Приключения Буратино. Сборник

«Есть тут один новичок, прозывается Урсус.

Он победил у колодца гиганта Хага?на.

Был тот низвергнут бедняга в пучину хладну?ю.

Очень расстроился он, хоть и вида не по?дал.

Есть, знать, в крови у германцев понятье о чести…

Слушай, мой славный Агмо?н, я ведь зря не болтаю.

Сила в том Урсусе есть, есть и ловкость, и хитрости мера.

Будь с ним предельно ты собран. Но помни!

Если умрет кто из вас – много денег теряю».

С этим напутствием вышел я на Медведя,

Гордый элли?н против типа, что род свой не помнит.

Сетью накрыл я его, как большую, но глупую рыбу.

Он же коварно под ноги копье мне просунул…

Пока, проклиная судьбу, я в пыли кувыркался,

Он, извиваясь змеей, мою сеть перерезал.

Вот и остались у нас на двоих два кинжала…

Агмон читал со страстью, юным, звенящим от волнения голосом. Сначала ему было трудно, он явно смущался. Потом поэт разошелся и перестал заглядывать в свиток.

Солнце клонится к закату, бьются волны о берег

Так обозначили боги эту последнюю сцену.

Смотрят потомки Иуды, смотрят праправнуки Рема

Смотрит вся Иудея, какую заплатим мы цену.

Как я упал и не вспомню.

Вот я лежу, распростершись…

А прокуратор надумал этот день смертью украсить…

Стал ждать я смерти прилежно, так, как учили нас с детства.

Чтобы не выдать испуга, стал всем богам я молиться.

Всех их припомнил… от Зевса до Пана.

Но ведь я с вами, друзья, и пишу эти строки.

Бьюсь на арене, любви предаюсь, винопитью и чревоугодью.

В том лишь заслуга его,

Ему имя Антоний.

Пусть ты не помнишь, откуда ты родом,

Аве, Урсу?с, ты пример всем народам!

Когда Агмон закончил, Урсус заметил стоящие в его глазах слезы. Он встал, принял с поклоном свиток и отвернулся к окну, чтобы скрыть собственные переживания. С одной стороны, он был тронут до глубины души; ему еще никто не посвящал хвалебных од, с другой, его насмешила эта смесь стихотворных размеров и диких ударений…

Вид из окна портили толстые прутья. Урсус взялся за один и попробовал дернуть. Металл не поддался ни на миллиметр.

– Зачем тебе, свободному человеку, все это?

– Я родился на Родосе, в бедной семье, – признался Агмон. – У меня был выбор: либо в рыбаки, либо в легион. Я решил ловить рыбку пожирнее… Ретиарием я зарабатываю как десять родосских рыбаков или как два римских легионера. А риск есть везде, у гладиатора даже меньше. У рыбаков очень ненадежные лодки, а у легионеров судьба…

– Неужели для тебя лучше быть куском мяса, чем бедным, но свободным рыбаком… или, к примеру, поэтом? – Урсус согнул руку со свитком. – Когда-нибудь ты постареешь, утратишь ловкость и силу, и какой-нибудь мясник проткнет тебя насквозь на потеху алчущей крови публике.

– А почему ты не думаешь, Урсус, что еще до того, как состариться, я успею накопить денег на хороший дом в Греции, оливковую рощу и стадо овец?

– Да хотя бы потому, что я вижу вот эти полки со свитками, которые стоят годового жалования легионера. Вот эту дорогую посуду на твоем столе, золото в твоей одежде… Ты любишь такую жизнь. Ты гладиатор, Агмон, а не землепашец, а значит, умрешь на арене.

Вместо ответа молодой ретиарий взял со стола кувшин и стал разливать вино по серебряным чашам с отчеканенным по краям меандром.

5.

Благородное семейство уселось за стол праздновать Рождество сразу после восхождения первой звезды. Традиция сия, как понимал про себя Антон, поддерживалась исключительно для того, чтобы напоминать о дворянских корнях матери семейства – никто здесь в бога не верил, во всяком случае открыто.

Подтверждения благородного происхождения в виде фарфорового сервиза в серванте и серебряных столовых приборов с вензелями, содержащими первую букву девичьей фамилии тещи, видимо, было недостаточно. Их когда-то с гордостью демонстрировали будущему зятю во время церемонии знакомства с родителями невесты. Тогда Антона особенно заинтересовали нож для сыра с маленькой вилочкой на конце широкого лезвия и яйцерезка-ножницы в виде подробно исполненного вплоть до оперения петушка.

Гвоздем программы был гусь, запеченный с яблоками. Теща уже давно не работала и ее основным занятием стало приготовление домашней снеди, в чем она немало преуспела. Об этом косвенно, но недвусмысленно свидетельствовало изрядное брюшко тестя. На обед у них всегда было первое, второе и десерт, а на завтрак и ужин обыкновенно предлагалось несколько блюд на выбор.

Женщины пили кагор. Тесть по случаю праздника откупорил бутылку французского бренди, привезенную из заграничных гастролей. Несмотря на настоятельные уговоры, зять от возлияний отказался. Даже «пригубить для проформы». Тогда тесть напоказ принялся наслаждаться напитком единолично.

Когда ленинградцы подвыпили и развеселились, они начали говорить одновременно. Потом своим поставленным голосом всех перекричала теща и принялась в очередной раз рассказывать про свои героические роды. Это была ее любимая история, и она, видимо, считала ее совершенной, потому что раз от раза повторяла ее почти дословно. В ней фигурировали «адские муки» и некий доктор, «статный красавец», который был «необычайно широк в плечах… примерно в два раза шире, чем, Вы, Антон Сергеевич» и имел «пронзительный взгляд». Видимо, для того чтобы смягчить впечатление, она упомянула с брезгливой гримаской о его волосатых пальцах…

Антон думал о том, как это бестактно. Это было все равно, как если бы он принялся рассказывать про какую-нибудь женщину и сказал: «она была очень красива… примерно в два раза краше вашей дочери, мадам». Однако далеко не статный и некрасивый тесть, слушая историю жены, довольно улыбался и попыхивал своей вонючей трубочкой, зажимая ее в довольно волосатых пальцах.

Антон скучал и, по всей видимости, не особенно это скрывал.

Спохватился он, когда за столом повисла неприятная пауза и обнаружилось, что все смотрят на него, явно ожидая какой-то реакции.