Записки сутенера. Пена со дна

– Кредитная карта имеется?

– Ну.

– Антилопа гну. Потерять не хочешь?

Я выехал на площадь Республики и охуел. Шина не умел жить спокойно. Он косил на физиономию подростка, на которой (хочешь – не хочешь) должны появляться прыщи. Ты их выдавливаешь, а они всё равно зреют. Шине, как броуновской частице, нужно было непрерывное движение, мозги его, доведённые до критической температуры, не удерживались в черепной коробке и кипели. То и дело на его благородном чайнике искрилась испарина вдохновения. Тогда он, как правило, теребил свою саврасую чёлку. Чёлка была его гордостью, она напоминала одновременно чёлку Энди Уорхола периода ранения в живот и лоб быка породы Хайлэндер. Думаю, Шина уделил ей больше времени, чем всем своим тёлкам вместе взятым. По мере езды этот баклан успокоился, стравил пару анекдотов и, наконец, стал глазеть по сторонам. Из одиннадцатого округа я поехал на Rue de Belleville.

– Это (говорит Шина) хорошая улица.

– Покупаешь?

– Кто знает (с понтом)? Кто знает!

– Шина (я прыснул), князь Парижский!

– Кто знает! Кто знает!

Ему захотелось выйти из машины, но я никак не мог парконуться (машины липли к тротуарам, как мухи). Наконец, попал на местечко по Rue Mеnilmontant, и мы пошли на рынок.

– Ехал в Париж (говорит Шина), а приехал в Марокко.

Так бывает в Париже, меняешь квартал – меняется город. Потолкавшись на базаре, мы съели по ливанскому мхаджибу с сыром и поехали на канал Saint-Martin. Quai de Jemmapes, quai de la Loire, quai de la Marne… Шине предпочёл этот район всем остальным. Шлюзы и набережные. Много свободного места, и пахнет рекой.

– Надо жить здесь (сказал Шина). Я хотел бы жить и умереть в Париже, но предпочитаю Нью-Йорк.

– Ты (спрашиваю) в Нью-Йорке-то был?

– Чтобы предпочитать Америку (отвечает), не обязательно там жить, достаточно о ней мечтать.

В 16-м округе, выезжая с Rue des Vignes на Avenue Mozart, я заскочил на автобусный коридор (основной проезд был запружен). Откуда не возьмись, а точнее, из-за фургона, застрявшего в пробке по левую сторону, прямо на меня прыгнула женщина. Я успел тормознуть, но она, испугавшись, шлёпнулась на капот дафа, а затем рухнула на тротуар.

Не успел я перебздеть, как выскочил из машины. Собралась куча распиздяев, которые целый день нарочито таскаются по городу в поисках происшествий. Из магазинов повылезали заспанные рожи зевак. Кто-то схватил за рукав, хоть я и не планировал делать ноги. Я отдёрнул руку. Известно, что в таких случаях мои глаза наливаются кровью и становятся похожи на огоньки, предупреждающие об опасности. Тогда я, в целом, уподобляюсь аварийному шкафу. Я специально сжимаю зубы, чтобы ненароком не оглушить. Сердобольные добровольцы побежали вызывать пожарников и полицию. Когда я полез за документами, Шины в машине уже след простыл. Статус Кво смылся, как говно в толчке, даже бумажки не испачкал.

#07/1

Hier et avant-hier, des milliers de moscovites ont manifestе leur soutien ? Boris Eltsine. Les manifestants ont еtе stoppеs ? un kilom?tre du Krеmlin (Figaro, 20 mars 1989) [13]

По её мнению, Клоэ была совершенно зажата, поэтому на подоконнике Эльзиной квартиры, рядом с горшками, в которых, как многие парижане её круга, она выращивала коноплю, стояла круглая банка, наполненная презервативами. Не знаю, что Эльза имела в виду, но эта большая бледная девочка мне лично была в самую тютельку. Она ко мне тоже, кажется, была неравнодушна, но мы оба на этом не фиксировались. Я ничуть не чуял её зажатости, кстати сказать. Она просто не торговала своими прелестями, демонстрируя их каждому встречному. Чтобы чувствовать себя винтовкой, ей не нужно было постоянно стрелять.

Фингер жила на улице, где Годар снял финальную сцену фильма <На последнем дыхании>, Rue Compagne Premi?re. Эльза экзальтированно рассказывала мне про то, кто там жил, когда умер, кому писал письма, с кем спал. В частности, там жила Триоле, в честь которой родители-коммунисты назвали и Эльзу. Триоле была завербована НКВД, но это не мешало ей перебиваться в нищете, в то время как Лиля Брик (её сестра), проживая в советской Москве, пользовалась привилегиями номенклатуры и даже высылала Эльзе с Арагоном продуктовые посылки. На этой улице жил Фужита, Ман Рей, Марсель Дюшан, Кислинг, Кики с Монпарнасса, Эрик Сати и даже Владимир Маяковский. Эльза распространялась тоже и про окружающие дома, таскала меня в один из них, построенный самим Эф?лем. Выразительное здание, свинченное, как детский конструктор, из металлических рельс, включало в себя двор и ещё ряд бараков, задуманных под мастерские художников. Теперь (по словам Эльзы) там проживали, главным образом, молодые динамичные, как их называют, и мотивированные кадры (jeunes cadres dynamiques et motivеs). Там она закорешила меня с ниппонкой, которая писала красками, замешанными на её менструальной крови. Я потом бывал у неё ещё несколько раз и видел, как такие краски приготовляются.

У Эльзы была уютная квартира, состоящая из двух комнат, просторной гостиной и спальни. В стене спальни вырубили дверь, соединившую эту квартиру с другой, находившейся в соседнем доме, там жила её дочь.

Только раз я чуть не вошёл с Эльзой в полный контакт, как сострил бы Шина, запунцевался. В её гнезде была пиздатая ванная комната, длинная и узкая. В парижском жилье часто встретишь лишние углы, комнаты бывают неожиданной формы или вдруг попадаются узкие какие-нибудь забавные оконные проруби, иногда с разноцветными стёклами, сложными пистолетами и латунными ручками, с кольцом на проволоке или заковыристым затвором. Окна смыкают комнаты с коридором или кухню с ванной комнатой. А ещё дома в Париже бывают острые, как утюги.

Справа, под окошком ванной, был унитаз в форме азиатского глаза. Биде ассорти. В центре, под квадратным видом побольше, мелкая раковина, а слева, точно между стен была вделана длинная ванна. Ни с одной, ни с другой стороны её места не оставалось, и влезть в неё можно было только с торца. Высота потолка и дистанция между белыми стенами, эмалевые поверхности и матовая сталь кранов, а также яркие вкрапления цветов в виде полотенец, мыльницы и изящных флаконов, короче, общий прикид помещения был пиздец каким удачным, и остальные пропорции настолько соблюдены, что Эльзину умывальню можно было назвать, реально уютной (из неё не хотелось выходить).

Мы с Эльзой часто чаёвничали, говорили о том, о сём и обо всём на свете. Между прочим, я рассказал ей, что в возрасте эротической эрозии (в СССР порнографии не было), зрея, как злак, мне приходилось окучивать почву, изучая шедевры мирового искусства. Дома у нас, была отличная библиотека, в том числе, цветные альбомы, так что я нередко рассматривал их, лёжа на животе.

Эльза захохотала. Её оскал казался мне через край плотоядным. Показывая зубы, язык, а иной раз и фиолетовое, как у немецкой овчарки, нёбо, смех обнажал в ней то, что обычно оставалось за кадром. Напомаженные губы её всегда горели огнём. Джем, соскользнув с чайной ложки, ляпнул Эльзе на платье. Как ни в чём не бывало, она встала и, подняв подол, слизнула с него абрикосовое пятно. Трусы были в горошек. Не прикасаясь, я почувствовал пальцем кожу её смуглых ляжек, причём кожа показалась мне лайковой. Эльза поймала мой взгляд и бдительно отвернулась.

– Умные люди говорят (отвернувшись, сказала она), что мальчику нужно дрочить руками (сложив указательный палец кольцом, она показала, как это делается). Так уздечка становится эластичнее, и девственник сдаёт экзамены без эксцессов. Alors il perd l'innocence en douceur (она опять захохотала). Мais c’est la m?re qui commence, c’est elle qui dеcalotte son gar?on [14].

У меня были эксцессы, но невинным меня фиг можно было назвать. С отвращением я проявил снимок моей первой пастельной сцены (я б её вырезал, как это делали в советском кино). Хорошо Шине, ему отец всё устроил, свёл с достойным экскурсоводом, как на ВДНХ. В СССР вообще никто не кололся, что развлекается онанизмом. Эта активность считалась патологической, от неё даже лечили (надо же быть таким больным!). Под этим предлогом клеили ахтунги (пойдём, мол, мальчик, я тебя вылечу). Послушать прыщавых корешей, вообще никто не дрочил. Настоящие мужчины, сжав зубы, ждали настоящих женщин. С бабами тот же абзац… лупили, короче, шишки только за пределами государственной границы.

– Бедняжка (сказала Эльза)!

Расквакалась (прикидываю) баба не к добру, такая вся стала нервная подвижная, фигурировала так, чтобы я видел, как у неё всё закруглялось и вздрагивало.

– Да, я такая (говорю). Уздечка к ебене матери лопнула. Кровать кровью залил. Сейчас слышу, как она лопнула. Без боли, но с тупым звуком – пок!

– Душно (вздохнула Эльза и перестала смеяться).

Ей приспичило принять прохладную ванну. Экспрессом. Я завис над круглым столом в гостиной и слюнявил журнал. Пахло медовой мастикой (паркет утром надраили). Эльза поменяла пластинку, поставила Баха.

– Westenfelder de F?re-en-Tardenois [было написано на конверте, она прочитала].

Негромко покатились сочные гроздья иогано-себастьяновых звуков. Готовясь купаться в готическом многозвучии, Эльза разделась в противоположном углу у дивана, зашла в спальную комнату, накинула лёгкий халатик и, не запахиваясь, прошла в ванную (двери она никогда не затворяла). Я всё забываю сказать, что у неё были длинные щиколотки и узкие пятки. У неё были такие узкие пятки, что, наверное, есть долбоёбы, которые за такие пятки готовы убить. К тому же у Эльзы была походка специальная, не знаю, как её обозначить, она ходила вот так. Сначала ногу ставила так, а потом вот так. Ляжки, икры и пятки. Так, и вот так. Не возьму в толк, понятно ли я изъясняюсь.

Я поёрзал ещё, прислушиваясь, как, подлизываясь к Баху и меняя тональность, шумит вода, смотрел на крыши домов. На них, продолжая идею органа, торчали многочисленные трубы разного калибра, кое-где крыши были залатаны новым блестящим цинком. Антенны. Провода. Мансардные окна.

Я вслух вспомнил, как однажды зимой, в закусочной, она дымилась у Трубной площади, я купил чебуреков. Это такие здоровенные жаренные равиоли (синхронно поясняю Эльзе), ou plut?t des friands ? la viande en forme de ravioli [15], наполненные пряной бараниной и соком (блюдо крымских татар). Там ещё, в том месте, где торчал ларёк, точнее закусочная, потому что внутри мешали круглые высокие столы (стоячка, короче), были мастерские архитектурного института. Лезли туда по лестнице из железа. А внизу, в подвале был тир института иностранных языков.

Жир с чебуреков (помню) капал мне на ботинки и замерзал на них белыми пятнами, как голубиный помёт. Я вошёл во двор Сандунов (есть такие, говорю, бани огромные, многоэтажное здание, как всё равно министерство), и по настенной лестнице забрался на крышу. Было облачно, с крыши я мог дотянуться до неба. Железо было выкрашено зелёной краской, и вдоль рёбер на нём худели полоски серого снега (к февралю он черствеет, как хлеб).

– Тир (переспросила Эльза из ванной)?

Ни хера не врубается немчура с первого раза, рассказывать нужно, как диктант диктовать, по складам. Я повёл ухом, слышу, как она поплескалась в воде. Тир (говорю), настоящее стрельбище. Сторожем служил однокашник, так что мы по ночам развлеклись.

– Патронов заебись – никто не считал!

– Стрелять в иностранцев?

– Вот именно. Так языки изучали. Берёшь языка, целились. Yes!

– Le bapt?me de feu quoi! [16]

Один раз секундантом был на дуэли. Два баклана стрелялись (я не шучу!). Оба промазали, но было от чего наполнить штаны и помещение газом, честное слово.

– Вы – дикие люди (сказала Эльза с удовольствием)!

– Да (говорю), мы – дикари!

Вскочив, в сопровождении собственных амбушюрных с анальными инструментов я исполнил песни и пляски диких людей. Закончив танец, я вновь сел за стол и, продолжая говорить с Эльзой, глянул в окно. Я смотрел в окно, но увидел другой город, зиму и серые перья облаков, которые, проползая над Москвой, щекотали мне лицо. Такой флашбэк нельзя было назвать приступом ностальгии (ностальгия может быть только по времени, а ни детства, ни отрочества уже не вернуть). Ретроспективные кусочки, конечно, иной раз выскакивали перед глазами, как призраки, а потом исчезали, как миражи. Сожаления не было, но щемящее чувство всё равно возникало.

В середине приятной картинки, которая рисовалась в воображении в виде первых опытов цветной полиграфии, я вдруг почувствовал болезненное напряжение мочевого пузыря. Я заткнулся. Чай – мочегонное средство, это известно. Пойти помочиться в банку с гондонами или в горшок с анашой не представлялось возможным. Раковина на кухне топорщилась от посуды. Идти в ванную комнату, в ванне лежала Эльза (хотел бы я в эту минуту быть на её месте!).

Я никогда не мог оправляться в присутствии кого бы то ни было. В армии это было трагедией. В общественных уборных я не пользовался писсуаром. Во Франции меня поразило поведение мужчин. Остановив машину и повернувшись спиной к дороге, они отливали в любом месте. Кто-то мочились на стенку дома (ими могли быть приличные пожилые господа). В метрополитене вообще всё было на хер обоссано.