиночку. Гатил болота, сколачивал мостки. Развел он и огород рядом с домом, сделал погреб-ледник, вырыл колодец. Лодки содержались при Дмитрии Николаевиче причаленные в одном месте, под замками. Были на причале широкие удобные плоскодонки с распашными веслами, юркие ботники под одного человека, металлические лайбы.

Стоял у сосны даже «Прогресс» (возможно, самодельный) клепаный, тяжелый. Но остальные лодки были легки на ходу, все с дюралевыми днищами и стланями. Приходил я к Дмитрию Николаевичу и, поговорив с дороги о погоде, рыбе, а то и сполоснув стакан, брал весла и шел к воде, брызжущей солнцем. Ловил рыбу, подставлял лицо ветру и думал легко, как думается, когда тебя где-то ждут, и все у тебя налажено, есть семья и, наверное, любовь. Если бы так было всегда…

Жил с Дмитрием Николаевичам и молодой пес Дунай – западно-сибирская лайка. С легкой руки моего сынишки Женьки, тогда еще, наверное, шестилетнего, стал пес Журнайкой. Приходил этот самый Журнайка к нам в гости к землянке, убегал от сурово-строгого Дмитрия Николаевича, поскольку был еще щенком-подростком, отданным в лес на воспитание, и катались они в обнимку с Женькой по бугру, хрипя от показной ярости, и мешали мне мастерить стол и лавки у землянки. Помогал мне все это обустраивать мой старший – Димка. Кряхтя, подтаскивал он мне звонкие бревнышки-стойки. А по склону бугра жена Ольга собирала чернику и поредевшую уже землянику.

Вкопали мы у землянки столб с новым рукомойником, сделали полочку для мыла и зеркальца. На нары положили одеяла и завесили пологом. На столике в землянке стояли кружки, стаканы, стопки, посуда из нержавейки под первые и вторые блюда, ложки, вилки, котелки, чайник.

Не часто, но приходили мы к жилью. За это время землянку обжила мышь. Ее выследил хорь, и не стало первой постоянной жительницы. Поселялись и другие мыши. Они раздраженно гремели по ночам вымытыми тарелками и утром мы иногда обнаруживали в них мелкий мышиный горошек. Это, очевидно, была месть обозленных грызунов, поскольку хлеб мы подвешивали к потолку. Появлялись здесь и землеройки. Но снова захаживал хорь и наводил порядок. Он проделал во мху между бревнами круглый лаз. Хотя в него и дуло, но мы не стали его закрывать.

Однажды на окне устроили свой дом земляные осы. Наверное, те самые, которые жалили меня в шею во время строительства жилья. Я тогда зацепил лопатой куст, под которым были осиные норки. Осы, по всей видимости, считали бугор своим и, рассудив так, устроились под готовой крышей, где не капало и не дуло. Я убрал гнездо и положил в дупло осины. Но все равно разъяренные насекомые всю ночь гудели в землянке и пытались пробраться ко мне под полог. Ж-ж-алить, очевидно…

В один из приходов к Озеру мы не нашли в землянке полога, одеял, посуды. Рядом с разграбленным жильем сиротливо стоял столб без рукомойника. Даже мыла не было на полочке. Но, может быть, его стянула сойка? Не хотелось верить, что и эту мелочь взяли люди…

В следующий раз обедать пришлось, сидя на траве. Стола и лавочек уже не было. Рядом с землянкой лежали разбитые бутылки, а от живой сосны по северо-восточному склону бугра остался только пенек, сочащийся смолой.

Со временем с землянки сняли железо. Сожгли дом заводских арендаторов. Не стало на озере лодок. Одна из них, видимо, простреленная, какое-то время торчала из воды, словно поплавок, но в первую же осеннюю шквалистую бурю затонула. А потом остекленело Озеро, и лег на него иней, как ложится на захолодевшую душу нежданная печаль.

С устойчивым ледоставом мы снова навестили Озеро. Поправили крышу, выложив наскоро березовыми жердями. (С тех пор, сколько людей ни ночевало под ней, больше она не ремонтировалась). Все уже делалось теперь наскоро, как-нибудь… Не надеялись больше на порядочность пришлых людей, хотя конечно хотелось бы думать, что большей частью ночевали в землянке именно порядочные люди, если бы не те… Сколько их, один, двое?.. Котелки теперь привозились с собой или прятались, как топор и прочее. Забегая вперед, скажу, что когда «первородная» труба от буржуйки прогорела, ее кто-то и кое-как обернул листом ржавья, и все равно было дымно. Но заменить ее не нашлось никого, даже из тех самых многочисленных соавторов-строителей. Приятель Пашка в одну из весен приволок новую трубу на своем хребте и водрузил на буржуйку.

Подремонтировав жилье, мы ловили на озере окуней. Бегали к жерлицам по прогибающемуся тонкому льду, изредка снимая некрупных щук. Слушали на закате, как трещат от мороза деревья и ухает разломами стынущий залив. Наверное, в это перволедье сын Димка и назвал озеро Озером Своего Детства, как и я когда-то назвал его так. Нас было трое. Отец, я и мой старший сын. Мы просто стояли и смотрели на Озеро. Луна лежала на прозрачном льду, словно в черной бездне и одновременно горела над нами. Под ней, бесстыдно обнаженной, темно и хмуро стоял сосновый бор на противоположном берегу. На изломе берега серебрился инеем камыш, впаянный в лед. Озеро светилось неярко и зыбко. По нему бежала лунная дорожка. Было морозно, тихо, и на сердце лежала какая-то сладкая тоска, о которой не хотелось говорить вслух. Мы повернулись и ушли в землянку, греться у печки, пить крепкий чай и слушать приемник.

Димка запомнил эту ночь. Он мне об этом говорил. Наверное, и отец помнил свои ночи, в череде подобных, но теперь его нет. Он ушел… Как раньше уходил в лес.

Уходил далеко: в гул сосновых боров,

В синь озер, напоенных дождями,

Где лениво плывут косяки облаков,

Тихо грезит камыш над волнами.

Может быть, он и ушел в синь озер и шорох падающих дождей, в эти призрачные лунные ночи. Иногда мне кажется, что он присутствует рядом со мной в тех местах, где когда-то мы были с ним. Поэтому, я редко поминаю его за столом, а большей частью делаю это в лесу. Там я говорю с отцом, высказываю давние детские обиды, наверное, справедливые; иногда ругнусь, как мужик с мужиком, перекладывая на него вину за тычки судьбы, но, в конце концов, мирюсь с ним, извиняюсь, вспоминаю только доброе, прощу прощения.

С весенними оттепелями мы возвращаемся к Озеру. Вначале я открываю сюда путь один или с напарником-приятелем, без детей. Со случайными людьми в лямку не впрягаюсь. Лучше уж тогда одному заночевать у Озера, под настороженным взглядом Хозяина. Первые после зимы встречи с Озером нередко лишь – трата сил. Надо пробиться к месту по рыхлому в лесу снегу. Откопать землянку, заготовить дров на долгую еще ночь. И случается, что застаешь Озеро еще спящим. Вяло поклевывает мелкий окунек, трепещет бесполезно кивком, а то и совсем перестает клевать.

В следующий раз я приезжаю с сыном. И уже всё по-другому. Окунь начинает клевать. Жерлицы могут простоять два дня без единого подъема флажка. И только – белая тишина кругом эти два дня. Лишь пара воронов изредка облетит озеро, проваливаясь ко льду и взмывая, нежно касаясь друг друга крыльями в любовной игре. Это их, верных в постоянстве, я встречаю каждый год на озере. Во всяком случае, так хочется думать. A ночью жадно гудит пламя в печке, потрескивая сухим смольем. Лунный свет падает в оконце, и мурлычет приемник в изголовье. Оплывает свеча и тает, становится лужицей стеарина. Я встаю и зажигаю коптилку-светильник.

В углах недовольно шевелятся тени и уползают под нары. Кажется, что сейчас они зашипят, зашамкают что-то в беззвучной злобе. От парного тепла просыпается ночная бабочка и тычется сонно в бревенчатые стены, потом бьется на стекле, сухо и настойчиво. С озера порывами приходит ветер, и от его прикосновения вздыхает лес. Под эти негромкие звуки засыпается с усталости мягко и крепко.