И взошла звезда полынь

На Крещение Господне выдался прекрасный день. Отстояв литургию в храме, Одинцовы вернулись домой в прекрасном настроении. Особенно был воодушевлён профессор. Пока Дуняша накрывала стол к завтраку, он даже сел к роялю, сыграл несколько фраз, сбился, смутившись, махнул рукой и, громко отодвинув, едва не опрокинув, стул, с шумом встал. Домашние хорошо понимали эту внезапную неуклюжесть профессора. Она выдавала его крайнее смущение. С возрастом профессор не утратил мальчишечье стремление быть лучшим во всём. Вот и играть на рояле ему хотелось не хуже дочери, хотя и опыта, и умения было маловато.

За завтраком, просматривая газету, профессор обратился к жене:

– Вообрази, Аля, Виктор Радиковский к Георгию представлен. И гляди-ка уже и подпоручик.

Он отложил газету и выразительно посмотрел на жену и дочь. Профессор старался не подавать вида, но во всём его облике читалось: «Разве мог мой студент быть иным». Александра Аркадьевна улыбнулась и перевела взгляд на дочь. Татьяна ответила обыкновенной своей фразой:

– Вот как? Рада за Виктора Петровича.

А Владимир Сергеевич не удержался:

– Вы знаете, что я не одобрял решения Виктора идти на войну. Наука может потерять от его отсутствия. Но таково было его решение. И, уж ежели он выбрал эту стезю, то и на ней должен поступать достойно. Именно таким может и должен быть сын профессора Радиковского и мой студент.

Одинцов отвернулся и незаметно промокнул салфеткой глаза.

Чаепитие продолжилось, но тут горничная доложила, что Татьяну Владимировну спрашивает какая-то барышня. Все переглянулись.

– Кто бы это мог быть? – спросил Одинцов. – Ладно, зови к праздничному чаю.

Через мгновение действительно вошла барышня в платье, похожем на гимназическое, с небольшим белым воротничком, короткие волосы аккуратно собраны под белым платком. С трудом Татьяна узнала в ней Варю.

– Это Варвара Вишневская, моя гимназическая подруга, – представила она Варю родителям. – Но что это за наряд?

Тем временем Александра Аркадьевна пригласила:

– Садитесь к столу, Варвара…

– Андреевна, – подсказала Варя.

– Садитесь, Варвара Андреевна, будемте чай пить. Дуняша принесёт сейчас прибор.

– Я ненадолго, – Варя всё еще стояла и говорила, обращаясь больше не к Татьяне, а к профессору и Александре Аркадьевне. – Я, видите ли, проститься…. Мы с Татьяной недавно на выставке были, так вот… Нет, пустое, всё не то. Я не о том. Брата моего, Серёженьку, убили. Слушатели академии художеств не подлежат мобилизации, но он сам напросился… И вот. Я в Кауфманскую общину поступила, курсы скоро окончу и уеду.

Но Одинцовы и сами догадались, видя на Варе платье сестры милосердия, а она продолжала:

– Не знаю, удастся ли тогда проститься. Мама меня не поняла. Но мне необходимо проститься с тем, кто меня хоть изредка будет вспоминать…

IX

Пройдут годы, и Виктор Радиковский не раз вспомнит последний тёплый осенний вечер в Восточной Пруссии, когда он, получивший первый офицерский чин, на всех основаниях обедал с другими офицерами.

Было ещё относительно тепло, и стол для них накрыли в поле. Все уже отобедали и встали со своих мест. Радиковский за столом задержался. Вдруг к столу подлетела ласточка и села на краешек его тарелки. Радиковский замер. Ласточка посмотрела на него глазом-пуговкой и принялась склёвывать остатки пищи и крошки. Радиковский не двигался и с улыбкой смотрел на ласточку. На следующий день ласточки пропали – и невнятная прусская осень опустилась на них.

Для Радиковского давно уже всё шло, словно по раз и навсегда установленному порядку, и давно уже ему казалось, что жизнь проходит только здесь, на фронте. Эта состояла из перестрелок, конных атак, обороны, выноса раненых с поля боя, захоронении погибших, а другой, не фронтовой жизни словно и не существовало вовсе, и не было на свете Москвы, Петрограда, других русских городов.

Да и в Восточной Пруссии, ему довелось увидеть только город Гумбинен и небольшие посёлки подле него. Впрочем, и посёлки эти были больше похожи на города – маленькие, уютные и оттого рождавшие в душах солдат глухую неприязнь. Солдаты, не видавшие прежде такой размерной ухоженности, не могли взять в толк, отчего нужно было от добра искать добра, отчего нужно было объявлять войну другим, идти далеко и в крови, вшах и холодном поту захватывать чужое. А захватят ли – то ещё бабушка надвое сказала. «И что это германцу дома не сидится? – ворчали солдаты. – Пошёл войной, а теперь торчи тут».

Лишь раз удалось Радиковскому вырваться из монотонного военного порядка, когда он отбыл в Ковно для сдачи экзамена на офицерский чин. И в Ковно было тихо, аккуратно и размеренно. Радиковский видел кривые, но опрятные улочки, дворики, какие ему встречались ещё в Петербурге на иллюстрациях в литературных и художественных журналах. Картинки были подписаны М. Добужинским. Сейчас же Радиковский сам ходил по этим кривым улицам мимо готических и барочных храмов, постоял на мысе у слияния двух рек, ощущая за спиной дыхание старого замка. Но ни на миг его не покинуло в Ковно ощущение этого города как театрального, как города, на огромной сцене которого установлены аккуратные макеты-декорации.

Экзамен он сдал успешно и вернулся в чине прапорщика, чтобы снова войти, втечь в тот самый, раз и навсегда установленный военный порядок. А порядок этот предполагал неминуемое и необходимое в военных условиях огрубление. Огрубление всего – мыслей, чувств, манер, привычек. Способствовало огрублению и отсутствие постоянного женского общества. Случайные и редкие пересечения с сёстрами милосердия положения не спасали, ибо предметом этих пересечений оставалась война с короткими приветствиями, обменом новостями и вечными разговорами о ранах, смертях. К тому же сам Радиковский старался избегать этих встреч.

Причиною был стыд. Он по-прежнему стыдился вшей. В окопах вшивели не только солдаты, но и офицеры. И сознание самой возможности того, что кто-нибудь вдруг увидит на воротнике его кителя случайную вошь, рождало в душе жгучий стыд. Какое уж тут дамское общество!

Вернувшись после сдачи экзамена, Радиковский подал прошение о переводе из Конного полка. Причин было несколько.

Радиковский остро чувствовал свою чужеродность. Чувствовал, что, несмотря на свой офицерский чин, личную храбрость, прекрасное умение держаться в седле, в офицерский корпус он вписывается с трудом. Большинство офицеров полка были из военных династий, они пришли в полк после кадетских корпусов и юнкерских училищ, кто-то и вовсе успел послужить ещё до начала войны. Для них Радиковский оставался чужаком, профессорским сынком, выскочкой, неизвестно по какой причине пожелавшим перебраться в другое сословие.

Была и другая причина. Её Радиковский отодвигал в конец придуманного им списка, но на деле она могла перевесить многие другие. Служба в Конном полку для того, чтобы соответствовать определённому уровню, требовала значительных денежных трат. Позволить их себе Радиковский не мог.

Единственным человеком в полку, общаться с которым было легко и интересно, оставался Батуринцев. Потомственный дворянин, потомственный офицер, он нашёл в Радиковском хорошего собеседника, живо интересовался его научными занятиями. Естественное для Батуринцева чувство равенства с другими людьми и расположило к нему Радиковского, хотя они и по происхождению были разными.

– Я ведь из поповичей, – сказал как-то Виктор Батуринцеву. – Даже фамилия моя поповская.

Батуринцев поднял на него удивлённый взгляд, и Радиковский объяснил:

– Видите ли, в бурсах, ещё в восемнадцатом столетии, семинаристы любили давать друг другу прозвища. А, порой, и педагоги давали прозвища воспитанникам. Латинские прозвища. Уж не знаю, кому и по какой причине вздумалось назвать моего прадеда радикусом, то есть корнем, но прозвище пристало. Вот мы и Радиковские.

– Вот оно как… А я вот и не задумывался над историей своей фамилии, – с некоторым даже сожалением сказал Батуринцев.

– Возможно, вам это было и не нужно. Вы всегда были уверены в древности своего рода. У меня же, если можно так выразиться, «родовой голод древности». От него и интерес.

Словом, скорое расставание с Батуринцевым было единственным, что могло омрачить его уход из полка. К удивлению сослуживцев прошению Радиковского не только дали ход, но и удовлетворили его. Службу Радиковского продолжил на другом фронте.

X

На войне, когда ты в окопе или в траншее, нет большей беды, чем дождь. Он бывает разным. То сеется невидимой мокрой мукой, оседает на лице, на руках, на шинели, влага проникает во все поры, кажется порой, что до самого исподнего добирается это влажное сеево. Оседает и на оружии. Приклад винтовки оттого становится осклизлым, липким, неудобным. А то зарядит дождь лить, не переставая, стоять стеной. Он сделает вязкую почву ещё более вязкой. Глинистая грязь налипнет на сапоги – и трудно будет выдирать из этой грязи ноги, грязь не будет отпускать, словно захочет стянуть с солдата сапоги. И шинель намокнет, станет тяжёлой. Тут уж попробуй беги в атаку. А бежать надо! Но хуже всего, если случаются дожди зимние. Днём дождь, а ночью может и мороз прихватить. И примёрзнет твоя шинелька к землице, а когда поднимешься, с мясом оторвёшь от земли шинель. А нет – так отодранную от земли ледяную корку понесёшь на себе, пока она, подтаяв, не стечёт грязной жижей.

Первый друг тут солдату – курево. Греет цигарка пальцы, греет дымок изнутри. Потому пуще всего бережёт солдат кисет с табаком, прячет его хитро, чтобы не подмок табачок, но и при случае сподручно было кисет достать. Сухари, конечно, тоже дело необходимое, но на худой конец и мокрые, расползшиеся сухари жевать можно, а сырой табак как раскуришь? Беда! Вот и берегут кисет.

Эту солдатскую заповедь Егор Губин усвоил давно и прочно, и табак у него всегда бывал надёжно припрятан, потому и всегда бывал хорош. Знали это другие солдаты, вот и всегда норовили ближе к нему быть, когда тот, присев, запускал руку к своему тайнику. Подбирались, просили поделиться. Губин хоть и не скаредничал, себя тоже не обделял. Да и в одиночку курить удовольствия ему мало было. Это всё равно, что тайком чарку за чаркой опрокидывать. Балагуру Губину такое было в тоску. Ведь когда ещё поговорить, как не за куревом?

Губин расположился, удобнее, достал кисет и тут услышал над собой голос Радиковского:

– Что это ты, Губин, курить собираешься? За версту же огонь виден. Неприятель быстро обнаружит.

– Не извольте беспокоиться, ваше благородие, моя цигарка особая. Вот глядите.

Губин держал на ладони нечто, похожее на наборный мундштук. Он набил этот мундштук табаком, старательно прикрывая ладонями огонёк спички, раскурил, а затем прикрутил спереди такой же мундштук, от чего тот стал двусторонним.

– Вот глядите, ваше благородие, – Губин затянулся, – и курить можно, и огня не видно.

И действительно: сквозной канал странной конструкции позволял безбоязненно затягиваться, а прикрытая передняя часть мундштука делала огонёк такой цигарки невидимым.

– Откуда же такая небывалая штука?

– Так то Игната Семёнова работа. Он и вашему благородию быстро справит. Не желаете?

– Да нет уж, не нужно. И всё же: будь осторожнее.