Перед прочтением сядьте!.. Остроумные и непосредственные рассказы из нешуточной, но прекрасной жизни

– Вы не смеете! Это мечта! – взвизгнул и притопнул на старуху ущученный профессор. И удалился в кабинет.

Вошла жена с заваренными горчичниками. Иван Петрович покорно заголился.

– Как тебе Николенькина пассия? – спросила она, внешне абсолютно нейтральная, как сама Швейцария, но нейтралитетом и не пахло. Она жаждала свары, как пособница фашистской Германии Румыния южных уделов СССР.

– Пф! Невзрачная серая мышь. Весь вечер заставлял себя улыбаться, – фыркнул Иван Петрович.

Прозвучало издевательски, будто коровий колокол в серенаде Моцарта или шутовские бубенцы в монологе Гамлета.

В ответ жена что есть силы огрела его раскалённым горчичником. Это было предупреждение симулянту на поле бескомпромиссных супружеских отношений. Запахло жестокой дисквалификацией. Кажется, приходилось прыгать, чтоб не выкинули из привычного повседневного дерби…

Профессор провёл самую ужасную ночь в жизни. Маялся и пил валерьянку.

Назавтра по дороге в аэроклуб девчонка выдала отрывистый спич очень «воодушевляющего» содержания:

– Прыгать будем с вертолёта. Надеюсь, старичка починили. Вечно что-то ломается. Не ресурс, а Ветхий завет… Не то придётся с кукурузника. Не люблю кукурузник. Есть шанс зацепиться за хвост. Тогда только резать стропы и на запасном.

– Ищете облака? – заметила Зина бегающий взгляд профессора и успокоила: – Не волнуйтесь, если погода испортится, к вашим услугам вышка. Уже должны починить, а то заваливалась. С неё ещё сталинские соколы гробились. Но погода будет. Уж я чую. А если и кукурузник закапризничает, – ну, бывает, – так рванём на базу воздухоплавания. Там свои ребята, организуют воздушный шар. Лишь бы ветра не было и ясно. Но бывает, и ясно, и ветра нет, а на высоте накинется болтанка. Или горелка заглохнет – понесёт-понесёт, на деревья бросит. А то и на провода… А так-то безопасно. Будет погода, будет, не волнуйтесь. У меня глаз-алмаз. Ох, завидую Вам! Первый прыжок, как первая любовь, – не забудешь. Я на первом сломала ногу. Полгода со спицами. Разве такое забудешь? А у одного на первом основной не сработал. Вот где воспоминаний-то, смеху! Будет погода, будет… А не будет – можем на военный аэродром махнуть. Эти плевали на погоду… У меня там дядя – главная шишка. Он Ан-12 организует, прыгнем прямо с открытой рампы – высший класс! Хотите, устрою?

– Устройте, милочка! – отвечала жена за притихшего и затравленного, что зверёк, профессора. – Может, Иван Петрович вдохновится и закончит статью о свином цепне. А то второй месяц держит редакцию ни с чем.

– Непременно закончит! – ободряюще подмигнула Зина, а профессор окончательно уверился, что закончит сегодня не статью о паразитах, а самою жизнь.

Потому, когда прибыли в аэроклуб, где собралось на удивление немало отважившихся на безумный прыжок, а в воздухе неприкрыто царило весёлое и нервное оживление, Иван Петрович не раздумывая позорно бежал.

– Держи его! Хватай! – улюлюкала вдогонку тёща. Благородный племянник беспомощного вылупился:

– А-а… Куда же?..

А жена незаметно пожала Зине руку и сказала:

– Спасибо, Зинуля! Как припустил!

– Не за что, – в ответ усмехнулась та. – Зарвавшихся следует иногда проучить. У меня папуля тоже был ловелас. Ох и попил матушке крови…

Как Сима Петровна замуж подумывала

Дом Симы Петровны загнут буквой «Г». Живёт Сима на пятом, окнами во двор, первый от угла балкон – тот, что выделяется обилием цветов.

Выйдя одним погожим утром полить растения (по-простому: в сорочке, в бигуди), Сима Петровна вдруг отказала благоухающим питомцам в водной процедуре и ретировалась в квартиру.

Рукой подать, – с увитого плющом балкона на пятом этаже другого крыла на неё пялились! Мужик лет пятидесяти – кобель по первому разряду, как из третьеразрядного романа, капитан дальнего плаванья.

Подобные книжки продают в газетных киосках. Стоят меж брошюрой «Как в пятьдесят перестать ждать и начать просто жить» и справочником садовода.

По привычке болтаться на волнах капитан покачивался в кресле-качалке, посасывал трубку и нагло буровил взглядом Симу Петровну, словно она риф, а ему предстоит взять его. Голова обрызнута сединой, рубленое каменное лицо, ямочка на подбородке.

Кресло большое, на узком балконе помещается лишь вдоль – вот Сима ему и прямо по курсу.

«Нахал! Раздевает взглядом…» – негодовала Сима, срывая пред зеркалом бигуди и наводя причёску. Десять минут, и выпорхнула на балкон – не узнать бабу! Но капитана и след простыл.

«Грубиян!» – ещё пуще возмутилась Сима Петровна и дольше обычного обихаживала петунии, бархатцы и вьюнок. Зачем-то выдернула вместе с сорняком цветы и полностью утвердилась в невоспитанности незнакомца с трубкой, который так и не появился.

Когда другим утром он опять покуривал в кресле, Сима Петровна предстала во всеоружии: вечерний мейкап, взбитые локоны, сияющее после кремов лицо выражает такую озабоченность цветами, точно в горшках произрастают младенцы. На капитана ноль внимания.

Тот? Тот, как и давеча, вызывающе пялился и смолил трубку. Не выдержав столь откровенного, исполненного либидо взора, Сима фыркнула и демонстративно удалилась.

В комнате она схватила пяльцы и стала возмущённо орудовать иглой, а нитка-то и не вздета…

– Ах, бесстыдник! – отбросила в сердцах шитьё и рухнула на кровать. От возмущения разыгралась мигрень. Что себе позволяет?! Животное…

– Я ужо тебе! – погрозила Сима, и… на следующий день коротко подстриглась. Тридцать лет не решалась… Легкомысленная стрижка, как добрый прокурор, скостила Симе лет пять со срока и кучу бабок в придачу.

«Можно было не стричься, – любовалась она в зеркало, – но женщина должна себя баловать почаще. А деньги отобью на продуктах. Давно хотела сесть на диету, а сейчас самые овощи. Очень вовремя я подгадала…»

И, как неподкупный судья, решительно заточила в морозилку сосиски, животное масло и шмат сала…

Взамен наварила гречки без соли. Час потратила на гимнастику. После непривычных перегрузок напал такой жор, что пришлось освободить по УДО и сосиски, и сало…

Заморив червячка, испытала угрызения совести, расплакалась и заснула.

Поутру капитан всё так же курил и пялился. Неслыханно!

«Всё, теперь же пишу заявление участковому! – решила Сима. – Что за харассмент!»

И, клокоча и негодуя, отправилась… к косметологу – поколдовать с бровями и чисткой кожи. Заодно уж купила маечку с совершенно приличествующим вырезом на груди. Ровно таким, чтоб кулончик-сердечко, купленный уж заодно, был виден.

Узрев во всей красе «девятый вал» Симы Петровны, старичок, балующийся гирькой на смежной лоджии, уронил чугунку на ногу и рухнул, засыпанный хламом. Впечатлительного гиревика увезла скорая, и больше он не вернулся…

Капитан? Он же всё дымил и нагло втыкал в Симу Петровну бебики, мол: «Вэлкам, детка! Моя грудь заколота в притонах Манилы, Тринидада и Тобаго. Я давал линьков женщинам всех цветов кожи. Если понимаешь, о чём я, крошка… Бросай анютины глазки и тащи сюда свои пышные бутоны. Я плесну тебе огненного рому и поведаю о морях и походах…»

У Симы Петровны от негодования ускорялось сердцебиение и вступало в виски. Она принималась делать гимнастику до изнеможения, даже обливалась холодной водой.

Через неделю борьбы за права женщин похудевшая Сима купила облегающее платье, вызывающее алое бельё, чулки со стрелкой и страшно неудобные туфли.

Средства таяли катастрофически, но на Симином измождённом лице победоносно зажглись глаза. Она была прекрасна! А нахальный капиташка, верный себе, так же выжидающе посасывал верную трубочку…

«Унижает. Ждёт, что прибегу голая. Ха-ха! Жди!» – раскусила наглеца Сима и… впрыснула силикон в губы. Бюджет ещё съёжился, обратно пропорционально взбухшим мягким тканям, окаймляющим челюстно-лицевой аппарат гордой женщины.

Едва спал отёк, Сима вынесла на балкон губы и себя, что на подиум, и… выронила лейку!

– Это шо за?!.. – только и смогла вымолвить, и глаза полезли у бедняжки из орбит от представшего.

Учтиво склонившись к капитану, какая-то каракатица подавала ему в гнусных щупальцах стакан воды!

Сима хватала воздух новенькими дорогостоящими губами и не находила слов к низкому пассажу на увитом плющом, что змеями грязных интриг, балконе.

Водоплавающий подлец испил, каракатица приняла посуду, выпрямилась, и лицо её открылось вполне.