Светя другим – сгораю

В университете, как назло, отменили занятия. Свободного времени образовалось целое озеро, и Матвей жалел, что послушал Алику и остался. Как было бы хорошо поехать к ней, поселиться в гостинице поблизости и переманивать её в свой номер каждую ночь.

Они созванивались уже после заката и по полночи переписывались, а утром Алика оказывалась вне зоны доступа. Матвей постоянно доставал из кармана телефон и проверял сообщения, хотя знал, что до вечера она не напишет. Она слишком серьёзно относилась к этому дурацкому семинару, чтобы во время чьих-то мегалитературных выступлений зависнуть в телефоне.

Ещё Матвею не давали покоя окружающие Алику недожурналисты со старших курсов, расслабленные молодым вином. Наверняка, думают, что нет ничего проще, чем заполучить жаркой южной ночью милую первокурсницу. Матвей тысячи раз ловил на Алике жадные мужские взгляды, которых сама она даже не замечала. Она, конечно, ни за что не согласится на поздний ужин в чужой постели, но с её способностью влипать в приключения…

И вдруг Матвей получил сообщение с неизвестного номера: «Мой телефон на дне морском. Почему я родилась такой недотёпой?! Буду звонить, как смогу. Люблю».

Перезвонил, но телефон уже выключили. Вечером Алика позвонила с другого номера, рассказала, как хотела сделать фотографию с пирса и уронила телефон в воду.

– Теперь мы не сможем общаться по ночам, – сказала она. – Но не расстраивайся, прошу тебя. Через четыре дня я уже приеду домой. А пока буду одалживать у кого-нибудь телефон и звонить по вечерам. Скажи, пожалуйста, Лене, что со мной всё хорошо.

Матвей предложил купить новый телефон, но Алика решила сначала вернуться в Москву.

Выходные прошли пустыми, время тянулось, раздражало. Матвею казалось, что он тратит его не на то, чем бы ни занимался. Чтобы окончательно не сойти с ума он решил навестить тётю и брата Алики. Купил Пашкин любимый торт и Ленины любимые пирожные и пришёл к ним без приглашения. Они допоздна пили на кухне чай и вино, смеялись и все вместе поговорили с Аликой, когда она позвонила.

Матвея это воодушевило, и по дороге домой он решил подарить Алике новый телефон, сразу как она вернётся. Точно! Только нужно будет выбрать что-нибудь приличное и поймать отца, чтобы попросить денег.

На пятый день своего одиночества Матвей засунул в сумку белый халат, выпил кофе и поехал в морг.

Он осознал, куда попал, только у входа, уходящего на три ступени вниз и как будто вглубь здания и обозначенного тёмным коротким козырьком. Студенты в белых халатах разбрелись по двору стайками. Девчонки с зеленеющими под косметикой лицами старались держаться уверенно и не смотреть на табличку с названием у двери. Ребята курили, негромко переговаривались и слабо улыбались шуткам, ставшим вдруг невинными.

Внутрь вошли молча, по кафельному коридору разносился лишь шум смешавшихся шагов. Пахло хлоркой, холодом и – пока ещё совсем немного – формалином.

У Матвея пересохло в горле. Зря не купил по дороге бутылку воды.

Запах формалина усиливался, вытесняя из помещения воздух. Становилось душно, что странно, ведь морг сам по себе большой холодильник.

По одному студенты зашли в просторную секционную, где прямо посередине стояли три стола для вскрытий. На центральном и том, что дальше от входа, студентов-медиков ждало нечто, накрытое белым полотном.

Формалином несло нестерпимо. Казалось, он имеет вес и, оседая на одежде, предметах, коже, въедается в них, заполняет собой и утяжеляет, как вода пропитанное ею одеяло. Но как ни старался формалин, сквозь него проступал запах охлаждённого мяса. Или, возможно, это было только гадкое ощущение этого запаха.

Матвей встал сзади, пропустив вперёд тех, кто ниже ростом. Это уже вошло у него в привычку, сейчас послужившую кстати.

Патологоанатом после небольшого вступления откинул простынь с одного стола.

Перед студентами лежал труп мужчины. Он умер в зрелые годы, но смерть поколдовала над ним, и Матвею показалось, что покойник был немногим старше его самого. На мёртвом лице не отразилось ни покоя, ни умиротворения, ни прочей обнадёживающей чепухи, о которой вспоминают в разговорах об убиенных. Черты стали острыми, резкими, ненавидящими этот мир и то, что в нём приходится умирать.

Труп ранее вскрыли, исследовали и зашили. На серой коже темнели рубцы от разреза, сошедшиеся на груди в одну линию, разделившую живот до самого лобка.

Матвей не мог отделаться от ощущения, что покойник вот-вот проснётся и встанет. Его пугающая неподвижность восковой куклы будоражила нервы. Неужели живое существо, дышавшее, думавшее, любившее может превратиться в замороженный мешок с костями, распоротую звериную тушу?

– Тут ещё одно тело, – сказал патологоанатом, подходя к другому столу. – Давайте тоже посмотрим.

Врач смахнул простынь, и студенты замерли на вдохе.

На столе оказалась совсем молодая девушка, тонкая, угловатая, с головой в рыжих пружинках, разъедающих своей яркостью глаза.

В первый миг Матвей едва не закричал, готовый броситься на этот железный секционный алтарь. Но потом, за какие-то микросекунды, взгляд различил черты лица: нос с горбинкой, брови полукругом, тёмная родинка, клещом впившаяся в шею под ухом. Волосы слишком волнистые и слишком короткие. Это не Алика. Он обознался. Да и как бы Алика оказалась здесь, если она сейчас за полторы тысячи километров на этом своём… – чёрт как его там!

Главное, что Алика сейчас – живая.

Матвей провёл рукой по лбу, вытирая пот. Его чуть не лопнувшее сердце снова отстукивало одиночные удары. Не она. Слава богу.

– Предположительно, суицид, – сказал патологоанатом. – Обратите внимание на руки.

Студенты вытянули головы. Левая рука девушки в районе запястья была изуродована потемневшими следами от порезов.

– Но вскрытие всё равно будет проводиться по всем правилам, – продолжал патологоанатом. – Сначала внешний осмотр. Далее делается Y-разрез, – он пальцем начертил в воздухе Y. – Благодаря нему мы сможем удалить внутренние органы и взвесить их. После тщательно исследуется желудок. По тому, как он переварил пищу, можно установить время смерти. Также не забудем взять на анализ образцы тканей. Дальше у нас голова. Через треугольный разрез в черепе исследуется головной мозг, а затем удаляется для более тщательного…

Рука Матвея схватила и оттянула ворот водолазки, надетой под халат. Дальнейший рассказ патологоанатома он слышал, точно тот говорил в стеклянный стакан. Уши заложило. Пространство вокруг стало упругим, желеобразным, с отвратительным вкусом формалина на языке. Зал вскрытий покачивало, как если бы подземные воды толчками бились о фундамент здания.

Матвей отступил назад, тряхнул головой. Всё кругом пришло в движение, размытое жгучей влагой на глазах. Белые халаты закружились, налетая на железо столов для вскрытий, кафель стен и полов, холодное голое тело трупа, готового соскочить со своего стола, большое тёмно-синее пятно рабочей одежды патологоанатома, пёстрое облако волос мёртвой девушки.

Матвей зажмурился, но пульсирующая темнота не давала ему успокоиться. Когда он вновь открыл глаза, секционная обрушилась на него, словно он вынырнул из реки, обстреливаемой с берега. Горло изнутри стало шершавым, воздух разрезал глотку как будто вместе с ним Матвей вдыхал битое стекло.

– Вам плохо? – послышался из общего водоворота голос, казалось, самого трупа.

Матвей отшатнулся, схватился рукой за что-то холодное, твёрдое, но тут же отпустил и, шатаясь, выволок себя в открытую дверь.

Он не помнил, как преодолел коридор и оказался на улице. Голова ещё кружилась. Тошнота подступала, стоило только взглянуть на серое двухэтажное здание с уходящим вглубь крыльцом. Матвей знал, что его не вырвет, но старался дышать неглубоко.

– Твою мать, Филь! – донёсся откуда-то сзади голос Антона.

Матвей не обернулся.

– Да не она это! Елизавета какая-то там. Хотя и похожа на лисицу твою… Кончай блевать, погнали обратно. Я не хочу из-за тебя пропустить, как девчонку будут резать.

Но обратно Матвей не вернулся. Он стоял, не шевелясь, пока не угасли выкрики Антона и не захлопнулась за спиной тяжёлая дверь морга. Потом пошёл к шоссе, ещё не совсем твёрдой походкой, заметил у себя белые рукава, стянул халат, скомкал и запихал в сумку.

Он ничего не рассказал родителям. Вообще никому ничего не рассказал. На следующий день не поехал в морг, а только метался по своей комнате, думал, надумывал, додумывал, стыдил себя и, наконец, решил порвать с медициной.

Он никого не хотел видеть, не ел и не спал, а только ждал, когда вернётся Алика. Ночью, сдаваясь усталости, он время от времени дремал, но без конца открывал глаза, то почувствовав холод, пахнущий мясом, то услышав сардонический смех одногруппников. Матвей никогда ещё так отчаянно не ждал утра.

Встречать Алику на вокзал он поехал на три часа раньше и долго ходил вдоль перрона, пока не прибыл поезд.

– Дурацкие чайки! – смеясь, сказала Алика и коснулась губами его щеки. – Мне до сих пор слышится их крик! Работать было невозможно. Что вообще можно делать при таком шуме? Воистину души погибших моряков.

Несмотря на отповедь, выглядела она едва ли не счастливой. Обычно бледные щёки сейчас чуть-чуть розовели. Глаза блестели, как зелёные аметисты в витрине ювелирного. Она непривычно много говорила, но, не найдя в Матвее отклика, замолчала, остановилась и настороженно вгляделась в него. Он отвёл глаза к электронному табло с расписанием.

– Что-то случилось?

Матвей не знал, как ответить. Ему вдруг показалось, что зря он ждал Алику всё это время, что она ничем не сможет помочь и рассказывать ей глупо. Пожал плечами, посмотрел вниз, увидев рядом с её ногами чемодан, опомнился.

– Давай мне, он тяжёлый.

Но Алика не отпускала чёрную выдвижную ручку и не двигалась.

– Что случилось, Матвей? – выговорила она очень чётко.