Планета Навь

Война-торговля. Торговля войной. Круг луны. Квадрат неба. Планета, на которой углы материков не сглажены штормами.

Его путь близгрядущий напоминал ему каждое мгновение о кознях тьмы и казнях на свету. Тварный мир оказался ярмом любви.

Любовь наполняла его всё сильнее с момента прибытия.

Его запрокинутое лицо, сработанное углами, гармонировало не только лишь с заброшенным миром косо очерченных холмов, но и с этим, неединственным, небом.

Тишина была неровной, его слух, самый острый, какой может быть у создания из глины, улавливал даже отдаленный гул голосов в обитаемой части пустоши – их смех и брань, движение страдающих от непонимания машин, кроткие шаги леану и то, как подаётся ветка под севшей на неё к ночи птицей. Опережение ночи тоже нравилось ему. И суета не смущала. Он всегда старался быть поближе к нибирийцам, их машинам, их торопливым и запаздывающим делам и мыслям.

И хотя он исходил не мысленно почти все пути маленькой Эриду, теперь он остановился на этой монете между колыбелью и стеной. Сетку осталось им натянуть, чтоб, ночью зовя маму, не свалились, с нежной отстранённой улыбкой подумал он.

Все мысли его были размерены.

Он смотрел, и его узкие, измученные светом глаза, уже были голубыми глазами Мены.

Что она видела? И что ещё увидит? Пока – эллипс играющей на все лады голубизны, удобной её взору, с узлами гор на приподнятой в колыбели землёю.

Он вернулся и, улыбнувшись Мене, оторвал одну ладонь от земли, осыпались песчинки. Подняв ладонь, он заслонил луну, и стёр её, и убрал руку, и не было луны.

Он посмотрел на вычищенное небо с одному ему видными днём звёздами.

И он пожалел Абу-Решита, как своего друга. Слабый блеск какого-то летательного устройства двигался к востоку. Монах снова поднял ладонь, и убрал руку, и открыл её – Мена понимающе улыбалась ему из ладони.

Монах сидел и смотрел на луну, которую мог видеть благодаря своей способности сосредоточиться.

Мягкий шум приближающихся шагов не испугал его. Он обернулся и встал легко, как растёт на ускоренной записи дерево.

В садочке за спортивным полем Энки поливал из бутылки с газировкой Энлилю на руки и на затылок. Страшно подобрев к брату после фокусничанья, как назвала великолепный дуэт на спортивном поле оскорблённая Нин, Энки даже ни разу не налил брату за воротник, что обыкновенно и тщетно проделывалось им во все годы их детства в надежде исторгнуть из Энлиля жалобы и протесты.

Огромный леану стоял на задних лапах недалеко от монаха. Шатаются они здесь и часто подходят к общине. Монах простёр руки, и леану зарычал, пошёл к нему. Монах принял зверя в свои объятия и утонул в золотых лапах.

И Мена видела: обе фигуры – и гора золотого меха, и маленькая чёрная фигура монаха, стали двоиться и блёкнуть, дрожать, точно изображение в неналаженном Мегамире. Они исчезли и появились, и разошлись в разные стороны.

Леану затрусил к западу, к роще. Монах, патетично ступая, улещивая землю прикосновениями ступней, – поплыл к востоку, к деревушке, к озеру.

Когда он увидел плоскую клубящуюся в дымке зноя поверхность овального озера, и дымок над кухонькой у дальней хижины, к нему, кланяясь, вышел молодой аннунак.

Он сообщил, что событие произошло. Монах кивнул без скорби и без радости. Он пошёл к наскоро выстроенному навесу и посмотрел на лежащего леану. Расправил, склоняясь, гриву на плече леану. Потом направился в одну из хижин, где уже собрались все его дети.

Они расступились, и он долго смотрел на покоящегося на боку нибирийца – аннунаком он так и не стал, этот беглец из каменоломни. Монах сел возле него, подбирая полы одеяния, и погладил мертвеца, незадачливого охотника, по руке с полустёртым номером – то был зэк, мечтавший сократить свой срок, что и сделал.

Он вышел, кивнув, что означало свершить всё, как подобает. Задержался и вымолвил:

– Похороните их вместе.

Голос его был почти страшен – говорил не он: тот, кто сидел как в колодце, в хрупком, хотя и выносливом теле.

Энки остановился. Инженер, настигнув его, показывал ему в воздухе макет. Здание разрослось и закрывало беседующих. Энки отвлекался и выглядывал сквозь какие-то станки и окна. С места в карьер он покинул инженера на такой скорости, что стало понятно, кто занимался воспитанием Сфинкса.

– Грузовичок славный какой.

Приехали военные на грузовичке. К ним шёл широкими шагами на коротковатых ногах массивный человек.

– О. О. Я узнаю этот подбородок, из которого выпал адский уголёк войны. – Заорал Энки.

И распростёр руки. Краем скошенного рта бормотнул:

– Это наше местное воплощение ужасов войны. Домашний бог разрушений.

Он снова проорал, складывая руки:

– Арестуете вы, наконец, меня? Когда уж вы меня в ведро-то поокунаете, родной вы мой?

Последовало объятие.

Военный проговорил неожиданно простодушным, хотя и, несомненно, созданным из смеха голосом

– Не дождётесь, дружище. Вёдра все учтены.

Энки, когда ритуал обхлопывания благополучно завершился, оторвался от военной груди, и сказал

– Милый, запомните, будете детям на Нибиру рассказывать, что видели собственными глазами, – Энки растопырил пальцы в собственные вытаращенные глаза, потом прошёлся пальцами по своей ладони, – самую разумную шагающую установку в этой звёздной системе.

Инженер смутился. Он видел когда-то легенду мельком, в ту пору являя собой почтительного стройного мальчика. Двенадцать тысяч лет или три года с хвостом прошло. Будто в другой жизни – они тогда только обустроились. Шёл дождь. Он не был женат. Они танцевали.

Полновесный, почти толстяк, с виду добродушный и симпатичный. Военные штаны, натурально. Золотистая вьющаяся борода на широчайшей груди без единой отличительной полосочки, купол лысеющей башки, ёрнические глаза. Тело мощное, родился в мундире и сапогах.

Большие плотно прижатые уши шевельнулись, когда маршал оглядывал окрестности.

– Я слышу ваши мысли. – Громко сказал Энки, напомнив пропагандистский слоган времён гражданской.

Наклонился к инженеру и прошептал:

– Он про всех невоеннообязанных говорит, что они обязаны в год рожать по мальчику. Кошмар, правда?

Энки передёрнул плечами. Инженер подумал, что обязательно перескажет все, что видел и слышал, жене. Тут же подумал – нет, не перескажет. Большую часть увиденного и услышанного следует оставлять при себе. Тогда, в конце концов, произнесённые слова становятся особо точными, единственно верными.

– А как на личном фронте, таарищч енерал? – Приставал Энки.

Инженер вздрогнул.

– Эта сексуальная бомба ещё не взорвалась, а? – Подмигивая, прошипел Энки.

Инженер тронул угол рта.

– Его замутило от вашей откровенной манеры изъясняться. – Добродушно прошептал Хатор-кровник. – Отпустите аннунака, пусть идёт.

Инженер, мечтая о чашке холодного вонючего кофе и ободряющих словах десятника в дежурке, подумал об этих трёх годах. Погоны жены, которую он видел редко и обожал, всегда напоминали ему о том, что он гражданский тихий парень.