Серёжка

Ничего вроде не произошло, но Берте, как бы она внутренне ни сопротивлялась, Серёжка понравился. Так коротко и ясно говорить о том, что хочешь? Это редко бывает. Обычно начинают канючить и ходить вокруг да около, а тут: «Будь моей сестрой, я два дня всех оценивал, ты подходишь». Берта так не умела.

***

Серёжка попал в интернат на полтора года позже Берты. Он тогда всем показался странным: первые два дня вообще молчал, а потом резко начал со всеми общаться так, как будто он здесь жил уже много лет, как будто для него всё было привычным и знакомым: предметы, помещения, дети, воспитатели.

Это он первым придумал ласковое прозвище для Амалии – Амочка-мамочка. И вроде бы ей надо было его приструнить, но со стороны Серёжки это было так искренне и с таким уважением и любовью, что скоро вся группа стала так называть Амалию Сергеевну. Да и ей было приятно, она своих детей любила очень.

Примерно раз в год из группы №5 кого-то из ребят забирали в приёмную семью. Обычно усыновители интересовались и вставали в очередь на детей помладше, а группа Амалии уже давно пересекла барьер востребованности, поэтому ситуации с «проводами» случались всё реже и реже.

Больше всего она боялась, что когда-нибудь заберут Серёжку и Берту. Внешне Амалия никогда не показывала своей особой привязанности к этой парочке, но внутри у неё всё сжималось, когда очередные приёмные родители заходили в их группу выбирать ребёнка. Серёжка это чувствовал. Между ними троими была какая-то незримая связь, и Серёжка, как настоящий мужчина, сразу как будто взял на себя ответственность за Берту и Амалию.

– Вы не переживайте, Амалия Сергеевна, никуда я отсюда не уеду, – с бравадой говорил Серёжка каждый раз, когда видел настороженную Амалию после встречи с потенциальными усыновителями.

– Ну а вдруг найдётся очень хорошая семья, которой нужен будет для полного счастья только мальчик Серёжка с настоящим мужским характером? – отшучивалась она.

– Мне для полного счастья КАКАЯ-ТО семья не нужна. Я бы согласился жить только с Бертой да с вами. Почему вы не хотите усыновить нас двоих?

– Серёжа, давай не будем об этом. Как ты себе представляешь, что я усыновила только вас двоих, а другие ребята?

– Я за других говорить не могу. Я всегда говорю только за себя. Ну и за Берту тоже. Она мне сестра.

На все попытки уговорить Серёжку и Берту не называть друг друга братом и сестрой Серёжка отвечал угрюмо, но как всегда чётко: «Я буду защищать её всегда, хоть я и младше. Она моя сестра, и разговор окончен». Они и вправду были друг за друга горой. Многие даже забыли, что они попали в интернат в разное время, из разных городов, из разных семей.

Берта боялась, что её могут забрать. И если Серёжка всем говорил, что он никогда отсюда не уедет, то Берта понимала: если это случится, отвертеться будет невозможно – спрашивать их желания никто не будет. Они даже тайно договорились с Серёжкой, что при собеседовании с усыновителями будут говорить, что они брат с сестрой и что они поодиночке никуда не поедут, а если поедут, то устроят весёлую жизнь, мало не покажется.

***

Когда в группе появился Серёжка, стало радостнее, что ли. Он всегда чётко раскладывал всё по полочкам, называл вещи своими именами и не стеснялся говорить о своих эмоциях и чувствах. Он был почти самым младшим в группе (если разница в несколько месяцев в таком возрасте имеет значение), но по факту к нему прислушивались как к самому старшему.

Он никогда не рассказывал, как и почему попал в интернат. Даже Берта, которая на третий день его пребывания в интернате стала его названой сестрой, не знала, есть ли у Серёжки кто-то родной.

Знала Вероника Юрьевна, так как в документах всегда написана история ребёнка. И знала Амалия, потому что при поступлении в интернат нового воспитанника с каждым педагогом проводят установочную беседу, где с психологом разбирают, как правильно вести себя с ребёнком в его жизненной ситуации.

А ситуаций было так много, что в начале своей работы здесь, в интернате, Амалия иногда просто не могла заснуть от мыслей о несправедливости жизни. Как иначе объяснить, что дети оставались без родителей? Но со временем она то ли привыкла, то ли в ней самой укоренилась позиция жить настоящим, и она стала проще принимать чужую боль, в ответ безвозмездно отдавая любовь.

Амалия поняла, что если просто любить детей, не вспоминая о прошлом, быстрее затягиваются раны, мысли становятся легче и со временем мечты начинают возвращаться в детские жизни. И как она считала – до этого она додумалась сама, – если вернуть человеку веру в чудо и веру в мечту, то все испытания становятся не такими уж и сложными.

По вечерам в группе Амалии на продлёнке дети рисовали мечты карандашами, красками, фломастерами, иногда делали аппликации. И когда на следующий день ребята уходили на уроки или на дополнительные занятия, Амалия любила сидеть в тишине и рассматривать их работы, где почти всегда были родители. Живые, здоровые, радостные.

Никто не мог знать, кого именно рисовали дети: родителей из прошлого, которых они потеряли, или из будущего, которых они ещё не нашли. Многие не помнили своих настоящих или вовсе не знали, а некоторые, как Серёжка и Берта, наоборот, помнили хорошо, поэтому рисовали родителей редко. В их рисунках чаще были игрушки, дом, какие-то яркие сказочные места.

Амалия хорошо помнит, когда Берта в первый раз нарисовала маму и папу. Долго рисовала, как будто сама себе всё никак не могла разрешить, а потом решилась, и получилось хорошо. Мама с папой стояли рядом, мама, как обычно, маленькая и тоненькая, а папа большой и сильный. Берта стояла рядом и держала за поводок собаку, она всегда мечтала о собаке. Радостная морда то ли спаниеля, то ли лабрадора, хоть и нарисованная по-детски, смотрела с альбомного листа добрыми чёрными глазами. Казалось, ещё чуть-чуть, и этот карандашный пёс начнёт махать хвостом, сообщая всему миру о своём большом собачьем счастье.

Берта каким-то волшебным образом умела оживлять и наделять эмоциями нарисованные фигурки. Амалия без труда могла разглядеть, как мама любит папу, а папа заботится о маме и как спокойна маленькая принцесса Берта, когда рядом семья. Рисунок получился ярким и совсем без грусти, Амалия долго смотрела на него с улыбкой, хотя слёзы были рядом. С того момента что-то изменилось в ней. В Амалии. Хотя в Берте тоже.

***

И Берта, и Амалия с первого дня знакомства чувствовали какую-то незримую связь, как будто они до этого знали друг друга много лет и здесь, в интернате, наконец-то встретились. Своей привязанности они особо не показывали – Амалия из педагогических соображений, а Берта больше из стеснения и правильного воспитания. А когда пришёл Серёжка со своей прямотой и какой-то неприкрытой честностью, отношения между Бертой и Амалией сами собой стали другими, теплее и нежнее, что ли.

Серёжку полюбили все. Он никогда никому не врал и ничего не скрывал. Амалия так не могла, поэтому сразу зауважала этого мальчишку, у которого правая сторона головы была кудрявее левой. Ну или так казалось. Было в этом что-то особо милое, рука так и тянулась пригладить этот вихор. Может быть, поэтому Серёжка любил, когда его гладили по голове. Как кошка, от прикосновения он наклонял голову, словно пытаясь подстроиться под движение руки, и это было как-то инстинктивно, по привычке как будто. Как магниты, которые подносят друг к другу, и они сначала немного подёргиваются из стороны в сторону, словно ищут самое удобное положение, и только потом накрепко склеиваются. Так и тут.

Амалия любила Берту с Серёжкой, но профессиональная этика диктовала ей необходимость относиться ко всем детям одинаково. Зато её сердцу не было никакого дела до профессиональной этики и правил, оно просто знало, где ему теплее и радостнее.

Амалия скучала по Берте с Серёжкой, когда уходила домой на ночь, и радовалась встрече каждое утро, как будто они не виделись долго-долго. Она, по сути, приходила больше к ним, чем просто на работу в интернат.

***

День был пасмурный. Такое межсезонье, когда, глядя за окно, совершенно нельзя понять, весна там или осень: листьев на деревьях не было, снега не было, солнца не было. И настроения как будто тоже не было.

– Я никуда не поеду, – тихо и чётко, глядя исподлобья, сказал Серёжка.

– Серёжа, они приехали к тебе, – старалась сохранить спокойствие Амалия.

– Они приехали не ко мне, а за мной, – почти вскрикнул он.

– В семье всегда лучше, Серёжа!

– Откуда вы знаете? Вы же никогда не были без семьи!

Лицо Амалии стало серым, на мгновение она прикрыла глаза, чтобы справиться с нелепой стремительной обидой. Серёжка поймал это движение глазами и поспешил сказать другим тоном:

– Ладно, извините, – видно было, что он не хотел извиняться, но пришлось. – Вы никогда не были в чужой семье. Моя семья здесь. У меня здесь Берта!

– Берта никуда не денется, – голос Амалии никак не выдавал её внутреннего смятения, – возможно, вы сможете видеться. Уж писать друг другу письма вам точно никто не запретит.

Берта сидела в спальне, зажав уши руками и утопив голову в колени. Ей было страшно. Она не хотела верить, что могут вот так – раз, и забрать Серёжку. А потом – раз, и её. И жить где-то с чужими людьми, которые всё равно никогда не заменят мамы и папы и ни капельки не будут на них похожи.

– Я никуда не поеду, – почти кричал Серёжка. – Я останусь здесь, с тобой и Бертой!

Он впервые назвал Амалию на ты, и она, услышав эту отчаянную искренность, не сдержалась и крепко его обняла. Она стискивала зубы, чтобы не разреветься, как девчонка, чтобы не показать, как ей тоже страшно. Она не представляла, как она будет приходить на работу, а Серёжкино место будет пустым. Или того хуже – на его кровати будет спать кто-то другой.

– Я убегу, Амочка, я буду плохо себя вести, чтобы они привезли меня обратно, чтобы отказались от меня.

– Тебя ещё не забрали, а ты уже убегаешь. Серёжа, успокойся, всё будет хорошо. Вот увидишь. Всё будет лучше, чем сейчас.

Берта заплакала. Никто этого не видел, потому что она сидела между своей кроватью и окном. Это было её потаённое место, потому что если там спрятаться, то совсем не видно. Точнее, видно, если специально обойти всю спальню и встать напротив соседней кровати. Берта любила здесь сидеть. Особенно по вечерам, потому что окно выходило на задний двор интерната, где не было фонарей. И если в комнате не включать свет, было хорошо видно звёзды. «Самые красивые звёзды в горах». Берта смотрела на звёзды и вспоминала маму. Мама всегда так говорила, когда на небе были звёзды. Ну и всё-таки Берта верила, что люди не умирают навсегда. Ей иногда казалось, что мама её слышит. Или ей просто очень этого хотелось.

***

В первый месяц было очень тяжело. После того как уехал Серёжка, Амалия как будто постарела лет на десять. У неё и было-то полтора часа вечером да час утром, пока она была дома сама с собой, а остальное время нужно было выглядеть как обычно хорошо. Раньше, когда кто-то из ребят уезжал в семью, она переживала, конечно, но всегда радовалась. Они всей группой устраивали праздник-проводы и обязательно вручали выбывающему из интерната ребёнку памятный блокнот в толстой обложке, где от руки каждый писал пожелания на будущую счастливую жизнь. Серёжкин блокнот получился грустным, а праздник тогда вовсе не получился. Амалии казалось, что физическое ощущение потери заполнило всё её пространство и ни на капельку не уменьшилось за четыре недели.

Берта тоже не находила себе места. Точнее, наоборот. Она почти всё время сидела у себя под окном и не участвовала в вечерних занятиях. Амалия, если говорить откровенно, даже радовалась этому, потому что каждый раз, когда она видела грустные глаза Берты, слёзы так и поднимались к горлу. Вообще, в последний месяц слёзы всегда были близко-близко, Амалия впадала от этого в ещё большую депрессию и, казалось, ничего не могла с собой сделать.

Дни тянулись медленно. Вечера и вовсе были бесконечными, тяжёлыми и неповоротливыми. Понимая, что так не может дальше продолжаться, Амалия решила поднять вопрос о возможности удочерения Берты. Она вдруг осознала, что если отпустит ещё и Берту, то жизнь совсем потеряет всякий смысл. И как только мысль о том, как они с Бертой будут жить вдвоём, поселилась в голове Амалии, жизнь как будто развернулась на сто восемьдесят градусов. У Амалии появилась цель.

***

Берте было одиннадцать, Амалии – почти сорок шесть. Заполняя бесконечные, необходимые для рассмотрения ходатайства об усыновлении, бумаги, она больше всего удивлялась, почему родить ребёнка без мужа можно, а усыновить нельзя. Она специально освободила себе четверг, чтобы ходить по инстанциям и скучным учреждениям, где её спрашивали почти об одном и том же и почти всегда отказывали. Каждый новый четверг Амалия всё острее чувствовала, что никому нет никакого дела ни до неё, ни до судьбы девочки. Все просто ставили отметки в бумагах. Ничего не менялось. Решение было отрицательным.