Молодой друг

Она затормошила студента за рукав. Балдин, потупившись, шел рядом с нею и молчал.

– Фу, какой вы упрямый! – вздохнула Надежда Алексеевна и тоже притихла.

Они уже подошли к берегу речки. Маленькая, выкрашенная в зеленый цвет лодка покачивалась у берега, привязанная к ветке ветлы. Речка распадалась здесь на два рукава и образовала по середине маленький зеленый островок, лежавший на светлой поверхности речонки, как большой лист лопуха. Надежда Алексеевна, подобрав капот, сошла в лодку и, поместившись на корме, скомандовала Балдину:

– Ну, Кислород Кислородыч, садитесь в весла. Балдин увидел ее черные чулки и покраснел. Через минуту они уже были на острове. Опушенный густыми порослями лозняка, он только издали походил на зеленый лопух. На самом же деле он представлял собою луговину, сплошь усеянную желтыми и лиловыми цветами, и вблизи походил на цветочную корзину. Посреди этой цветочной корзины возвышался густой и развесистый вяз. Одна из его веток, очень толстая, но совершенно сухая, выдвигалась далеко в сторону, точно вяз пытался уцепиться ею за противоположный берег, чтобы перетащить свое громоздкое тело туда. Может быть, ему казалось здесь тесно, а может быть ему надоедало монотонное гудение пчел, с утра до ночи толкавшихся над желтыми и лиловыми цветами.

Надежда Алексеевна привела своего спутника к этому вязу и, опустившись под его тенью, пригласила и студента.

– Садитесь и вы, Озон Озоныч!

Балдин беспрекословно последовал ее примеру.

Между тем, Надежда Алексеевна говорила:

– Боже, как здесь хорошо! А это монотонное гудение пчел, вы не боитесь, что оно загипнотизирует нас обоих и погрузит в любовные грезы? Ведь эти пчелы точно изнемогают от любви!

– Они не могут изнемогать от любви, – возразил Балдин: – это рабочие пчелы, они не знают любви и поэтому их соты так гениальны. Любовь не мешает их работе. Если бы люди никогда не любили, они сделались бы…

– Деревяшками, я это знаю, – перебила студента Надежда Алексеевна.

Балдин покраснел.

– Я вовсе не то хотел сказать, – проговорил он, но Надежда Алексеевна снова перебила его:

– Ну, если не гудение пчел, то цветочная пыль, которою мы дышим; ведь цветочная пыль – это, кажется, любовь цветов?

– Если хотите, это, пожалуй, их любовь, – отвечал Балдин: – но любовь исключительно мужская и, следовательно, может действовать только на женщину.

Надежда Алексеевна улыбнулась.

– То есть, вы хотите сказать, что совершенно застрахованы от всяких опасностей? Не завидую вам в таком случае!

Она помолчала и снова с усмешкою спросила студента:

– А скажите, пожалуйста, товарищи наверно зовут вас медвежонком, хомяком или тюленем? Не правда ли?

Балдин улыбнулся. Все его лицо внезапно стало светло и ясно, как у ребенка.

– Нет, – отвечал он: – товарищи зовут меня пентюхом. Пентюхом, перепентюхом, выпентюхом.

Надежда Алексеевна расхохоталась и встала на ноги.

– Ну, так до свидания, господин Перепентюх! Подождите меня здесь, а я пока схожу искупаться.

Она, все еще улыбаясь, направилась к обтянутой холстом купальне, белевшей на левом берегу острова. Балдин остался один.

Он лег на траву и думал о Надежде Алексеевне. «Когда я остаюсь один на один с этою женщиною, со мной творится что-то недоброе. Ее присутствие точно заражает меня чем-то. Я вижу только ее и думаю только о ней. Ее глаза, руки, ноги, губы точно распадаются на бесконечное количество атомов, которые проникают в меня, заражают и опьяняют. И мне хочется броситься на нее, измять ее, причинить ей боль. Боже мой, как это мучительно!» Балдин закрыл глаза.

Он лежал на траве и думал. Балдин – студент второго курса естественного факультета того университета, где Ситников состоит профессором зоологии. Балдин служит у него вот уже два года в качестве личного секретаря, Ситников диктует ему свою «Зоологию», обширный труд, который должен быть окончен, по предположениям Ситникова, года через четыре. Балдин – сирота без роду и племени, окончивший гимназию на счет благотворителей, и место у Ситникова, который платил ему тридцать рублей в месяц на всем готовом, было для него сущим кладом. Впрочем, и самого профессора он очень любил и смотрел на него с благоговением. В настоящее время он проводил лето в имении Ситникова.

Балдин приподнялся; он услышал знакомый шелест платья. К нему подходила Надежда Алексеевна. Эта была высокая и стройная брюнетка с слегка вздернутым носом и яркими губами. В ее серых глазах сверкали порою зеленые искорки.

– Вот и я, – сказала она и опустилась рядом со студентом.

Студенту казалось, что от всей ее фигуры отделялся запах необыкновенно приятный и свежий, похожий на запах шиповника. Она улыбалась.

– Дайте мне папиросу, я слышу гудение комара.

Балдин протянул ей свой портсигар, но она взяла не папиросу, а руку студента. У студента потемнело в глазах. Внезапно он схватил обе руки молодой женщины и почти со злобою потянул ее к себе. Каким-то образом она очутилась в его объятиях. Но в эту минуту студент услышал за своею спиною шорох в порослях лозняка. Он вздрогнул и вскочил на ноги. Ему показалось, что в порослях лозняка мелькнула чья-то фигура. Балдин круто повернулся и пошел к лодке. Надежда Алексеевна нагнала его у самой реки.

Когда они переезжали речку, студент все время молчал и думал:

«Я прикоснулся к этой женщине и теперь я всюду буду носить ее в себе, как заразу. Что мне делать? Что мне делать?»

А Надежда Алексеевна правила рулем, покачивала станом и в такт приговаривала:

– Пентюх, перепентюх, выпентюх!

III

За обедом Степан Иваныч выпил две больших рюмки водки и, поев щей из шпината с крутыми яйцами, слегка раскис. Он сопел носом, постоянно поправлял вылезавшую из-за ворота его рубашки салфетку и говорил Балдину:

– Все эти вулканические страсти, мой молодой друг, сатанинские увлечения и прочая романтическая дребедень обусловливаются ни более, ни менее, как некультурностью человека, его неразвитием и невоспитанностью. У культурных людей разум регулирует страсти, холодные выкладки ума мало-помалу выпирают их, да и слава Создателю! Ей Богу, все эти «ахи» да «охи» только тормозят дело человеческого развития. В самом деле, что дали человечеству страсти? Изуверов, четвертовавших людей из любви к всепрощающему Божеству; головорезов, сжигавших ценные библиотеки; диких мавров, душивших ни в чем неповинных Дездемон, и ни в чем неповинных Дездемон, доводящих диких мавров до самоубийства. И везде страсти! И везде страсти являются синонимом глупости.

Ситников замолчал, налил себе стакан красного вина и стал пить его медленными глоточками. Надежда Алексеевна сидела молча, как бы все еще слушая мужа, и думала: «А у него вся салфетка щами закапана!»

Между тем, Ситников продолжал:

– Мне скажут: страсть нужна поэту, художнику, музыканту. А я скажу: вздор, вздор и вздор! Гениальному поэту, художнику и музыканту нужен ум и только ум, ум могучий, холодный, неподкупный, несамообольщающийся. Только могучий ум творит гениальные вещи и творит медленно, по кусочкам, по капелькам, по атомам. А страсть хватает, правда, целыми пригоршнями, «с пылу, с жару – пятак за пару», но зато в этой пригоршне не золото, а битый черепок.

Ситников помолчал, переставил с места на место свой стакан и снова продолжал, разглядывая Балдина близорукими глазами:

– Будет время, ну, хоть в Европе-то, по крайней мере, когда всем страстям споют отходную. Люди перестанут влюбляться, беситься и ерундить, а будут разумно симпатизировать и разумно трудиться. Все шероховатости и резкости в характерах людей сгладятся и высококультурные люди будут походить один на другого, как теперь дикарь походит на дикаря. И тогда на земле воцарятся порядок и счастье. Это и будет золотым веком человечества.

Ситников замолчал, Надежда Алексеевна тихо рассмеялась.

– И скучища же будет в этом золотом веке, – сказала она: – в особенности, если все люди будут походить на тебя. Впрочем, меня не будет тогда в живых; как раз перед этим золотым веком я повешусь на первой осине!

Она снова рассмеялась и добавила:

– Слушай, Степа, я говорю совершенно серьезно: если ты, когда работаешь у себя в кабинете, действительно хлопочешь о том, чтоб все люди походили на тебя, то, клянусь Создателем, я забираюсь ночью к тебе в кабинет и немедленно сжигаю все твои холодные выкладки ума. Прими это к сведению!

И, улыбаясь, Надежда Алексеевна встала из-за стола. Балдин и Ситников последовали ее примеру. Степан Иваныч пошел к себе в кабинет соснуть, Надежда Алексеевна исчезла неизвестно куда, а Балдин отправился в сад. В деревне он обладал всегда волчьим аппетитом, за обедом несколько переедал и после чувствовал обыкновенно некоторую сонливость. Он прошел в маленькую с ажурными стенками беседку, лег там на кушетку и стал припоминать речь Ситникова. В беседке было тихо, приятный запах шиповника достигал Балдина и погружал его в дрему. Сквозь ажурный потолок он смотрел на синее небо, затянутое легкими облачками, белыми и воздушными как морская пена. И ему казалось, что он лежит на высокой горе и смотрит в море. У него закружилась голова, ему показалось, что он оторвался от земли и летит куда-то в пропасть. На минуту он раскрыл глаза и снова закрыл их. «На чем я остановился? – подумал он: – ах, да! От Надежды Алексеевны пахнет шиповником!» Он опять оторвался от земли, но на этот раз уже не раскрывал глаз. «Все это пустяки! – думал он: – главное не надо жениться на Надежде Алексеевне, она protozoa… Степашкин называл нищих сумчатыми, акробатов головоногими, а чинушей беспозвоночными…» Балдин улыбнулся. Ему показалось, что белая тучка спустилась к нему на грудь и стала щекотать своими щупальцами его глаза, уши и губы. Он внезапно раскрыл глаза. Перед его кушеткою на коленях стояла Надежда Алексеевна. Она улыбалась, прикасалась сочным цветком шиповника к глазам, ушам и губам студента и говорила:

– Сим приобщаю к моим верноподданным. Пусть эти глаза видят только меня, эти уши слышат только мой голос, а эти губы… но они и сами догадаются, что должны делать.

Балдин схватил молодую женщину за талию и сильно потянул ее к себе. В его глазах все перемешалось. Он видел только свежие, как лепестки шиповника, губы и затуманенные глаза.