И взошла звезда полынь

– Я решил, Владимир Сергеевич. Решил твёрдо. Кланяйтесь от меня Александре Аркадьевне и Татьяне Владимировне.

– Что ж, воля ваша. Я хорошо знаю вашего батюшку. Ценю его как учёного, глубоко уважаю как человека. Не сомневаюсь, что он воспитал достойного сына. И, если сын профессора Радиковского решил поступить так, а не иначе, стало быть, поступаете вы по совести. А это, в конечном счёте, важнее всего. Храни вас Господь. А поклон ваш Танюше я передам, – он сделал упор именно на дочь. – Впрочем, кажется, вы сами сумеете это сделать.

Из передней доносились голоса. На пороге кабинета показались Александра Аркадьевна и Татьяна. Ещё не замечая гостя, Татьяна продолжала возбуждённо говорить, пока не увидела всё так же стоявшего спиной к окну Радиковсого:

– Виктор Петрович? Здравствуйте…

– Да, – вмешался Одинцов, – вот уезжает Виктор Петрович. Проститься пришёл. Когда вы? И куда?

– Завтра. Определили в Конный полк барона Врангеля, – ответил Радиковский и засобирался.

– Никуда я вас сейчас не отпущу, – подошла Александра Аркадьевна. – Когда ещё мы свидимся? Сейчас будем чай пить. Дуняша, ставьте самовар!

Пока Дуняша собирала на стол, пока закипал самовар, пока профессор, Александра Аркадьевна и Радиковский говорили, вспоминали прошлое, Татьяна незаметно ускользнула к себе. Впрочем, скоро и вернулась. Милый разговор продолжился и за чаем. Наконец, Радиковский решительно поднялся:

– Мне пора. Я бесконечно был счастлив провести с вами вечер, но мне пора.

– Всего вам доброго, Виктор Петрович, храни вас Господь – профессор пожал Радиковскому руку и перекрестил его.

Следом подошла Александра Аркадьевна.

– Наклонитесь-ка ко мне, Витенька, – ласково сказала она. – Давайте я сделаю то, что сделала бы ваша матушка, покойница Ольга Аверьяновна.

Радиковский склонился. Александра Аркадьевна поцеловала его в лоб и тоже перекрестила. Татьяна же проводила Виктора до передней.

– Прощайте. Я буду молиться за вас, – только и прошептала она и торопливо вложила что-то в руку. Радиковский зажал это в кулаке.

На лестнице, разжав кулак, он увидел на ладони ладанку на кожаном шнурке. И тут же надел её на шею.

IV

Осень 1914 года выдалась в Петрограде холодной. На Покров мороз был уже ниже пяти градусов – и совершенно без снега. Было тревожно и неуютно. Петроград, казалось, стал к войне ближе Москвы, и профессор Одинцов решил отправить жену и дочь к своей сестре в Москву. Но перед отъездом всем семейством сходили в оперу.

Александра Аркадьевна и Татьяна прошли в ложу. Шелест платьев, шарканье ног, стук кресел, неясный гул голосов – всё это пронизывали временами звуки из оркестровой ямы: музыканты настраивали свои инструменты. Слышался негромкий, но повелительный голос гобоя, и к нему словно подбегали скрипки, виолончели. Флейты и валторны тоже пытались поймать поданный гобоем тон. Наконец все смолкло: шиканье и шёпот в зале прекратились, оркестр замер в ожидании. Дирижёр взмахнул палочкой, но вместо ожидаемой увертюры зрители услышали первые звуки Гимна. Снова послышался приглушённый стук кресел, шелест платьев – зал встал.

Татьяна почувствовала неиспытанный прежде прилив чувств. В душе поднималось что-то большое, сильное – «упругое», определила для себя Таня. «Царствуй на славу! На славу нам», – про себя напевала она. Отлетели под своды последние звуки, стоявшие уже собрались садиться, как оркестр после небольшой паузы, почти сразу взял несколько резких аккордов. Даже самый ритм музыки стал иным. Он тоже передался Татьяне, которая узнала мало исполнявшуюся в России мелодию, и ей, как и прежде, захотелось подпевать: «Allons enfants de la Patrie…»[2 - Вперёд, сыны Отечества (франц) – первые слова французского Гимна].

Но тут в партере произошло небольшое замешательство. Какой-то господин, скрестив на груди руки, демонстративно опустился в кресло. Находившийся рядом его приятель, склонился к господину, шепча на ухо и пытаясь приподнять его. На что господин негромко, но внятно проговорил:

– Ну, уж нет, слуга покорный, под этот гимн не встану.

Приятель снова что-то шепнул ему, но господин, так и держа руки скрещёнными на груди, произнёс уже громче:

– Суди сам: спасая этих лягушатников, мы погубили армию Самсонова.

Послышался гул – местами одобрительный, местами осуждающий. Впрочем, скандала не случилось. Оркестр, не прерываясь доиграл французский Гимн до конца, исполнил увертюру – и занавес раскрылся.

Татьяна старалась быть внимательной, он смотрела на сцену, заставляла себя слушать музыку, следить за действием, но мысли убегали. Мысли убегали и возвращались к Гимнам, к её чувству во время их исполнения, к тому странному господину в партере, из-за которого едва не разразился скандал. И что ей до него?! Не пожелал встать? Так что же? Скандала, к счастью, избежали. А между тем Татьяна чувствовала, что многое начинает меняться и в ней самой, и вокруг неё.

Как хороша была прежняя, привычная жизнь с театрами, чтением, вечерним музицированием! Профессор любил слушать игру дочери – исполняла Татьяна со вкусом.

Она давно привыкла доверять авторитету отца и во многих вопросах полагалась на него. Она почти не задумывалась о будущем, даже мысли о Радиковском, если и приходили, то были воздушно легки и почти неоформлены. Она жила в том эстетическом и нравственном мире, в котором жили родители и близкие знакомые Одинцовых. Этот мир казался Татьяне естественным и единственно возможным. А сейчас?.. Татьяна вспоминала поступок странного господина и не решалась сознаться себе, что ей это нравится, ей нравится протест и поступок. «Нет, папа прав: это от переутомления. В Петрограде слишком накалена атмосфера. Надо уехать в Москву к тёте Лизе. Там я отдохну, отвлекусь, а потом вернусь домой – и всё встанет на свои места», – думала она.

Татьяна настолько забылась, что не заметила окончания оперы. Лишь аплодисменты и оживление в зале вернули её к действительности. Все встали, надо было пробираться к выходу, а Татьяна то и дело ловила себя на том, что ищет взглядом того несостоявшегося скандалиста, ищет – и не может найти. Это было странно, и Татьяна чувствовала досаду. Потому, когда на следующий день они с Александрой Аркадьевной входили в вагон поезда на Николаевском вокзале, Татьяна старалась думать лишь о том, как хорошо ей будет в Москве.

И Москва, и тётя Лиза приняли хорошо. Татьяна беззаботно проводила время. В Москве Татьяне дышалось легче. В Москве не было столичной суеты и напряжённости. Даже самый мороз в Москве переносился легче – он не был сырым, как в приневской столице. Здесь даже было больше свободы. Тётя Лиза придерживалась прогрессивных взглядов, и Татьяне позволялось изредка гулять одной.

Одно удручало Татьяну – отсутствие друзей и знакомых. Первые два дня в Москве это ещё радовало, но позже пришли скука и грусть. Потому полной неожиданностью для Татьяны стало, когда на Тверском бульваре её окликнули:

– Татьяна? Одинцова?

Татьяна опешила. Вот уж кого она никак не рассчитывала встретить здесь.

– Варя Вишневская? – удивлённо воскликнула она. – Тебя не узнать…Что за наряд – почти мужской? И эта трость?

– В нашем обществе многие барышни так одеваются. Впрочем, я сейчас не Варвара Вишневская, я теперь «А. Ультор». Понимаешь: «Азъ Ульторъ» – «Я Ультор»?

– Ультор? Это по-латыни значит «мститель»? Ты что, бомбистка? – почти шёпотом спросила Татьяна.

– Я футуристка. Может, читала в журналах мои стихи?

– Признаться, не довелось…

– Ладно, при случае прочтёшь, – Варя достала из ридикюля и чуть не всунула в руки Татьяне тоненькую книжицу. На серо-голубой обложке громоздились чёрные геометрические фигуры. И само название книжки было набрано разными по величине буквами, от этого слова дробились и прыгали. Но, похоже, именно эта нервность графики и нравилась Варваре больше всего.

– Непременно прочитаю, – пряча книгу, сказала Татьяна. – А ты что же, в литературных кругах вращаешься?

– Случается. А хочешь, мы сейчас вместе сходим? В «Юридическом обществе» намечается интересное собрание.

– Прилично ли? – засомневалась Татьяна. – Я же там совершенно чужая. Не знаю никого, и меня никто не знает.

– Но меня знают. А я знаю тебя. Пойдём! И не пугайся: там всё без церемоний.

И Варвара чуть не силой потащила Татьяну с собой.

В «Юридическом обществе» было шумно и многолюдно. Татьяна стояла в стороне и пыталась оставаться незаметной. Варвара же, напротив, была возбуждена, живо оглядывалась по сторонам. Она старалась привлечь к себе внимание – и это, к досаде Татьяны, было заметно. Варя радостно отвечала на редкие приветствия: кому-то, по всей видимости, она и впрямь была знакома. С кем-то она пыталась поздороваться первой. Не все отвечали, кто-то, недоумённо озираясь на барышню в странном одеянии, проходил мимо. Татьяна понимала, что её гимназическая подруга не столь широко известна, как той хотелось бы.

Перед Татьяной всё было, словно в пелене. И всё же она пыталась оглядеться, увидеть, понять происходящее. Неподалёку от себя она увидела жёлчного вида элегантного господина лет сорока пяти в серой паре. Жесткий воротник, повязанный нешироким изящным галстуком, упирался в подбородок с небольшой, клинышком, бородкой.

– Как вам всё это, Иван Александрович? – подскочил к нему коренастый господин. Говорил он с одышкой, – Как вам эти лозунги?

Господин указал на группу людей, в центре которой возвышался человек со впалыми щеками и густыми усами. Тот, кого назвали Иваном Александровичем, поморщился. А высокий усач в это время, окая, говорил:

– Я боюсь русской победы, боюсь того, что дикая Россия навалится стомиллионным брюхом на Европу.

Татьяна осторожно тронула Варвару за рукав:

– Иван Александрович, это что же, Буркин?