Страдания ката

– Непременно к Кузе сходить надо, раз звал. Давно не был у него. Со святок, поди. Может, батюшку Анюты в крепости увижу? Может, весточку ему, какую от дочки передам? Пусть не спасу его, а всё Анюте доброе дело сотворю. Надо сбегать, сказать ей, что в каземат вечером пойду. Вот ведь обрадуется она, коли, узнает, что со мной можно весточку для её батюшки передать! Обрадуется ведь!

Только Чернышев к порогу, чтоб задуманное исполнить, а навстречу ему два дюжих монаха своего упирающегося сотоварища тащат.

– Вот! – крикнул тот, который повыше, – настоятель Гришку велел попытать. Подозревает, что алтын он из монастырской казны утаил. Ты уж поспрошай его Еремей Матвеевич.

– Не утаивал я! – взмолился Гришка. – За что же напраслину вы на меня возводите? Христом Богом клянусь, что не брал!

Однако никто мольбам заподозренного в воровстве монаха не внял, и внимать не хотел. Не принято было здесь ничьим мольбам внимать. Не то место. Чертыхнулся Еремей себе под нос из-за крушения планов, плюнул в угол от досады, что Анюту еще разочек увидеть не пришлось, и за монаха взялся. Всё Гришка рассказал с рукой в тисках. Во всем повинился. Оказалось, что не первый раз он деньги монастырские утаил. Всякий раз подлец мошенничал. Пошлют его в город что-то для обители купить, так он хоть полушку, но обязательно в карман сунет. Товар самый дешевый и дрянной выбирает, а при отчете, как о дорогом говорит. Раскаялся инок. Со слезой раскаялся. Про место, где добро наворованное хранит, с той же слезой на глазах и рассказал. Степан Артамонович предложил его в каземат отправить, но монахи решили сами с казнокрадом разобраться. По-свойски. Уж как Гришка выл, как в крепости просился остаться, но своя рука владыка и в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Увели восвояси упирающегося поганца.

Не успел Еремей пот со лба смахнуть, а уж к дыбе следующего подследственного подтолкнули. Мужик из лука по воронам стрелял да стрелой угодил в пределы царского дворца. И ладно бы просто угодил, а то ведь так подгадал, собаку Меньшикова с нужного дела спугнул. Она только устроилась, а тут стрела. Не повезло мужику. Рука у него в трех местах хрустнула, прежде, чем он в заговоре против светлейшего князя признался. Только этот признался, а тут еще одного злодея волокут. Что за денек сегодня выдался? Давно таких не бывало. Только к сумеркам всё успокоилось. Прибрался немного Чернышев, а Сенька его уж за рукав к крепостным воротам потащил.

– Пойдем Еремей Матвеев возьмем чего-нибудь, – торопливо размахивал руками Суков, широко шагая подле Чернышева. – Мало ли чего? А ну как не хватит Кузиного угощения?

Прямо мимо Анютиного дома они пробежали, но так и не пришлось Еремею к Анюте зайти. Постеснялся он при Сеньке к порогу её завернуть. Мало ли чего?

– Ну, ладно, – решил Чернышев про себя, мельком оглядываясь на оставшуюся сзади анютину избу, – если увижу её батюшку, так ей от него поклон принесу. Она тоже, поди, этому обрадуется.

Забежав за крепостной стеной в кабак, и прихватив там зелена вина бутыль, поспешили Еремей Матвеевич с Сеней к мрачным воротам каземата. Как положено в гости пришли. Не с пустыми руками. Только Кузьма в грязь лицом тоже не ударил. От души к гостям приготовился. Пирогов с морковью принес, рыбы сушеной, капусты три блюда и все разные, пива жбан ну и зелена винца, само собой достаточно было. Накрыли стол в тесной надзирательской каморке, солдат свободных от караула позвали, и сели как полагается. Сначала по одной выпили, затем по второй, потом один солдат хотел на попятную пойти, дескать, на пост ему скоро. Да только его тут же на смех подняли.

– Чего ты боишься, Потап? – весело заржал Кузьма. – Из-под моих замков кованных мышь не выскочит, не сомневайся, а ворота казематные на засов запрем. Пей и не бойся. Что же ты за солдат, ежели от вина отказываешься? Разве такие солдаты бывают?

Уговорили служивого. Дальше веселье пошло. Разговоры разные затеялись. Как же в теплой компании без разговоров-то?

– Эх, братцы, хорошо-то как, – хлопнул ладонью по столу Кузьма. – Дождался я всё-таки наследника, а то всё девки зарядили. Три штуки кряду: одна за другой. Теперь-то вот заживу, как человек. Вот теперь я мужик настоящий, теперь стоит дальше жить. Есть, кому наследство завещать. Хорошо!

– На воинскую службу сынка определи, – почесав лоб, решил дать совет на будущее солдат Коровин. – Военным людям сейчас уважение великое. Вон как мы шведов одолели под Полтавой. И Государь наш Петр Алексеевич воинов всегда хвалит. Определяй в солдаты его, Кузьма. Не прогадаешь. При деле хорошем сынок тогда будет.

– Ну, ты Коровин и загнул, – встрял в совет Сеня. – Ему ещё от горшка два вершка, а ты уж при "деле". Рано ему о делах еще говорить. Пока он вырастет, всё ещё изменится.

– Всё изменится, – стал настаивать солдат, – а вот служба солдатская всегда в почете будет, потому как без солдата ни в одной стране порядка не бывает. За то нам и почет всегда.

– И много вам почета? – не сдавался подьячий. – Видел я ваш почет. Ты думаешь, к нам солдат не приводят? Всех к нам в подвал ведут. Вот там мы с Еремеем Матвеевичем ваши почеты очень явственно видим. Ты нас почетом вашим не удивишь. А сынок твой Кузьма Поликарпов, пусть грамоту учит и по сыскному делу идет. Вот служба на веки вечные. Народец он всегда в себе подлое нутро имеет, и иметь его будет. Всегда. Здесь уж ни к какой бабке не ходи. От сатаны гнильца народу нашему дана, а потому и неискоренима она. А на солдатскую службу плюнь.

– Это значит, ты, писарская твоя душа, – стянул с головы серый парик Коровин, – считаешь, что наша служба твоей в подметки не годится. Ты думаешь людей на дыбе истязать подвиг великий? Нет! Подвиг на пули и ядра грудью встать, а баб кнутом лупить храбрости немного надо. Я вот тебе чего скажу, крысиная твоя душа, ты брось мужика баламутить. Не настоящее это дело по темницам сидеть да людей кнутами терзать. Ненастоящее! Как же я вас ненавижу! Да я б вас всех своими же руками!

Чернышеву до боли душевной захотелось сейчас же возразить солдату. Не прав ведь он. Никак нельзя сейчас без сыска да спроса прожить. Не то время. И уж кулаки кат крепко для возражения того сжал, но тут Кузьма песню протяжную затянул.

– Из кремля, кремля, крепка города,

От дворца, дворца государева,

Да от Красной, красной площади,

Пролегла дорожка широкая.

Компания дружно поддержала запев, и полилась из тесной надзирательской каморки жалостливая песня о судьбе стрелецкого атамана, не захотевшего склонить перед царем голову, как того обычай требовал.

Когда песня привела упрямого атамана на кровавую плаху, солдаты тяжело вздохнули, взяли с лавки ружья и пошли менять караульщиков каземата, Сеня чего-то загрустил, а Кузьма подсел к Еремею, обнял его за плечо и в воспоминания ударился.

– Помнишь Еремка, как в лес за речку мы с тобой почесть каждый день бегали? Какой же у нас лес в деревне был добрый! Не чета здешнему. А как за орехами ходили, помнишь?

– Конечно, попомню, – утер правый глаз Чернышев. – Разве забудешь такое когда? Помнишь, как ты на змею наступил?

– На какую змею?

– Ну, на ту, возле кривой сосны, помнишь? За ягодами мы побежали. За земляникой. Как раз через неделю после Троицы дело было. Земляника тогда только на припоре зреть стала. А змеюка та на тропике грелась. Помнишь?

– Не, я вот помню, как мы волчонка с тобой нашли. Сначала подумали кутенок, домой хотели тащить, а тут волчиха из-за кустов. Помнишь?

– Как же такое забудешь-то? Конечно, помню!

– А ты глаза той волчицы помнишь?

– Нет.

– А я их никогда не забуду. Хожу по темницам, и мне всё глаза эти мерещатся. Особенно под вечер. Страшные глаза. Мороз по коже дерет, какие глаза. Хочешь тебе сейчас всех душегубов и разных там бунтовщиков покажу? У меня в казематах, их тьма тьмущая. Каких только нет. Всякой твари по паре. Пойдем. К тебе же не все попадают. Где ты их еще столько увидишь? Только у меня. Вот они где у меня все.

Кузьма поднялся из-за стола, немного мотнулся в сторону, но, попав там плечом в каменную перегородку, быстро обрел уверенность. Он снял со стены огромную связку ключей, потом зажег факел, призывно махнул Чернышеву рукой и вышел за порог.

Темницы оказались рядом, стоило только одну дверь отомкнуть и в темноте послышалось чьё-то суетливое шевеление.

– Тебе кого показать, Ерема? – освещая факелом решетчатые двери, хвастливо вопрошал хмельной надзиратель. – Вон Фимка Свищ – душегуб и грабитель, а вон дьяк Мухин – насильник девчонок малых. Вот изверг: пряник девчушке покажет и каморку свою для подлого дела тащит. Баб ему мало было. Хочешь, боярина проворовавшегося покажу. Все у меня они здесь. Теперь я для них царь и бог! Смотри Ерема. Кого хочешь, смотри. Разрешаю я тебе смотреть, как другу своему лучшему разрешаю. Вон волхв чухонский.

– Да неужто волхв? Врешь ты мне всё, поди, Кузя. В этой клетке вообще никого нет, а ты меня сказками про волхвов кормишь.

– Как же нет-то? Вон он стервец в уголке прижался. Ишь затаился как. Сейчас я его расшевелю. Сейчас.

Кузьма достал из темного угла возле клетки длинную палку, просунул её между толстых прутьев решетки и стал бить, словно штыком по куче тряпья, валявшегося возле стенки. Удара три всего сделал строгий надзиратель, и тут случилось чудо: зашевелилось тряпье, обратившись в бледного страдальца необыкновенной худобы.

– Давай повещай нам чего-нибудь, – весело кричал Кузьма, продолжая колоть сидельца острой палкой. – Давай, давай!

– Сгинет город ваш, – прошипел узник. – Как трех царей с востока похоронят здесь, так он подводу и уйдет. И храмы ваши в воде канут и вы все бесстыжие там же окажетесь! Всё сгинет!

– О каком это он городе? – нахмурился Еремей Матвеевич.

– А бес его знает? – махнул рукой надзиратель, возвращая свою палку в темный угол. – Язык у него без костей вот он и мелет, что ни попади. Пойдем от него. Пусть орет. Кого тебе Ерема еще показать? Спрашивай! Любого представлю в лучшем виде! Только пожелай!

– Ты мне, Кузя, – похлопал по плечу разошедшегося друга кат, – убивца офицера Петрова покажи. Пирожника этого с татарского базара. Я ведь видел, как его сержант под арест брал. Уж больно мне на него теперь глянуть хочется.

– Матюшу Кузьмищева, что ли показать?

– Его.

– Смотри, мне для товарища показать ничего не жалко. Вот здесь он у меня супостат мается. Вон он!

Кузьма проворно отыскал на связке нужный ключ, отпер крайнюю от входа дверь и осветил сидящего в углу узника.

Чернышев сразу его и не признал. Не того человека видел он возле офицерского тела. Явно не того. Тот был пьян да разудал, а этот сжался в углу дрожащей тварью и смотрит оттуда испуганными глазами. Неужели это отец Анюты? Еремей вырвал из рук надзирателя чадящий факел и поднес его к лицу узника. Сиделец задрожал, уперся изо всех сил спиной в холодный камень стены, будто стараясь продавить его куда-то, и попытался ладонью прикрыть лицо.