Выключить моё видео

В комнате пахнет «Изабеллой».

И здесь ощущаю.

– Хорошо. Опаздываете – ладно, тем более что положение особое, непредвиденное. Допустим, вам и впрямь было сложно адаптироваться, вы же новый человек здесь. Но скажите, что это за ситуация с Ильёй? Почему мне звонит в ужасе мама Яны, говорит, что на уроке совсем нет порядка, что дети отключаются прямо посреди урока, что учительница не может наладить дисциплину? И это в «Zoom» – что же на настоящем уроке будет? Они у вас на уши встанут? И это десятый класс, адекватный. Как мы вам восьмой дадим, когда они…

– Вы же знаете, что мама Яны – больная. Извините.

– София Александровна! Разве то, что человек внимательно относится к тому, что происходит с его ребёнком, с классом его ребёнка, – плохо? Все бы учителя так относились. И что за слова такие – «больная»? Вы отдаёте себе отчёт?..

Отдала давно. Но это неправильно. Она вообще должна была выйти из конференции, не слушать. Тоже мне, общественный наблюдатель.

Села на стул. Долго предстоит, по всему. Но я не хочу. Почему должна слушать?

– Я не сделала ничего плохого. Она бы за собой смотрела.

– Мы сейчас не её поведение обсуждаем, а ваше. Мне вообще кажется, что вы ведёте себя крайне непедагогично. У мальчиков самое сложное время, они меняются, может, вы ему понравились, мы же все взрослые люди, понимать надо. Книги по подростковой психологии читать. Вот вы читаете? А с ним соревнуетесь. Кто кого…

На кухню заглянул Ваня, растерянный. Сейчас, киваю, сейчас заканчиваю.

– Я пытаюсь найти к нему подход. Честное слово, пытаюсь. Но нет, книг под подростковой психологии не читаю, честно. Я всё как-то больше современную переводную прозу, потому как интереснее.

– Надо нормально вести себя, как положено. Нечего выдумывать, выделываться через каждое слово.

– Да. Да. Честное слово, Фаина Георгиевна, не буду больше.

(Хочу уже к «Изабелле» вернуться.)

– Честное слово. Тебе двадцать семь лет.

Да.

Отключаюсь, поднимаю глаза на Ваню. Мне двадцать семь лет. Мы не женаты.

– Там, наверное, спагетти уже ледяной коркой покрылись, – говорит Ваня.

– Не сердись. Тут просто с одним парнем проблемы.

– Почему проблемы надо решать в нерабочее время, не понимаю. Они что, училки эти, совсем без личной жизни? Та, которая с мужиком, не будет вечером никому названивать.

А чем мужик мешает названивать? Ничему он не мешает. Вышла и названиваешь.

Встаю и обнимаю его за шею – пахнет дезодорантом, по?том – едва ощутимо. Через два часа, доев подогретые спагетти и досмотрев «Красоту по-американски», наклонились друг к другу, стали целоваться.

Смотрела на пыль на полу.

Смотрела на крошки на диване, что близко-близко оказывались к лицу.

Говорила, когда было больно.

А больше вспоминала, пытаясь себя заставить, – нечего. Нечего. Но так и лезло в голову, упрямилось – бывший муж, с которым и не разговорила давно, и расставались тяжело, медленно. Вспомнила, как шли с ним в «Ашан» – он недалеко от дома был, только дорогу перейти. У него отчего-то очень сильно болела нога, но мы всё равно пошли. А когда собрались обратно с сумками и пакетами, он вдруг сказал – Сонь, давай автобус подождём. Они тут редко ходят, правда.

А нам до дома было – рукой подать.

Закапризничала.

Нет, сказала, хочу пройтись. Погода хорошая, нечего в автобусе толкаться.

Сонь, я же с пакетами.

Ну и что.

Так и не стали ждать автобус, пошли. А через много лет я вспомнила – у него же болела нога, сильно болела, а я даже внимания не обратила, не почувствовала.

Жёлто-зелёная обивка дивана близко перед глазами.

– Сонь, тебе хорошо?

– Да, да. Мне хорошо.

– А что с глазами?

– Что с глазами? Так, от теплоты.

Так тепло становится внутри, что хочется плакать. Мне хорошо.

Хочу синей пастой, которой дети пишут, это на лбу у себя написать.

Ваня встаёт, вытирается белой бумажной салфеткой.

– А то, знаешь, даже испугался – вдруг больно. У женщин, говорят, бывает.

– Ну вот теперь видишь, – поднимаюсь, иду в ванную.

Плакала не от этого, и тоже не верю, что так бывает; что больно – верю, и что неприятно, и что хорошо, – но не до слёз.

В ванной смываю расплывшийся макияж, выбрасываю в ведро чёрно-розовые ватные диски. Почему всё-таки она позвонила, ведь я не сделала ничего плохого? Только не думать, не обращаться бесконечно к прошедшему, иначе не засну.

Что сделала плохого?

Иногда смотрю на его аватарку – хрупкая фигурка на фоне белого-белого снега, чёрных силуэтов деревьев, перекрещенных теней – и грустно, смутно.

Отчего была уверена, что если позвонить, объяснить, – сам засмеётся, загрустит, начнёт извиняться, а потом будет тихий, восторженный, светлый. И Булгакова прочитает, и сам не поймёт, отчего странный был – от возраста ли, от многолетней привычки к спору, от неурядиц в семье? Хотя у него чуть ли не единственного – всё хорошо.

Если вы не умеете вести уроки – то чем же я виноват?

Он так сказал.

Как это он, мальчик, не отличник, не зануда, не самый внимательный, заметил – что и вправду не умею вести уроки, ориентируюсь ощупью, ошибаюсь?