Разин Степан. Том 2

Вплоть до татарских становищ на Волге за Астраханью по берегу теснились люди, где на особенно раздольной ширине волжской качались атаманские струги, убранные коврами, шелком и цветной материей. Один из стругов был обтянут сплошь красным сукном с мачтами, окрученными рудо-желтым шелком; на мачтах два золотых паруса из парчи. Любопытные спрашивали казаков:

– Кто такой живет на диковинном стругу?

– Царевич! – коротко отвечали казаки.

– Заморской царевич-от?

Иные, не зная, но желая ответить, говорили:

– Да, царевич, вишь, Лексей от царя, бояр сбег к атаману!

– Вишь ты! Атаман – он за правду идет противу воевод.

– Пора унять толстобрюхих, бором, налогой задавили народ!

– То ли еще узрим!

Сегодня особенно яркий день с ветром, доносящим от моря с учугов запах рыбы и морских трав. Волга здесь пахнет морем. К атаману в шатер пришли три немчина. Один сказался капитаном царского струга, другой – послом, третий, особенно длинноволосый, в куцем бархатном кафтане, в мягкой шляпе без пера, – художник. Первые двое при шпагах, третий принес с собой черный треножник, ящик плоский да тонкую доску. Вошел в шатер атамана, сбросил на землю шляпу, недалеко от входа поставил треножник, сказал Разину:

– Их бин малер[53 - Я живописец.]. Хотелось шнель писаит.

На треножнике укрепил доску, окрашенную бледной краской.

– Чего тому, сатане?

Лазунка улыбнулся атаману:

– Он, батько, парсуну исписать с тебя ладит… Я их на Москве много глядел: ходят, списывают ино людей, ино стены древние, мосты. А то один пса намарал: как живой пес вышел, лишь не лает…

– О, то занимательно! Пущай марает, не прещу.

– Гроссер козак! Штэен нада[54 - Большой казак! Стоять надо.].

Немчин отбежал в сторону, упер левую руку в бок, правую вытянул вперед, надул щеки и выставил, как бы сапогом хвастая, правую ногу.

– Алзо зо[55 - Вот так.].

– Ха! Стоять перед чертом потребно? Ну, коли стану. Лазунка, дай булаву! – Лазунка подал булаву. Разин встал.

– Ты скоро, волосатый?

– Вас?[56 - Что?]

Атаман отдернул запону отверстия, в шатер хлынул свет.

– Гутес лихт![57 - Хороший свет!] Карош… карош… – Немец хмурился, вглядываясь в фигуру атамана, слегка прислоненную к фараганскому ковру – по красному узорчатые блестки.

Рука художника, накидывая контур, бегала быстро, уверенно по доске. Разин был одет в голубой бархатный зипун с алмазными пуговицами. Красная бархатная шапка сдвинута на затылок, седеющие кудри упрямо лезли на высокий хмурый лоб. В прорехах шапки золотые вошвы с жемчугом. Поверх шапки намотана узкая чалма зеленого зарбафа с золотыми травами, на конце чалмы кисти, упавшие одна на плечо, другая на спину. Длинные усы, черные, сливались, падая вниз, с густо седеющей бородой. Вглядываясь в его впалые смуглые щеки, обветренные морем, рисуя острый, нечеловеческий взгляд под густыми бровями, немец, работая спешно, бормотал одно и то же:

– Страшен адлер блик![58 - Страшен орлиный взгляд!]

С левого плеча атамана спускалась золотая цепь, на ней сзади сабля. Опоясан был Разин ярко-красным шелком с серебряными нитями. Петли с кистями висели от кушака до колен.

– Како он марает, сатана? – Разин двинулся.

Художник взмахнул волосами, погрозил ему кистью, запачканной в краску:

– Штэен блейбен[59 - Надо стоять.].

– Черт тя поймет, ха! Грозит пером, а у меня в руке булава… Скоро мажь!

– Нынче мож…

– Фу! Устал… Худче много, чем бой держать, стоять болваном.

Отдавая Лазунке булаву, Разин не успел взглянуть на портрет, полы шатра распахнулись; отстраняя чмокающие удивленно на работу художника лица казаков, в шатер пролезла высокая фигура богатырского склада в стрелецком кафтане.

– Месяц ты ясный, а здорово-ко, Степан Тимофеевич!

Разин хмурый сел на ковры на прежнее место, молчал, наливая в чашу вино, и, не глядя на стрельца, сказал:

– Сам пришел, палач Петры Мокеева?

– Мокеева, батько, чул я, шах кончил, не я…

– Шах оно шах, а ты пошто руку приложил?

– Не навалом из-за угла – игра такая, играли во хмелю оба – сам зрел!

– Чикмаз, с Петрой, кабы жив, воеводу просто за гортань взяли: сдавай Астрахань!

– Захоти, батько, Астрахань твоя! Молодцов нарочито по тому делу привел: надо, так хоть завтре иди бери…

– Годи, парень, кричать: немчины близ, да един в шатре, то воеводины гости.

– Много кукуи смыслят! Эй ты, куричий хвост, поди отсель, скоро!

Чикмаз взмахнул длинной рукой, задел мольберт и чуть не опрокинул работу немца.

– Хальт! Мейн готт, гробер керл![60 - Стой! Боже мой, грубый парень!] – Немец в ужасе замахал одной рукой, другой схватил портрет.

– У нас скоро, иди!

– Жди, Чикмаз, дай гляну, что волосатый пес марал.

Разин встал. Немец показал ему работу.

– Ото выучка человечья великая, и что она деет: как воочию я, едино лишь немотствую да замест булавы – палка в руке…