Сатурн, Змея и Амариллис

Перед квадратным лицом моего собеседника медленно расплывался густой клуб синего дыма. Хруст почесываемой рыжей щетины прервался неожиданно громким сухим кашлем. Обычно я не возражал против того, чтобы люди курили в доме, до тех пор, пока мы не находимся в мастерской. Теперь я подобное даже приветствовал, ведь мог лицезреть, как этот болван давится собственной сигаретой. Что впрочем не умаляло моего негодования, вынуждающего запрокидывать голову в бессильных причитаниях.

– Чёрт, я должен был посвятить свою жизнь искусству, а вместо этого продаю свой талант за гроши такому жулику, как ты…

– Как я погляжу, твоё хвалёное искусство не делает лёгкой тебе задачу наполнить себе тарелку, а мне – стакан. Выходит, не шибко уж ты и талантливый, а, юнец?

Его голос мне показался немного охрипшим после едва прошедшего приступа кашля.

– Хватит ко мне так обращаться, «старик». Какая у нас разница в возрасте? Четыре, ладно, пускай пять лет? Ты и сам ещё жевал сопли, когда я родился. Кстати, надеюсь, сейчас ты так не делаешь?

– Очень смешно.

– В любом случае, теперь уже мой черёд упрекать тебя в разговорах о вещах, в которых ты ни черта не смыслишь. Талант не всегда измеряется лишь деньгами, которые он приносит, но такому беспросветному деревенщине это сложно понять. Готов поспорить, ты так же редко видишь толковую литературу и приличное общество, как бедная миссис Деннехи – трезвого по вечерам тебя.

Эта самодовольная улыбка, расплывшаяся на его лице, была скорее вызвана моей жалкой попыткой вывести его из себя, чем самими словами, пролетевшими мимо цели.

– Можешь обижаться на меня и огрызаться, сколько душе угодно, а только это ничего не меняет. Скажи спасибо своему отцу за то, что родился в достатке, иначе быть бы тебе голодранцем где-нибудь в Норт-Энде с таким-то «талантом». Старик к тебе на удивление снисходителен, однако всю свою жизнь вас обоих тянуть на горбу он не сможет. Надолго ли хватит его терпения, прежде чем он наконец устанет от этих бесплодных игр в искусство? Рано или поздно, а всё же и тебе придётся повзрослеть…

Закончив с сигаретой, мужчина аккуратно завернул окурок в свежий носовой платок, который затем был отправлен во внутренний карман пиджака из бурого твида. Разговаривая, как простой обыватель из рабочих кварталов, манеры при этом имел он почти джентльменские.

– Что ж, в отличие от тебя, бездельника, меня ещё ждут кое-какие дела. Так что теперь я, пожалуй, пойду.

– Да, избавь меня, пожалуйста, от своего общества.

Зреющая в затылке боль заставила меня накрыть глаза дрожащей ладонью, небрежно отмахиваясь другой от упёртого собеседника. Этот бессмысленный спор, ни к чему не ведущий, успел утомить нас обоих.

– И тебе не хворать. Будет ещё какая работа – дам знать. Ну, бывай, парень.

Придерживая плоскую кепку за край козырька, он преувеличенно вежливо поклонился и неторопливо зашаркал к выходу, вновь оставляя меня в привычном одиночестве. С этим человеком мы были знакомы не первый год, но я до сих пор о нём почти ничего не знал. Всё, что мне было известно, так это то, каким способом он зарабатывал на жизнь. Никакой конкретной профессии за ним не числилось, зато всем была известна его репутация «того, кто знает нужного человека». Если требовались люди для какой-то работы, нужно было всего лишь спросить у Джилроя – он быстро найдёт того, кто всё сделает в срок, качественно и не возьмёт слишком дорого. Те, кому нужна была подработка, также обращались к нему – Джилрой отыщет щедрого нанимателя, какими бы навыками ты не располагал. В оплату он брал лишь небольшую часть денег от общей суммы сделки, поэтому всем было известно, что старина Деннехи не обманет и не подведёт – ведь сам он, будучи посредником, получал выгоду только тогда, когда обе стороны были довольны и жали руки. Ходили нередкие слухи, что, благодаря своим талантам и связям, он был популярен также и в криминальных кругах. Полагаю, никто бы этому не удивился, однако и придавать особое значение тоже бы не стал. Своё дело он знал исправно, а другого такого человека найти было вряд ли возможно. Сам же я благодаря нему был избавлен от участи заниматься «настоящей» работой и мог посвятить всего себя творчеству.

Возможно, именно потому мы и сталкивались с ним лбами при всякой встрече. Привыкнув по большему счету общаться с обычными трудягами, во мне он при этом видел лишь избалованного бездельника. Для меня же Джилрой был живым напоминанием о том мире, где я решительно не мог найти себе места, но с которым мне неизбежно приходилось иметь дело, чтобы добывать средства к существованию. Пожалуй, хотя бы в этом я точно не был одинок – пускай мир вокруг меня был велик и многообразен, но к каждому он при этом одинаково равнодушен.

III

– Что это?

– Странный вопрос, я думала, ты до определённой степени образован.

– Нет, я понимаю, что это такое, я имел ввиду – где ты его раздобыла?

В руках у меня находилось пригласительное письмо. Качественная бумага, дорогие чернила, оформлено оно было официально и со вкусом. Держа перед лицом фарфоровую чашку, наполненную зелёным чаем, Эми безуспешно пыталась спрятать своё довольное выражение, вызванное моим удивлением. Как и всегда, та маленькая родинка в уголке рта, которой она так стеснялась, лишь придавала её улыбке особое обаяние. Если бы только этот цветок распускался почаще на её задумчивом лице.

Мы не виделись с ней почти две недели, но сегодня дверной молоток вновь отбил тот характерный ритм, по которому я безошибочно определял, кого увижу за порогом, стоит мне открыть. Она зашла ко мне по пути домой, чтобы переждать ливень. Хотя не думаю, что дождь стал бы большой проблемой, решив она не останавливаться – мы жили в паре шагов друг от друга, и при ней был зонт. Скорее, дело было в этом письме, а непогода стала лишь предлогом. Иначе, как объяснить, что пригласительное было как раз при ней?

– Я нигде не «раздобыла». Отец получил его от кого-то из своих друзей. Я не стала вдаваться в подробности, да меня это и не касается. Всё, что я знаю – выставка не будет длиться долго, а у отца запланирована поездка на эти даты, так что воспользоваться пригласительным он всё равно не сможет. Поэтому я попросила его для тебя, и он согласился. Папа знает, что ты рисуешь и увлекаешься такими вещами.

Я слышал об этой закрытой выставке, но не предполагал, что у меня может появиться шанс побывать там лично. Известный меценат и коллекционер проводит её в собственном поместье, где-то на южном склоне Бикон-Хилл, двери которого откроются для приглашённых посетителей всего лишь на три для. Срок нетипично короткий для подобных мероприятий. Ходили слухи, что причиной тому особый характер демонстрируемой коллекции – не много найдётся людей, которые оценят её тематику и направленность. Ведь хозяин поместья, несмотря на то, что являлся одним из браминов, обладал репутацией человека, интересующегося вещами, далекими от общепринятых ценностей и пуританской морали. Если это правда, то ситуация получалась по меньшей мере странная.

– Признаюсь, для меня это настоящий подарок. Я даже не знаю, что и сказать…

– «Спасибо» было бы вполне уместным.

Эта колкость, сказанная с улыбкой, вышла у неё совсем безобидной. Из моих уст посыпалось растерянное бормотание.

– Ты права, прости за нерасторопность. Конечно, я тебе очень благодарен. Теряюсь в догадках, чем я заслужил подобную доброту…

Легкий шлепок по голове ещё сырым зонтиком остановил меня на последнем слове. «Удар» вышел таким игрушечным, будто меня хотели привести в чувство, но вместе с тем боялись, как бы я не рассыпался от нечаянного прикосновения.

– Доброту не «заслуживают», умник – она безусловна. Иначе это вовсе не доброта, а обычное поощрение. Людям пристало иногда выходить из дома, и я даю тебе прекрасный повод сделать это. Не могу смотреть на то, как ты себя изводишь. Какой источник вдохновения ты надеешься встретить на своём чердаке среди пыли и паутины? Клопов и мух, в обнимку с тараканами? При всём своём таланте, ты сильно ограничиваешь себя, месяцами покрываясь плесенью в четырёх стенах. Тебе нужно знакомиться с новыми людьми, видеть чужие работы, обсуждать их с кем-то таким же увлечённым. Кто знает, вдруг там ты найдёшь единомышленников, и что-то сможет подтолкнуть твоё воображение.

Я театральным жестом положил руку на раненное такой суровой истиной сердце, и покорно склонил голову.

– Мне нечего возразить на это, мисс. Я пристыжен и безоговорочно повергнут.

Но моя шутка, кажется, была воспринята всерьёз. Девушка слегка замялась.

– Я… Я не хотела быть с тобой такой резкой. Но ты и сам понимаешь, что я права. До конца сентября осталось не так много времени, потрудись привести свою одежду и внешний вид в порядок к тому сроку. И может… Может быть тебе следует навестить доктора. Выглядишь неважно. Твои круги под глазами меня не на шутку беспокоят.

Будучи тронут искренним переживанием, прозвучавшим в её словах, я попытался успокоить Эми.

– Пожалуй, ты права. Я тоже стал замечать, что в последнее время выгляжу хуже, чем обычно. Завтра с утра надо бы сделать над собой усилие и наведаться в ближайшую аптекарскую лавку, поискать какое-нибудь лекарство от бессонницы.

Но ни завтра, ни в последующие дни, я так и не удостоил должным вниманием собственное здоровье. Оставшись один, я лишь посовещался с зеркалом, чтобы удостовериться, действительно ли всё так плохо. Кожа и вправду имела нездоровый бледный оттенок, от того, что неделями не ощущала прикосновения солнечных лучей. Утратили свой полнокровный оттенок и тонкие сухие губы. Спутавшиеся тёмные волосы отросли настолько, что почти полностью прятали под собой равнодушное выражение притупившихся пепельных глаз и хмурость густых бровей. Можно ли было назвать меня привлекательным, или же я был уродлив в своей болезненности? Взгляду художника привычно ощупывать лица других людей, угадывать линии черепа, будто на слепке, наблюдать за плывущим движением мышц. Пульсация жилок и тонких вен на висках и на лбу, растительность, поры, текстура поверхности кожи – юной, упругой или же дряблой от старости. Трещины и морщины, родинки, шрамы и бородавки – тысячи слов и страниц в этой книге, что пишется без конца. Сколько глав в нашей жизни, столько и перемен. Даже смерть, будто толстая корка, захлопнувшись по прочтении, демонстрирует что-то новое. Но собственную рукопись прочесть я был не в силах. Читатель и автор различны в оценке текста, так же и для меня, лицо в зеркале было не тем, что могли видеть чужие глаза. Преломляясь не только в серебряной поверхности, но и сквозь мнение о самом себе, моё отражение было разным даже в течение суток, в зависимости от того, был ли я весел или подавлен. Уверен, что переменчивый образ со дна этого зеркала, встретившись с тем, что живёт во взгляде Эми, прошёл бы мимо, не узнав его и даже не замедлив шаг.

Холодная вода, стекая по щекам, прервала ход этих бесплодных мыслей, и я наконец вернулся в пустую гостиную. Старое кресло почти не издало ни скрипа под таким несущественным весом моего исхудавшего тела. Письмо снова оказалось в моих руках, вращаясь в них так, чтобы глаза смогли внимательно рассмотреть конверт со всех сторон. Значит, отец Эми позволил ей распорядиться им по своему усмотрению? Нужно будет обязательно поблагодарить мистера Ламберта при следующей нашей встрече. Я и правда давно не навещал их. С трудом даже мог вспомнить, когда это было в последний раз. Как нередко случалось в минуты праздности и тоски, подобным этой, в моей памяти стали всплывать картины прошлого, рисующие то, что связывало меня с Эми и её семьёй.

Наши родители питали давнюю дружбу и были в числе первых из тех, кто перебрался в Бэк-Бэй в период мелиорации. Я появился на свет всего на два года раньше неё, так что можно сказать, мы были обречены провести детство и юность рука об руку. Порой в задумчивости я возвращаюсь к тем далёким дням, но беспечный ребяческий смех не доносится оттуда до моих ушей. Звук моего детства – глухой карандашный скрип на бумаге, и аккомпанировал ему неизменный шелест страниц детских книжек с картинками, всегда звучащий фоном где-то неподалёку. Уверен, весеннее солнце так же не сможет припомнить черты наших лиц – если соседские дети порхали по улице, словно дикие жаворонки, то мы, подобно бегониям, росли в полутени закрытых комнат. Из-за своей болезни, мама часто подолгу отсутствовала, привив мне естественную склонность к одиночеству, однако позже я стал находить утешение в присутствии близкого друга. Не важно, на пыльной ли мансарде моего дома или у камина в её гостиной – моя луна всегда была рядом. А потому не удивительно, что в нас отовсюду летели обидные прозвища, пусть и надуманные, но всё же разливавшие спелый багрянец по щекам моей спутницы.

Но всё это было не более чем баловством дразнящих нас ровесников. Возможно, наши родители и имели какие-то мысли по этому поводу, но я никогда не думал об Эми иначе, как о своём преданном друге. Она была милой, чуткой и доброй, в то время как мой искажённый рассудок тянулся к совершенно другого рода качествам. И в скором времени мне суждено было встретить женщину, обладавшую ими. «Кто знает, вдруг там ты найдёшь единомышленников, и что-то сможет подтолкнуть твоё воображение». Хотел бы я, чтобы слова этого непроизвольного пророчества никогда не были озвучены, и не нашли воплощения в жизни. Но всё же воздух был осквернён ими, и неотвратимый рок уже навис надо мной, как топор палача, а я, подобно приговорённому с мешком на голове, не подозревал о том, когда эта участь обрушится на меня.

IV

Я не был бы самим собой, если бы не опоздал к началу вечера. Попав в огромный зал поместья, я понял, что его хозяин уже заканчивает свою приветственную речь. Гости столпились небольшими группами, молча и изредка кивая, воздев головы к почтенной фигуре, окатывающей их звучным баритоном с высоты второго этажа внутренних помещений. Одной рукой хозяин держался за перила, будто проповедник, стоявший за кафедрой, а другой активно жестикулировал, умудряясь не расплескать при этом наполненный бокал с шампанским. Чёрные брови спикера контрастировали с уложенными назад седеющими волосами, отчего каждое их из без того выразительное движение выделялось ещё отчетливей.

– Может ли искусство быть добродетельным или же аморальным? Можно ли осуждать человека за его попытку изобразить собственную природу во всей её неприглядности? Наш город известен своей граничащей с помешательством нетерпимостью к «порочным» произведениям. Я же считаю это нелепейшим лицемерием!

Я остановился чуть поодаль от основной группы людей и взял бокал, предложенный незамедлительно появившимся официантом, держащим поднос с напитками. Решив по возможности не привлекать ничьё внимание, пока не закончится речь, в какой-то момент я всё же ощутил на себе незнакомый взгляд, как будто кто-то из гостей обернулся в мою сторону. Но в следующий миг это чувство снова исчезло. А голос хозяина меж тем не утихал.

– Человек не является безгрешным созданием, мрак в наших душах неотделим от света, но толстолобые моралисты отказываются мириться с этим фактом. Желая видеть лишь одну нашу сторону и оставаясь слепы к другой, они низводят саму картину человека до простого наброска. Ведь без тени в фигуре нет и объёма. Но сегодня… Сегодня среди нас нет ни высокомерных снобов, ни закостенелых пуритан, только люди – живые и почитающие искусство. Угощайтесь напитками и наслаждайтесь картинами. Пускай лишь на эти три дня, но моя личная коллекция станет нашим общим достоянием!

Закончив проповедь, меценат поднял свой бокал, и собравшиеся вторили его жесту, осыпая немногими, но искренними аплодисментами. С торжественным приветствием было покончено, и гости стали медленно разбредаться по этажу. По обе стороны от просторного зала ответвлялись множественные комнаты, перестроенные по случаю под выставочные. Почти вся мебель из них была вынесена, кроме той, что размещала на себе экспонаты коллекции. Языческие скульптуры и идолы со всего света, части тел людей и животных, забальзамированные в высоких колбах из мутного стекла, богохульные рукописи и колдовские гримуары, ритуальные принадлежности всевозможных сект и тайных культов – я осмотрел всё это вскользь, но ничего в частности не захватило моего внимания сверх меры. Впрочем, я изначально приходил сюда не за этим.

Исследовав несколько комнат, я наконец добрался до картинных галерей. И только в этот момент ощутил, как участилось моё дыхание. Неровный свет одной из комнат являл взгляду угольно-чёрные работы Редона. Жуткого вида циклоп улыбался навстречу вошедшим. С левой стороны на гостей взирал печальный Парсифаль, а рядом с ним пригнездился мрачный ворон. На правой стене соседствовали друг с другом близнецы-пауки, один из них плакал при виде посетителей, второй же им улыбался. Я стал бродить от одной комнаты к другой, разрываясь от противоречивых ощущений – мне хотелось рассматривать каждую картину часами, но в месте с тем я не мог устоять на месте, зная, что тут есть и другие. Вот демон Фюссли давлеет над телом беспомощной девушки в компании слепой кобылы, а в соседней комнате хладнокровный Сатурн Рубенса пожирает плоть своего собственного сына. Рядом – Юдифь, заживо обезглавливающая Олоферна. Дьявол Мемлинга топчет грешников в аду, а отвратительный монстр Розы нависает всем своим мерзким телом над припавшим к земле святым Антонием. Полотна Жерико без стеснения и во всех красках демонстрировали отрубленные и гниющие человеческие головы и части тел.

Но, пожалуй, больше других меня захватила комната, серые стены которой хранили в себе болезненный гений старого испанца Гойи. Здесь мерзкие ведьмы сбирались на шабаш в компании чёрной козлиной фигуры, а жуткая улыбка на лице смеющейся женщины вселяла смутное беспокойство. Здесь двое мужчин бились насмерть дубинами, а Сатурн вновь пожирал своё собственное дитя. Но, в отличие от версии Рубенса, в этом титане было больше от зверя, чем человека. Дикая тварь безжалостной хваткой смыкала пальцы на окровавленном мёртвом тельце и пировала родной плотью, вперив безумный лик прямиком в наблюдателя. Я слышал хруст детских костей и сырое чавканье немого животного. С той же жадностью, с какой безумный Кронос поглощал свою жертву, сама эта мрачная сцена поглощала всё моё внимание и воображение. Я совсем не заметил шагов, остановившихся чуть поодаль, за моим левым плечом.

– Прекрасная картина, не правда ли?

Слова, подобно заклинанию, вырвали меня из оцепенения. Я обернулся на мягкий голос, коснувшийся моего слуха – рядом стояла незнакомая женщина, которую я раньше не видел среди гостей. Белая кожа её тонких предплечий, скрещенных поверх алого платья, из-за такого сочетания казалась даже бледнее моей. Длинные пальцы спорили в хрупкости с изящно удерживаемым ими бокалом вина. Она пристально смотрела на полотно, почти не мигая, а во взгляде её играл такой влажный блеск, будто она собиралась заплакать.