Превратись. Вторая книга

Веда вновь хлопнула себя по плечу. Она и Шанаэль обменялись взглядом тех, кто долго шёл рядом по одной дороге. Громкий звук, наподобие мычания, донёсся сквозь деревья. Оборван коротким то ли грохотом, то ли рыком. Что-то зашумело, топот по траве утонул в ровном гуле очевидной уже речки, и стало тихо, как под землёй.

Орс легонько дёрнулся, покатился к нагорью и был поглощён крохотным облаком, немедленно им рассеянным.

– Там, в газете какая-то напыщенная статейка. Что-то вроде убийства… Здесь, неподалёку, возле дороги на Север. Я не поняла толком, эти провинциальные газеты… Знаете, пишут как в разговорнике для годаньских туристов. Далеко ещё? – Обратилась акула к всегда галантному Шанаэлю.

– Нет, недалеко. Госпожа утомлена? Ах, убийство. Да, да.

– Я не устала.

– Вон за теми домами. Очевидно, нас ждут, но не всё ещё готово, сообщил наш будущий пастырь.

Говоря это, Шанаэль сверкнул глазом за плечо себе, где на расстоянии, которое покрыть бегом можно за минуту, трусил неутомимый Григорий и неспешно шагал Всеволод.

– Да, убийство. К слову, сделалось это дурное недалеко… вы изволили миновать это место… недавно, я полагаю. Госпожа мужественна, и маленькие её ножки готовы ещё топ-топ в нашей трущобе?

– Говорю, я совсем не устала. Однако, пойдём скорее, раз запоздалость пахнет так нехорошо, как говорил мне один лукавый из местных.

– Нет нужды. Шанаэль не простит себе, если вы собьёте в кровь ножки.

– Значит, и впрямь, что-то случилось.

Шанаэль многозначительно коснулся лапой смятого газетного рулика, тёршегося под кожаными ножнами, глядел же он вперёд, и взгляд его скользнул по взгорью.

– Оглянитесь на вашего товарища, он тоже неутомим. – Как-то странно посоветовал Шанаэль, продолжая глядеть в том же направлении.

Сбоку под кипарисами вынырнула на одну секунду жёлтая в пестрину гибкая спина.

Не оглянувшись, Веда указала на другую сторону улицы, где дома сидели реже, а кроны погустели и зелёными облаками реяли низко в воздухе.

– Большой город.

– О нет. – Откликнулся леопард и, дерзко усмехнувшись, молвил сам себе:

– Когда страха нет, нет и прочего.

– Прочего?

Он негромко воскликнул что-то про скверную привычку болтать сам с собою и объяснил:

– Нету страха, нету и прочих девяти грехов, так как они есть его простое следствие. Сделалось так, молодая госпожа, что, вообразите, в этой скромной и дикой местности возле самой насыпи железной дороги находят мертвеца, притом непреложно делается ясно, что в лицо ему разрядили из двух стволов превосходнейшее охотничье – обратите внимание – охотничье ружьецо. Нуте-с, те, кому поручили это, немедленно разузнают расписание поездов и зачем они проследовали мимо в последние три дня – три дня, стало быть, назад, разрядили охотничье ружьё и, представьте, немедленно понимают, что ничего таким образом не прояснится. Любопытно и то, что от мертвеца и далее по насыпи будто грядочка такая, кусты пониже размётаны – словом, и неумному ясно, что тело волочили к насыпи. А те, кому поручено, как вы догадываетесь, как раз-таки до ужаса умны. Пройдя вдоль оставленного волока находят и вовсе ни с чем несообразное: яму у опушки леса, под сосною, и яму преглубокую, а по бокам набросана земля. Кто-то вырыл мёртвое тело из-под сосны и проволок, либо оставил такие следы – до железного полотна, так что из окошечек поезда можно увидеть лежащего (что и произошло). Решили, что зверь…

Шанаэль улыбнулся.

– …выкопал тело, чтобы поживиться им. Хорошо-с. Но кто его тогда закопал? Следствие, предчувствуя неудачу – ибо внешний вид умершего свидетельствовал, что человек он был пришлый и, грубо говоря, бродяга – всё же прилежнейше опрашивает жителей двух деревень – одной, по левую руку, другой – по правую от леса. И тут их ждал полнейший успех.

В деревне справа от леса сей секунд опознают мертвеца и массу всего полезного узнаёт следствие за кратчайшее время. Жители, точнее, жительницы правой деревни очень энергично сообщают, что третьего дня точно к деревне прибился прохожий и – тут следует многословное описание, даже уже во многом излишнее, но сводимое к важнейшим моментам.

Пришлый был старый, дружелюбный и опрятный человек с неровно обстриженной обильною бородою. Босой. (Обувь свою он, как выяснили позднее жительницы, нёс в мешочке.) Поначалу жители, не любящие бродяг и всяких сомнительных лиц, категорически отказали этому человеку в тех некоторых просьбах, которые он им представил. Но уже на следующий день с утра переночевавший в лесу пришлец переделал в деревне столько разнообразной работы, что к вечеру женщины из деревни наперебой предлагали ему ночлег и не только просьбы его удовлетворили (немного еды и кусочек мыла), но и пылко соревновались между собою за этого старика. Работу он, как уяснило следствие, делал чисто и умело, а денежного вознаграждения брать не хотел, настаивая на получении платы, заявленной им ранее. Женщины несколько надоели следствию, разнообразно и долго понося своих мужей и упоминая залатанные плетни, подправленные крыши и даже сшитую якобы стариком пару обуви так часто, что у следствия закололо в ушах и зарябило в глазах.

Особенною и самою ценною приметой послужила рубаха бродяги. Так как он отрёкся от оплаты и даже в предложенном ему для ночёвки доме не лёг в горнице, а устроился в сенях, то расстроенные этим женщины почти насильно совлекли с него очень старую и зашитую повсюду рубаху, надев на него совсем почти новую, в синюю клеточку, старомодную и очень крепкую рубаху с прекрасными, картоном подшитыми манжетами, оставшуюся у одной вдовы от убитого некогда на войне мужа. Это он взял. Рубаху с негодованием опознали на фото, предложенным им умными людьми, ибо она была вдрызг изодрана, с полуоторванным воротом и изгажена вся зелёными пятнами от сочных луговых трав вдоль насыпи, которые его, кстати, умоляли скосить.

Погоревав по поводу рубахи, свидетельницы показали также, что ушёл он утром другого дня, напутствуемый приглашениями по числу дворов. Заставили они его поклясться Небом и Землёй, что, идучи обратно, он зайдёт к ним и доделает всю ту работу, которую ему предназначат. И он, смеясь, соглашался со всем и поклялся, ибо уж очень они на него насели.

Далее предстояло заняться левой деревней. Здесь следствие поначалу ждал неуспех. Мертвеца жители не опознали и вообще такого они не видели. Заодно они рассказали, что, напротив, видели они кой-что другое.

Три дня назад, как заявлено и подтверждено, в околицу въехала иностранная красивая машина с сурийскими гражданами. Граждан было, сдаётся, четверо. Что они сурийцы, было установлено жителями немедленно по тем переговорам, кои граждане вели меж собою и с жителями деревни. Согласно помянутому уже предубеждению против лиц, вызывающих сомнения, граждан в деревню не пригласили, и, увы, даже не пустили их переночевать. Граждане не обиделись, а один из них даже громко заявил это не вполне понятным голосом, высунясь из оконца более, нежели по пояс. Остальные путешественники ограничились громким же хохотом на разные лады и забрали в оконце высунувшегося. Отъехали они, короче, в лес и там, очевидно, и переночевали. Жители деревни, поставив на место вилы и один топор, также удалились и разошлись по домам.

Далее? Ну, вот, что было далее. На другой день, ровно посредине, жители услышали с луга, примыкающего к наиболее глухой части леса, шум, как бы от множества колесниц, будто бы ездящих взад и вперёд, треск и разные голоса. Что за голоса, не сказали: не расслышали.

Показание левой деревни подтвердилось после выезда следствия на предполагаемое ристалище колесниц. Были обнаружены: множественные следы от шин, в сущности, чуть ли не полностью примятая этими шинами сочнейшая трава (следствие с сожалением констатировало это, разглядывая зелёные пятна на коленах форменных брюк), кое-где бурые пятна и свежепротоптанную тропиночку в глухой непролази, выведшую их, ко всеобщей радости, на край леса меж кой-где поломанных кустов, за которые как будто хватались, чтобы удержаться от падения к глубокой яме, ещё чёрной и свежей внутри и обложенной уже посохшими буграми земли с вывороченными клубками корней.

Засим решили для чего-нибудь изыскать тех четверых граждан, на тот случай, ежли бы им пожелалось дать какие-либо ценные пояснения относительно обозначенного отрезка времени. Сделать это оказалось до смешного просто, так как сумрачные жители левой деревни, хоть и как-то невесело и суховато, всё же описали граждан, в частности, и высунувшегося гражданина на переднем сиденье.

Увы! Отысканные граждане – их точно оказалось четверо – не смогли пролить, ну, хоть самую чуточку, света на событие. Одного даже пришлось, извинившись, тут же отпустить. Он был занят по горло и сам просил его извинить. Обещавшись, едва справившись с неотложными делами, снова прибыть и, чем возможно, помочь, он отбыл.

Потом начались необыкновенные вещи. Остальные трое, по отбытии четвёртого, пребывали в каком-то удручённом состоянии и, сердясь, говорили, что они люди тоже занятые. Их, в конце концов, тоже отпустили, умоляя что-нибудь припомнить и, кстати, не отлучаться далеко, так как дело спешное и кровавое. В то время газеты Юго-Западного Побережья и даже уже некоторые другие наперебой писали о происшествии и, к понятному возмущению троих граждан, где-то раздобылись их именами, которые к чему-то перечисляли в каждой такой заметочке.

И тут трое граждан припомнили, как их просили, кой-что и из их совокупных воспоминаний, а также присовокупленных показаний правой и левой деревни сложилась следующая картина: в полдень дня такого-то лета Последнего Времени четверо едущих в машине по лугу, увидели идущего опушкою леса босого гражданина. Выглядел он ужасно и, вероятно, был нетрезв. Кроме того, он «зарос по самые глаза», как несколько раз показал один из троих, обрётших память граждан. Четверо сидящих в машине окликнули его, чтобы узнать, который сейчас час дня. Он сначала не отвечал, потом ответил им что-то ужасное.

(Что именно? – Позволил себе полюбопытствовать один из затаивших дыхание следователей. Но ответа вспоминающий не дал, ограничившись тем, что повторить услышанное он, как отец семейства, не вправе. Следователь не настаивал.)

Засим событие развернулось прямо и попросту драматическое. Идущий обородатевший человек («я даже усумнился, человек ли он», – вставил отец семейства) выхватил винтовку и прицелился в него. (В кого? – Тут же спросил любознательный следователь. После молчания отец семейства сказал, что ему показалось, что именно в него. Впрочем, он не настаивает. Возможно, он даже немного испугался. За детей, – пояснил он.)

Четверо в машине, не предвидя такого гнусного оборота, растерявшись, принялись кричать и высовывать руки из машины, призывая безумца хранить спокойствие. (Уехать, – тут же пояснил ценный свидетель, – мы не решились. Ведь тут неподалёку деревня, и мы опасались, как бы осатаневший бедняга не натворил каких-нибудь непоправимых дел.) Один из четверых даже, рискуя быть застреленным на месте, ловко выпрыгнул из машины и пошёл к несчастному обладателю винтовки, которую тот продолжал держать нацеленной. (Но уже не на меня, – поспешил пояснить семейственный этот человек, – а на того, кто двигался по лугу, продолжая призывы образумиться и не волноваться.)

Потом, вспоминал, содрогнувшись, свидетель, что-то так быстро сделалось, что упомнить всё в необходимом порядке затруднительно. Человек с винтовкою прыгнул и, настигнув побежавшего в естественном порыве самосохранения гражданина, повалил его, винтовка как-то так заметалась и выстрелила, вероятно, ибо заросший и незадачливый негодяй упал, поражённый. (-Так-то вот, – закончил свидетель. – Кто с мечом придёт…)

Следователь поблагодарил свидетеля и опросил двух оставшихся. Сличив их рассказы, он с лёгкостью установил, что они сходятся без малейшей помехи. Заканчивались все три рассказа одинаково – как по слабости человеческой, они испугались, что на них подумают, будто они убили бродягу и, отнеся его под сосну, похоронили там, винтовку же выбросили в речку.

Ну, вот винтовка. Ну, хорошо. На руках, стало быть, следователя скопились три безупречных рассказа, а трое граждан запоговаривали о том, что существует и Закон о Клевете. Для чего, позвольте спросить, он существует? (Имена их, если помните, пропечатали во всех газетах.) А тут ещё заграницу по срочнейшему делу отъехал четвёртый высунувшийся гражданин, который, кстати, никаких рассказов никому не предоставил. И уехал, поди-ка, так случилось, что о те поры, когда следователь решил всё-таки ещё раз деликатно его расспросить, не припомнил ли он чего в этом деле со стрельбою.

Едва он отъехал, как вновь совершились непостижимые, неподвластные обычной пошловатой логике жизни, дела. Явился, вообразите, к нашему уже привыкшему к чудесам следователю один из свидетелей (не тот, что назвался отцом семейства, а другой) и, весь дрожа, негодуя и даже, как померещилось следователю, приплакивая, заявил, что он намерен понести наказание и строжайшее наказание, но – как подчеркнул он – за свою вину. А за чужие провинности он наказания нести не намерен. Изумлённый следователь оживлённо потребовал пояснений и получил их, но не тотчас, а после того, как свидетель ещё раз повторил, что желает отвечать лишь за себя, а до других ему и дела вовсе никакого нету.

И заговорил так, что перо следователя так и застрочило по бумаге, изредка оставаясь воздетым, когда свидетель, глотая уже явно слёзы, подыскивал нужное слово.

С его слов сложилась ещё одна картина. Ехали четверо в машине и увидели идущего по опушке леса какого-то старика. (Тут, значит, всё, как прежде.) Когда увидели, высунувшийся и ещё один, именно отец семейства, стали старика окликать, выкрикивая всякое нехорошее. (Тут тоже совпало с предыдущими рассказами, ибо рассказчик отказался повторить, даже примерно, в чём заключалась соль этих окриков.) Старик на крики внимания не обратил, а продолжал идти, не замедляя и не ускоряя нескорого своего шага. Был он бос. (Совпадение.) Был бородат. (Опять.) Кажется, нёс мешочек на плече. (И вот в точку.) Сдалось свидетелю, что он посмеивался, но ручаться за волнительностью последующего не может. (Ну, это не важно.)

Прокатив по лугу за стариком несколько времени, двое – высунувшийся и отец семейства – предложили «оттеснить деда и погонять». За достоверность слов свидетель поручился. Он сам категорически и жесточайше воспротивился, но, как сидел на заднем сиденье, вмешаться существенно не мог. Когда старика оттеснили от леса, тот остановился, затем пошёл далее лугом, в траве. Машина несколько раз (сколько, свидетель не мог сказать) объехала вокруг, заставляя путника приостанавливаться. При этом Высунувшийся высунулся с проклятою винтовкой и приказал деду бежать вперёд. (Он кричал: «Вперёд!» – взволнованно повторил свидетель.) Действия это не возымело, и путник продолжал своим мерным старческим и вполне бодрым ходом двигать, хотя и вперёд, но неудовлетворительно для пребывающих в удивительном веселье и приподнятом настроении Высунувшегося со вставшим и перелезшим на переднее сиденье Отцом Семейства. (Прямо сумасшедшие, – сказал вздрагивающий всем телом при одном воспоминании свидетель, тщетно пытавшийся их урезонить.) Высунувшийся вцепился одною рукою в баранку и водитель, то ли не совладав с таким вмешательством, то ли поддерживая намерение неистовствующего Высунувшегося (тут сказать точно не могу, – потупясь, шепнул свидетель), двинул машину и двинул именно, как требовал Высунувшийся – вперёд. Старик упал. Высунувшийся с ужасным треском раскрыл дверцу и выскочил, потрясая винтовкой. Следом – Отец Семейства. Упавшего подняли, руки ему скрутили и привязали сзади к машине. Вернувшись в машину, двое уже сами вцепились в баранку, и машина поехала очень скоро, петляя по лугу. Высунувшийся, по словам свидетеля, приговаривал одно только слово и, увы, это было то самое проклятое – «вперёд».

По многочисленным просьбам свидетеля, машину остановили. Подбежали. Привязанный никому не отвечал, и свидетель крикнул, что совершилось плохое. Его опять же слушать не стали. Высунувшийся всё показывал винтовку, а затем разрядил оба ствола в лоб привязанному. Свидетеля же держал за руки Отец Семейства, хохоча и повторяя, что он, де свидетель, зануда. Далее, относительно похорон, всё совпало с прежним повествованием.

Обруганный занудою охотно и очень быстро подписал новый рассказ и повторил, что жаждет понести наказание за своё преступление, каковое заключается в молчании.

И, что бы вы думали? Вслед за этим занудою является к следователю другой свидетель (не Отец Семейства) и, заявив, правда, без слёз, что хочет ясности, а отвечать за кое-кого не намерен, едва ли не в слово в слово повторяет уже слышанное следователем от Зануды. Как ехали, увидели и прочее, до момента, когда он пытался остановить Высунувшегося и Отца Семейства и далее, включительно до желания рассказчика быть наказанным за молчание.

Нуте-с. Тут следователь уж прямо начинает ждать, что Отец Семейства явится. И дождался! Тот приходит и в лоб спрашивает ошеломлённого своей интуицией следователя, сколько же можно ждать, когда правда откроется? И виновные понесут наказание? И всё, по пунктам, тютель-в-тютель, настолько, что в какую-то минуту следователь (который уже и не записывал, а просто сидел и внимательно слушал, вертя перо в пальцах) шепнул:

– В лузу.