Страдания ката

– Кому голову? – непроизвольно вырвался вопрос у Чернышева.

– Кузьмищеву, – крякнул генерал, отрываясь от кружки ядреного кваса, – пирожника так кличут – Матвей Кузьмищев.

И чего Еремей со своими вопросами полез? Не случалось с ним прежде подобного, а тут вдруг на тебе. Хорошо, что обошлось всё, а то ведь и иначе могло всё повернуться. От любопытства до греха один только шажок малюсенький. Чернышев мысленно покорил себя, а когда генерал вышел из застенка вон, ни к селу, ни к городу прошептал:

– Анюта Кузьмищева. Анюта. Вся моря синь в твоих глазах, и яхонт алый на губах. Анюта.

– Ты чего шепчешь, Еремей Матвеевич? – хлопнул ката по плечу подьячий. – Вспомнил чего?

– Да так я, – смутился Чернышев, – утомился чего-то, вот и лезут мысли дурные в голову.

– Чему тут томиться-то? – засмеялся Сеня. – Бывало, в день по десять следствий вели и ничего, а тут одно всего и ты утомился. Чего это с тобой?

– Не знаю, – махнул рукой Еремей, – не по себе чего-то. Кабы не пост, вина бы испил. Муторно на душе как-то. Кошки скребут. Никогда так со мною не было. Никогда.

– Насчет души ты поосторожней, – сразу перейдя на серьезный тон, заговорил Сеня. – В вашем деле про душу вспоминать не следует. Вспомнил раз, то пиши пропало. Плохо видно у тебя дело, раз так загрустил. Из-за Копеева что ли? Так не стоит он того. Да и ничего серьезного ему не присудили. Выпорют завтра на площади, поохает денька три, и опять с Акимовым водку начнут пить, а ты из-за него в переживания ударился. Выброси-ка ты Еремей Матвеевич всю эту дурь душевную из головы и пошли в кабак.

– Так пост ведь.

– Ничего. Помолимся завтра с утречка подоле, нас Господь, глядишь и простит, а вот если сейчас в кабак не сходить, так неизвестно, как оно всё еще с твоей душой повернется. Пойдем, благо Андрей Иванович мне неожиданно пятак подарил за усердную службу и сказал, что больше сегодня к нам не придет. "До завтра, – сказал, – не приду". Дело у него какое-то сейчас в царском дворце. Видишь, Еремей Матвеевич, сам Господь нам с тобою сегодня пособляет. Когда ж такое было, что генерал так рано из застенка ушел?

– Давно не было.

– Ну, а раз сегодня так стало, то это верная примета, от кабака нам не отвертеться. Судьба сегодня наша такая. Здесь уж как не крути. Ясно тебе?

Несмотря на великий пост народу в кабаке было предостаточно, однако кабатчик хорошо знавший, где несут государственную службу Еремей с Сеней, сразу же освободил для них стол в углу и принес зеленую бутыль с вином да приличное блюдо квашеной капусты с клюквой. Пост все-таки и мясное в кабаке особо не подавалось. Если уж кого очень припрет или иностранец, какой, на огонек завернет, то на этот случай в леднике поросячья туша хранилась, но для ката с подьячим черед грешного мяса еще не пришел, и потому они закусили первую разгонную кружку сочной капустой, забирая её щепотями из блюда.

– Прости нас Господи, – чуть слышно прошептал Сеня после второй щепоти капусты и наполнил вновь кружки. – Прости за прегрешения предстоящие. Давай Еремей Матвеевич ещё по одной.

Они степенно выпили по второй, вновь бросили в рот хрустящую на зубах закусь и подьячий, торопливо попросив у Бога в очередной раз прощения, степенно перешел к первой застольной теме.

– Вот ведь жизнь, какая штука заковыристая, – хлопнул он ладонью по краю стола. – Вот ведь, как получается всё. Спрашиваю сегодня Ушакова, почему, мол, нам жалованье второй месяц задерживают, а он как зыркнет на меня строго, пятак в руку сунул и ушел. А вот чтобы объяснить, что к чему, так нет. Побрезговал. Мы же с тобой Еремей генералам не ровня. Нам можно жалованья по месяцу не платить, мы же с тобой всё стерпим. И зыркать злобно на нас не возбраняется. Это без нас с тобой ничего нельзя, а на нас всё можно. Генералам, поди, жалованья не задерживают, а нам вот с тобой, пожалуйста, будьте добры.

– Да нам-то ладно, на месяц всего, – махнул рукой Чернышев, – вон морским-то служителям, уж говорят, восемь месяцев не платят, и живут ведь. Вот ведь чудеса, какие бывают.

– А ты себя с ними не равняй, – погрозил кату пальцем Сеня и вновь потянулся к бутыли. – У них харч, поди, казенный и на войне, им знаешь, какую деньгу платят? Вон свояк брата жены моего дяди Петра из Выборга столько добра притащил, что не только постоялый двор открыл, но шубу себе соболью справил, а ты говоришь восемь месяцев. У них, у военных такие трофеи бывают, что всегда с ними проживешь. Это нам с тобой, страдальцам, податься некуда. И чего я в солдаты не записался?

– Ну, это ты брось, – теперь уже погрозил пальцем собутыльнику Еремей, – солдат-то, знаешь, сколько гибнет в сражениях? От пуль там разных и другого оружия какого? Мне вон Гринька Горелый сказывал, как его братьев картечью посекло под Полтавой. У обоих груди в мясо перевернуло. Мороз по коже от рассказа такого. Ты про солдат так не говори.

– Это только дураки гибнут, а умные люди при трофеях ходят. Уж я бы там не растерялся. Я знаешь Еремей Матвеев, какой ловкий? Мне вот только развернуться негде. Разбойника бы, какого поважней споймать что ли?

– Чего же ты сегодня душегуба-пирожника не словил? – ухмыльнулся Еремей, теперь уже сам, наполняя кружки. – Сержанту-то, поди, награда за убивца изрядная выйдет? Чего ж ты растерялся?

– Повезло дураку. Вошел в первую избу, а там здравствуйте, пожалуйста. Жалко пирожника.

– А чего его жалеть-то?

– Как чего? – приподняв над столом, уже пустую бутылку, Суков махнул кабатчику рукой, а затем протяжно вздохнул. – Каждый бы на его месте тому офицеришке нож в грудь воткнул бы. Они знаешь, какие наглые? Моя тетка Домна у Государыни прачкой служит, и я во дворце царском не раз бывал. Видел их там. Этот Фролка Петров у них заводилой был, а еще с ним Мишка Бутурлин, Матюха Маврин, Васька Ильин, Гаврюха Апраксин, такие дела безобразные творили, что не приведи Господи. Девок наберут целую лодку и гонят на острова и девки-то всё больше не наши. Видные такие, и можно даже сказать, пышные. Понял, как? Вот.

– А мне вот Анютка, дочка пирожника по душе пришлась, – неожиданно для себя выдал другу свою самую сокровенную тайну Еремей. – Хороша девка, не встречал такой прежде.

– Ничего девка, но тощевата, – кивнул подьячий, приподняв на уровень груди кружку. – Мне больше девки в теле нравятся, а эта тощевата. Не жалую я таких, чего с них взять? Мне, понимаешь, тела побольше хочется.

– Ничего не тощевата, – приняв приглашение выпить, отозвался кат. – Для девки в самый раз.

– Так, то для девки.

– А она кто ж, по-твоему?

– А вот я и не знаю. Только знаю, что путная-то девушка с гвардейским офицером ни в жизнь не связалась бы. Вот. А к этой Фролка Петров через плетень не раз уже лазал. Это и пирожник подтвердил. И- и-х, была у меня зазноба одна, не чета твоей Анютке, а с офицером связалась и всё.

– Чего всё?

– Всё. А мне вот, Ерема, по правде тебе сказать, такие бабы, как твоя Марфа по душе. Точно скажу тебе, как первому товарищу, что по душе, как увижу её, так и захожусь весь. Веришь, нет ли, а меня в дрожь от Марфы твоей бросает.

Чернышев вдруг засопел, как закипающий самовар, дернулся со своего места, смахнул со стола блюдо с капустой, потом ухватил собутыльника за волосы и сильно ударил носом о стол.

– Я тебе сейчас пес вонючий покажу "захожусь" – заорал громовым басом кат и, намереваясь продолжить побои вскочил с лавки. – Да я тебе за Марфу голову сейчас оторву! Она же мне жена законная, в церкви венчанная! Ишь ты, заходится он! Да я тебя…

Чернышев схватил приятеля левой рукой за отворот кафтана, правой размахнулся, целясь подьячему в окровавленный уже нос. Несдобровать бы ещё раз Сениному носу, но тут нежданно-негаданно сунулся промеж драчунов пьяненький мужичонка в серой заячьей шапке с разорванным верхом.

– И чего вы разодрались господа хорошие? – заулыбался он в сторону Еремея редкозубым ртом. – Из-за баб что ли, разодрались? Все они одинаковые бабы-то. Все. Не стоит из-за них на кулачки идти. От них только грех один. От нашего же ребра, не ждать нам добра. Все они одинаковые: от нищей девицы до грозной царицы. Будь она царица, а всё равно под нас ложится. Уймитесь мужики. Уймитесь.

– Ты чего это сейчас про матушку Государыню нашу сейчас собачий сын молвил? – вдруг совершенно протрезвевшим голосом, утирая рукавом кровь с носа, строго спросил миротворца Суков. – Слово и дело! А ну пойдем с нами собачий сын! Бери его Еремей. Мы тебе сейчас покажем, как на царицу хулу возводить. Ишь ты, «ложится»?

Чернышев быстро схватил мужика за ворот драной шубейки и поволок из кабака. До застенка бедолагу доставили резво, хотя Сеню на улице пуще прежнего развезло. Он мотался сзади Чернышева, часто хватаясь руками то за него, то за плененного в кабаке мужика. У самых ворот застенка Еремей сунул хулителя царской особы в руки хмельного подьячего, вынул из укромного места ключ и проворно отомкнул огромный замок.

Очутившись в застенке, миролюбивый мужик и оглянуться не успел, как его по всем правилам науки заплечных дел мастеров, вздернули на дыбу.

– И кто ж ты будешь мил человек? – шатаясь из стороны в сторону, попытался приступить к допросу Суков. – К-кто будешь? Отвечай, когда тебя судья царский спрашивает! Ж-живо!

– Вы бы пожалели меня господа, шутейно ведь сказал, – простонал вместо положенного представления незадачливый бедолага. – У меня вот пятиалтынный есть, может лучше, в кабак пойдем. Пропьем его. Снимите меня, господа хорошие. Шутейно ведь я, без мысли, какой.

– Я тебе покажу «шутейно», – подьячий показал пленнику кулак, и вдруг споткнувшись обо что-то, свалился под дыбу.

Еремей Матвеевич сразу же бросился помогать своему незадачливому товарищу и тоже упал рядом. Когда служители тайной канцелярии вновь крепко встали на ноги, висевший на дыбе мужик повторил свою просьбу и вновь заговорил про пятиалтынный.

– А чего, Ерема, – со второго раза заинтересовался предложением подьячий, – может и вправду, в кабак пойдем? А? Раз у него пятиалтынный есть. Чего-то мне с ним возиться расхотелось. А ты, правда, шутейно сказал?

– Шутейно, шутейно, – заверещал мужик. – Да разве бы я такое не шутейно мог сказать. Неужто я не понимаю?

– Тогда в кабак надо идти, – погрозил кому-то на потолке Сеня. – Пойдем Ерема, раз нас человек от доброго сердца приглашает. Я думаю, что нельзя ему сейчас отказать. Обидим крепко.

– Пойдем, а то и вправду у нас с ним как-то не по-людски получается, – согласился с предложением Чернышев и освободил мужика от дыбы. – Пойдем лучше в кабак, раз такое дело.

В кабак они с подьячим пришли вдвоем и без пятиалтынного. Хитрым оказался мужик. Хитрым и проворным. Хорошо, что кабатчик человеком душевным был да с пониманием великим и про долги со служителей Тайной канцелярии спрашивать стеснялся. Еще одну бутыль кат с подьячим одолеть сумели, а вот на следующую сил у них уже не осталось.

Как оказался у порога своей избы, Еремей Матвеевич не помнил, но дверь открыл он со строгостью и зло отшвырнул от себя Марфу, сразу же попытавшуюся снять с мужа грязные сапоги.