Страдания ката

– Да вот Петр Андреевич безобразие какое, – проводил под локоток начальника Ушаков. – Офицера убитого нашли.

– Где нашли? Кто такой?

– Кто такой не разобрался пока, а лежит вон у плетня. Иди Петр Андреевич, глянь глазом своим многоопытным. Вот здесь иди и не поскользнись только.

– Вот уж безобразие так безобразие, – укоризненно покачал головой Толстой, разглядывая окоченевший труп. – Теперь точно до Государя дойдет, а ему в последнее время чего-то не здоровится, того и нам теперь ждать надобно. Ох и достанется нам теперь от Петра Алексеевича. Крепко достанется за происшествие это. А что за офицер-то? Почему до сих пор не узнали?

– Так это никак Фролка Петров, – опять влез в разговор начальства Суков. – Известная личность.

– Какой такой Петров? – вскинул сердитые очи на подчиненного Ушаков. – Неужто тот самый?

– Он. Яганы Петровой племянник, какой же ещё-то Петров здесь лежать может? – развел руками Сеня. – Он самый.

– Чего? – в один голос удивились генерал с графом. – Чей племянник?

– Как чей? Фрейлины её величества всемилостивейшей государыни нашей Екатерины Алексеевны племянничек. Вот он, собственной персоной, можно сказать. Ох, и расстроится теперь тетушка. Она ведь, сказывают, души в нем не чает.

– Этого нам ещё только не хватало! – сокрушенно топнул ногой Петр Андреевич. – Эти бабы сейчас такую кадилу раздуют, что на всех вони хватит. Вот уж не повезло нам с тобою сегодня Андрей Иванович, так не повезло. Ты-то чего об этом думаешь? Как от напастья такого спасаться будем?

– Я думаю убивца надо искать, – почесал ус генерал. – Ягана баба стервозная, она нам жизни теперь точно не даст. Помнишь, когда у неё исподнее белье из огорода летней резиденции пропало, какого нам Петр Алексеевич нагоняя устроил? Помнишь, Петр Андреевич?

– Как же не помнить-то? Он меня потом, когда утихомирился малость, еще раз вызывал. "Найди, – говорит, – ради бога панталоны ихние, а со света меня эти бабы сживут. В летней резиденции второй день появиться не могу. У меня уже душу воротит от нытья их".

– А уж сейчас-то, ему точно покоя не будет. С Яганой связываться, это все одно, что голым задом в муравейник сесть. Один к одному – в точности. Ой, беда!

– Что за день такой сегодня? – кивнул головой Толстой и уныло побрел к возку. – Беда за бедой.

– А чего еще-то случилось батюшка? – пристроившись в шаг к начальнику, поинтересовался Андрей Иванович.

– В гостях вчера у князя-кесаря был. А ведь оттуда без случая какого-нибудь и без боли головной никак не уйдешь.

– Чего он все еще медведя заставляет гостей-то потчевать? – легонечко подмигнул графу Ушаков.

– Вот ведь черт, какой, – махнул рукой граф, – научил зверину на задних лапах с золотым блюдом по кругу ходить. Это, дескать, потчует он тебя. И попробуй не возьми кубка с блюда. Вон Бутурлин так не взял, что еле-еле его из медвежьих когтей вытащили. Тут уж сам понимаешь, какая беда у меня сегодня. До первых петухов вчера Бахуса славили под медвежьим присмотром. Ох, и тяжко мне сейчас. Вчера всё вроде хорошо было, а сейчас не приведи господи тебе испытать такое. Не приведи господи.

Не успел граф прикрыть утомленные головной болью очи, усевшись на мягкое сиденье возка, а Ушаков уж солдат по соседним избам посылает. Вдруг кто чего про душегубство видел? Всякое ведь в жизни бывает. Может и на этот раз кто-то что-нибудь полезное скажет? А уж если добром никто сказать не захочет, то на этот случай умение Чернышева, как всегда пригодится.

– Надо к застенку идти, – подумал Еремей, заметив, что сержант ведет к Ушакову простоволосого мужика в рыжей рубахе. – Сейчас и мой черед настанет. Вроде ведут кого-то?

– Вот, господин генерал, – широко улыбаясь щербатым ртом, приступил к докладу сержант. – Вот он убивец-то. Сам признался. Понимаешь, оказия, какая? Получай преступника.

– Как так? – недоуменно заморгал Андрей Иванович. – Чего так скоро-то?

– А я его как спросил про офицера убитого, он сразу и признался, – радостно крутил головой сержант, предчувствуя непременную награду от генеральских щедрот. – Я ведь, как знал, в ту избу заглянул. Как знал.

– И за что же ты ирод человека жизни лишить решился? – перевел генерал подобревшие вдруг очи с веселого сержанта на хмурого мужика. – За что?

– А за то и решился, – забормотал себе под нос пойманный душегуб. – Чего он вокруг Анютки моей крутится? Сколько раз ему говорил, чтобы отстал, а он опять за свое. Вот и докрутился. А то ишь, распустит хвост и давай девку смущать. А я из-за Анютки своей любого порешу. Любого! Кем бы он ни был – всё одно на тот свет спроважу!

– Что за Анютка такая? – потер ладони генерал тоже в предвкушении какой-нибудь награды, но уже не иначе, как от царицы.

– Дочка это моя. Я за неё глотку перегрызу. Одна она у меня. Мне её замуж выдать надо да дело зятю передать.

– Какое дело-то? – перебрав в голове несколько видов возможного поощрения за быстрое раскрытие душегубства, как-то нехотя осведомился генерал.

– Пирожник я. Пироги для базара пеку. Мы все пекли. Отец мой пек, я пеку, а после меня вот только Анютка осталась. Мы и в Москве пекли, и в Нижнем Новгороде, и даже в Астрахани моих пирогов пробовали, а теперь вот в Петербург пришли. С дочкой я в прошлом месяце пришел. Нелегко мне сейчас. Здешние пирожники злые, как псы голодные. Проходу мне не дают, сволочи. А мне ведь и опереться сейчас не на кого. Только на Анютку вся надежда, а этот офицер голову ей решил закрутить. Знаю я их, офицеров этих. Знаю. Спортят девку и на войну, а мне дело передать некому. Этому же хлыщу никак дела не передашь. Никак. Я уж говорил ему, да только он слушать меня не желал. Вот я и решился. Выпил вчера в кабаке для храбрости и решился.

– Прав ты любезный насчет офицеров: пирожники из них никудышные. В крепость его! – махнул рукой Андрей Иванович сержанту и двинулся прочь от хладного офицерского трупа, к новым государственным заботам, а уж за ним и все остальные по своим делам разойтись хотели.

Однако не успели: развернулись, но не отошли. Выбежала из-за соседней избы на дорогу русоволосая девка в желтом сарафане и давай причитать.

– Стойте! – пронзительно кричала она. – Не виноват батюшка! Не убивал он! Не мог он убить! Он добрый! Отпустите его ради бога! Оговаривает он себя! Во хмелю он! Помогите нам, люди добрые!

Девка споро протиснулась к генералу и упала перед ним голыми коленями на хрустящий еще снег.

– Пощадите батюшку. Наговаривает он на себя. Не мог он Фролушку убить. Не мог. Он добрый у меня!

Ушаков поморщился от девичьего крика, поискал кого-то глазами и, встретившись взглядом с Чернышевым, строго приказал.

– А ну-ка Еремей отведи девку домой. Продрогнет ведь на улице. Ишь, в одном сарафане выскочила, а тепла-то настоящего еще нет. Не простыла бы. Отведи, и вели там кому-нибудь за нею присмотреть. Ох, девки, девки, что же вы себя-то пожалеть не хотите? Беда с вами.

Генерал укоризненно покачал головой, дернул плечом и прибавил шагу, оставив рыдающую девчонку на снегу. А рядом с девчонкой Еремей Чернышов с открытым ртом. Как тут ему было рот не открыть, если его сам генерал Ушаков по имени назвал. Конечно, Еремей с генералом часто в застенке встречался, но вот по имени его Ушаков никогда не называл. Он вообще редко кого по имени называл, а тут…

– Пойдем, милая, – быстро взяв себя в руки, нежно приподнял девушку Чернышев. – Пойдем в избу. Чего здесь без толку ползать? Батюшке-то твоему теперь уже никто не поможет. Пойдем. Чего здесь на снегу-то холодном стоять?

И вот тут она на него глянула своими глазищами. Так глянула, что запылали у Еремея не только щеки с ушами, а и нутро всё. Нестерпимым огнем нутро занялось. Не видел ещё никогда Чернышев таких глаз. Ну, может, и видел когда, но чтобы вот так? Он вообще всегда с пренебрежением относился к рассказам товарищей о женской красоте.

– Чего на лицо любоваться? – ухмылялся всегда Еремей Чернышев про себя, выслушав очередное повествование о какой-нибудь известной красотке. – Главное в бабе, чтобы здоровая и работящая была, а с лица воды не пить. Лицо оно и есть лицо, не с лицом ведь жить, а с бабой.

Всегда он так думал и, вдруг, под взглядом наивных бездонных глаз, обрамленных пушистыми ресницами, смутился. Щелкнуло что-то в голове ката, и полезла туда полнейшая ерунда. Конечно ерунда, разве другим словом назовешь выплывшие из глубин памяти глупые словеса.

– Услышь меня любовь моя, тобой сейчас любуюсь я. Вся моря синь в твоих глазах, и яхонт алый на губах, – зашелестел откуда-то издалека чуть знакомый Чернышеву голос.

Сразу после Рождества Христова это было. Прислали в застенок трех школяров по какому-то важному делу с пристрастием допросить. Что за дело было, Еремей уж запамятовал в каждодневной суете, а вот голос одного школяра запомнил. Уж больно необычно вел себя юнец на дыбе. Все люди, как люди: стонут, воют, каются, пощады просят, а этот взялся какими-то словами непонятными говорить. Много говорил, да только запомнились Чернышеву лишь слова про глаза да губы. Почему запомнились, он, конечно же, сразу не сообразил. Наверное, из-за того, что глупы уж больно слова эти были. Разве придумаешь чего-то глупей, как глаза с морем сравнивать. Школяр и моря-то, поди, настоящего никогда не видел. Море оно чаще всего мутное да хмурое. Если уж сравнивать чьи-то глаза с морем, так это глаза генерала Ушакова наутро после ассамблеи у веселого Бахуса. В них тогда всё от моря есть: и муть, и хмурость, но только вот никакой любви у Андрея Ивановича со школяром быть не может. Не подходит Ушаков для таких слов, здесь что-то другое. А вот что Еремей только сейчас понял. Вот она моря синь, вот он яхонт. Смотреть бы на них всю жизнь и ничего больше не надо.

Крепко смутился Еремей Матвеевич от бездонных глаз, но в руки себя быстро взял, и легонько подтолкнув девицу в спину, повел он её по скользкой дороге. Изба страдалицы оказалась рядом. Еремей, решив не оставлять девушку на улице, смело перешагнул низенький порожек и очутился в темных сенях. А вот здесь с ним произошла еще одна неожиданность. Дочь убийцы опять завопила в голос и бросилась Чернышеву на грудь.

– Спаси батюшку моего, добрый человек! Спаси! – зарыдала девчонка и прижалась дрожащим тельцем к огромной груди ката. – Не мог он Фролушку убить! Не мог! Спаси его добрый человек! Век тогда за тебя миленький мой бога молить стану. Только спаси.

– Да как же я его спасу-то? – забормотал смущенный Еремей. – Он же сам признался, потому его и в крепость увели. Теперь его уж никто не спасет.

– Спаси! – не унималась девчонка. – Век Бога за тебя молить буду! Рабой твоей, если пожелаешь, стану! У меня же кроме батюшки никого не осталось! Только спаси его миленький. Только спаси.

Кричит она так, обнимает Чернышева, и уж даже на колени перед ним упала. Не стерпел Еремей, сердито оттолкнул девку, выскочил из сеней вон и к своему застенку вприпрыжку помчал.

Глава 2.

– Ты куда пропал Еремей Матвеевич? – тревожно зашептал Сеня на ухо вбежавшему в застенок кату. – Андрей Иванович уж волнуется за тебя. Не в настроении он сегодня. Совсем не в настроении.