Глазами маски

– Я – вольнодумец, в греховном экстазе побед, – опять процитировал Квентин.

– Вне церквей и крестов, – вспомнил Гордас.

– Я – актер, я – смуглокожий грек. И Афины легли в горизонт, – не унимался Квентин.

– Откуда это? – остановил их Хэпи.

Квентин не отвечал, продолжая бубнить стихи.

– Из какой-то роли, – Гордас зевнул.

– …Ты всего лишь – славная муза моя. А я – твой бесславный поэт, – закончил наконец Квентин. – А ты… – он указал на Хэпи. – Ты язычник.

– Пьешь с Дионисом! – выдал Гордас недовольно.

– Нет, не пью, – ответил Хэпи со вздохом.

– Помню, – хмыкнул Гордас. – Только апельсиновый сок.

– Вот уйду я в царство Хель, а никто и не заметит, – чуть не плакал Квентин.

– А ты разве не хочешь героически пасть в бою? – Моментально отреагировал Хэпи.

– Кто это «Хель»? – Гордас путался в сонном дыхании.

– Квентин с греческих мифов перешел на скандинавские, – пожал плечами Хэпи. – Это хозяйка загробного мира, страны мертвых. К ней попадают все умершие, кроме героев, погибших в бою, те… – он сделал паузу, припоминая, – по другому адресу.

– По какому адресу? – не понял иронии Гордас.

– К валькириям, – ответил Хэпи невозмутимо, как будто речь шла о близких знакомых.

– А-а, – кивнул тот.

– Двуликое божество, – продолжал рассуждать Хэпи. – Одна половина ее – черная, другая мертвенно бледная.

– А-а, – опять произнес Гордас. Хэпи напустил на него такого ужаса, что тот перестал его слышать.

– Откуда ты все это знаешь, Хэпи? – В голосе Квентина больше не было слез, лишь – любопытство.

– В детстве увлекался, – ответил тот тихо.

* * *

Живое пламя винтовой лестницей струилось по стенам колодца. Рыжеволосый юноша шел по огню босиком, крепко сжимая в руках книгу. Лестница вдруг оборвалась. Он стоял один посреди высоты гранатовых стен: вверху – едва заметный свет, внизу – пройденная вереница пламени.

– Лети! – донесся сверху знакомый хор голосов.

Рыжеволосый юноша поднял голову. Тотчас по спине его начали ползти две параллельные линии. Кровь не сочилась из этих равномерно падающих разрезов. Казалось, внутри него – пустота. В одно мгновение из телесных расщелин вырвались черные крылья. Он взмахнул ими. Еще раз, еще – и оторвался от огненной лестницы.

– Ну же, лети, – послышался нежный голос, и то был уже не приказ, а заботливый, родительский шепот. Не выпуская книги из рук, крылатый юноша стал подниматься все выше и выше. Он летел к своему создателю, к тому, кого впервые увидел, чей голос услышал впервые.

Стены колодца расширялись, разреженное огненное тепло жидкими волнами плескалось в воздухе, тяжелее становилось дышать. Страшная резь пронзила его грудь, он начал задыхаться, стремясь вернуться назад, обратно в огненную стихию, но тело не подчинилось. Красная Мантия стояла на самом краю колодца и звала его нежно. Еще один взмах крыльями. Тяжел был этот взмах, горек был воздух – но все позади, и вот он уже рядом с ней.

– Я не назвал тебе твоего имени. – проговорила Мантия. – У козырной фигуры должно быть имя…

– Имя? – Переспросил юноша.

– Прежде чем отпустить на игровое поле, я должен дать его тебе. – Мантия, казалось, вглядывалась в красивое лицо своего создания. – Эль. Твое имя Эль.

– Эль, – повторил рыжеволосый юноша.

– Увы, теперь тебя окружает холод.

На шестигранном бордюре колодца сидели две черные птицы, время от времени вздрагивая, словно хотели сбросить с себя непривычные ощущения.

– Это твои спутники. – Мантия подлетела ближе к черным птицам. – Они будут сопровождать тебя. И убери крылья, здесь тебе они не понадобятся, – заботливый голос окрасился строгой интонацией. – Ты сейчас уйдешь, Эль, помни: ты обязан достичь поставленной цели. Так иди же! – В одно мгновение Мантия пропала в темном колодце.

Эль сел на его граненый край. Медленно переводил он взгляд с одной точки на другую. Болезненным, тяжелым был этот взгляд. Одна из птиц держала в клюве знакомый оранжевый цветок. Эль совсем забыл о нем, о своем подарке, и теперь очень обрадовался, увидев его вновь.

– Отдай, – он протянул руку и взял цветок за сочный шипастый стебель. Бережно поднеся цветок к лицу, Эль стал рассматривать его яркие лепестки. Так продолжалось бы еще долго, но крик черных птиц вывел его из забытья. Они спрыгнули с холодной каймы колодца и повисли в воздухе, осмысленно оглянувшись на него. Эль поднялся и тоже спрыгнул, но не успел он сделать и шага, как сильный ветер сбил его с ног. Он закружил Эля в своем вихре, увлекая прочь. Черные птицы летели следом, оглашая все вокруг растерянными криками.

Глава 9. Ценные бумаги

Этим утром щедро светило солнце, тепло его струилось по кронам деревьев. Из модного парикмахерского салона, казалось, вышли их изрядно поредевшие головы. Шелест листьев, опасливый, аккуратный, таил в себе страх рассыпаться, разлететься по остывающей земле. Яркое небо текло, быстро видоизменяясь, перемешивая краски облаков. Азраил вдруг подумал: «Если это небо сравнить с полотном, то его непременно кто-то должен вышивать: стежок за стежком – проглядывает новый рисунок, стежок за стежком – льются небеса. Какие быстрые пальцы, какие ловкие руки…» – Азраилу понравилось это сравнение. – «…И мне хорошо. Да, светло. Прекрасное небо… И даже если будет через минуту плохо, сейчас – хорошо, и не больно, и не грешно… Ужасное слово – «грешно» … Так вот, запомнить бы это «не…» – Азраил!

«Кто-то зовет. Какой родной голос у этого оклика…» Заретта подошла ближе:

– Азраил?

Азраил опустил глаза. По разбросанным на земле листьям пятнилась зрелая осень.

– Мрачное место, – произнес он шепотом. Азраил не любил кладбищ и церквей, не любил сосредоточения людей, мысли которых отданы либо скорби, либо просьбе. Это порождало черные дыры в его душевном пространстве, что затягивали в себя все то немногое светлое и доброе, которое было накоплено за жизнь.

Заретта села на знакомую лавочку под раскидистым кленом и задумалась.

Азраил прислонился к стволу дерева. Он хотел не обнаруживать себя, заглушить взволнованное сердце. Он тонул в ее неровном дыхании, непроницаемых мыслях, в ее мечтах, желаниях. Когда Азраил смотрел на сестру, в его голове возникала мелодия. Начинаясь всегда тихо, она становилась отчетливей и громче, пока он не растворялся в ней совершенно. В такие моменты ему хотелось умереть, но по-хорошему, не со зла, не от отчаянья, просто исчезнуть в выбранном душою едином звуке, исчезнуть безболезненно, незаметно, чтобы никто и не вспомнил после. Под влиянием прекрасной мелодии был остановлен ход его мыслей, жизнеточащая рана сознания затянулась. Не было чувств, только томительное ощущение близости к чему-то недосягаемому, тайному – и от этого страстно любимому. Фонтанирующая мелодия лилась в его душу, на мгновения стирая память.

Посетители кладбища в золотом блеске утра бросали тени. Упав на выпуклый рельеф земли, тени ломались, причудливо складывались, стелясь по ковру пожухлой травы. Азраил набрал в грудь воздуха, ему показалось, что он давно не дышал.

* * *

Лучи осеннего солнца скользили по холодным окнам, издавая что-то похожее на шипение. Гордас открыл глаза, незнакомые стены тотчас принялись разглядывать его необразумившееся существо, находя в том что-то несомненно любопытное. Как только к нему полностью вернулось сознание, Гордас принялся изучать их в ответ, но, так и не разобрав что к чему, совершенно выбился из сил.

Хэпи смотрел на записку, приклеенную к шкафу.

«Семинар молодого исследователя: «Миф как результат пересечения параллельной реальности с реальностью субъективной».

– Пропустил, – со вздохом заметил он. – Да, жаль. Хотя слишком много «реальности» на одно «миф»…