Записки сутенера. Пена со дна

В Париже до сих пор встречались уличные уринуары, в которых человек виден сверху до пояса. Кроме Монмартра такие улитки осталось в трёх шагах от площади Инвалидов. В уборных кофеен писсуары часто прикреплены в углу подвального помещения так, что женщина, направляясь в дамскую кабинку, проходит за спиной оправляющегося мужчины, а тот, бывает, обернётся ей вслед, а после ловит звуки, льющиеся из-под двери. Раз я попал на одного, он вообще стоял, спустив штаны до колен. Но его, кажется, не интересовали женщины. Пока я звонил из автомата, он всё торговал голым задом и, повернувшись ко мне профилем, смолил вонючую сигариллу. Жопа его, впрочем, настолько поросла волосом, что чувак был всё равно, что в шерстяных трусах, или окутан, как Иоанн Креститель, власяницей.

Встречались старинные уринуары с ростовыми консервными стенками, которые оставляют ноги открытыми до колен. Не знаю, зачем так сделано, может быть, чтобы шланги не занимались в этих помещениях посторонним делом. Такой уличный уринуар сохранился у городской тюрьмы la Santе, на бульваре Араго (я там и работал лабораторным курьером). Особые завсегдатаи таких заведений, намочив хлеб, оставляли его на верхнем ребре загородки. Там, наконец, образовывались шеренги лакомых кусочков. Любители завинчивались в такую уборную, чтобы понюхать или, может быть, обсосать их, не знаю. Во всяком случае, они, видимо, оставались там дольше обычного (французская изощрённость не знает границ).

Болезненно чистоплотный, как многие русские, я был зверски брезглив. Видя в этом слабость, я всячески боролся с брезгливостью и, иной раз, пытался слизнуть с тротуара плевок. Попытки были бесплодными, но борьбы я не прекращал.

Я еле сидел. Заговорить нужду не удавалось, терпеть смысла не было, оставалось одно – поступить, как ни в чём не бывало. Так поступил бы по-настоящему светский человек, то есть войти, расстегнуться, поссать со звоном, как сделал бы это Шина – он бы ещё и пёрнул для отчётливости впечатления, мол, я сказал, а потом, поправляя бабочку и посвистывая, вышел бы эдаким джентльменом, нате вам, негодяи! Он бы и в ванну с Эльзой смог помочиться и хохотал бы при этом, как чёрт. Эльза бы, думаю, ликовала! Главное, чтобы комар носа не подточил. Появиться, войти так, войти, не прекращая беседы (погода, политическая обстановка за рубежом, герои любимых литературных произведений), войти в ванную комнату, встать так, немного вполоборота, не очень, даже как-нибудь так, пусть осмотрит, стесняться-то нечего (все мы при теле). Даже наоборот. Так, а потом. Продолжая, я встал с табурета и двинулся к двери в ванную комнату. Иной раз, когда уж решишь окончательно, что пора – терпеть просто невмоготу!

Вытянувшись во весь рост, Эльза лежала в ванной. Я увидел её целиком, можно сказать, увидел насквозь. Сперва я не понял, что именно происходит. Закрыв глаза, она лежала в голубоватой воде. Курчавая копна чёрных волос с проседью обрамляла горбоносое лицо, линию губ подчёркивала помада. Эластичная талия, острые ключицы, глубокий пупок. Столбики сосков, торча из отчётливых ареалов, немного теребили поверхность воды, по ней разбегалась заметная зыбь. Одна рука, согнувшись, прикрывала Эльзе грудь, другая была опущена вдоль тела наискосок и лежала на животе. Приглядевшись секунду, я увидел, что, вставив палец между крепко сдвинутых ляжек, Эльза медленно водит им в густом чёрном треугольнике, который выразительно вырисовывался на поверхности посветлевшей от воды кожи. Я сразу обратил внимание на то, как изящно были удлинены её бедра, ярки большие соски, а курчавый чёрный треугольник был пышен, как марш славянки (меня всегда возбуждало обилие волос между ног женщины).

Родители Эльзы эмигрировали с Украины в начале 20-х годов. Потомки этих эмигрантов часто не без причины называли себя русскими, и некоторые из них даже пытались учить русский язык. К таким относилась и Эльза Фингер. Так получилось, что большинство моих подруг было еврейками, существовало (думаю) обоюдное притяжение противоположных типов. Килликки, например, сказала, что я вылитый варвар. На самом деле, если рассуждать о русском типе, то все мои родственники и знакомые были очень разные. Среди них попадались и темнокожие и кудрявые, типа итальянцев и турок, типичные белёсые скандинавы с рыбьими рожами и рыжей шерстью на шее, или, с понтом, славяне, и, наконец, полные азиаты с рысьим разрезом глаз и потомственными русскими фамилиями. Трудно понять, что представляет собой народ, расселившийся по гигантской территории, лишённой непреодолимых гор. Против кровосмешения, по крайней мере, он уж точно застрахован.

Не прекращая пиздеть, я подошёл к унитазу и, глядя в окошко в стене, расстегнул штаны. Всё получалось очень стильно. Я расстегнул ширинку, немного путаясь в пуговицах и стараясь не волноваться. Не волноваться не удавалось, я очковал, как глобус перед парашютным прыжком. Мочевой пузырь готов был лопнуть, давил на ремень, а трубопровод заткнулся, типа, перед визитом сантехника.

Чтобы сбить волнение, я постарался отвлечься и пригляделся к тому, что было в окне, поменять фокус внимания. Окно выходило на дворик, узкий обычный дворик, в который никогда не попадают солнечные лучи. Дома в Париже строились кольцами. С улицы (раз!) входишь в лицевой дом и, минув прихожую, оказываешься в первом дворике. Он, всё равно нижнее бельё с кружевами карнизов (прозвучит ещё какая-нибудь труба, и потягивает мусорным баком). Второй дом, кстати, частенько скромно отличается от первого по архитектуре. Дальше бывает ещё двор или сад, даже особняк, окружённый деревьями, который принадлежит одному счастливцу или разделён на два-три апартамента.

Я видел те же оцинкованные крыши и окна мансард, в которых некогда ютилась прислуга, а теперь селятся, главным образом, студенты и перебивается брат наш, эмигрант. По водосточной трубе шёл хромой тучный голубь. Он цокал культяпками и мерзко ворковал. Ничего, короче, аварийного. Однако волнение не проходило. Я старался забыть обо всём, но голова была законсервирована одним и напряжённо торчала, как член висельника.

– Почему у них такие ноги (пробормотал я в никуда)?

Поворачиваясь к Эльзе спиной, я вынул из трусов то, что принято вынимать в таких случаях. Какой-то уд был унизительно утлый, сморщенный и непритязательный, совсем чужой. Фу ты (думаю), какая гадость! Не хуй, а хуйня. И висит-то плохо!

– Это мутанты (непривычным голосом сказала Эльза, не понятно, как она всё поняла).

– Мутанты (спрашиваю, забыв, о чём речь)?

Есть страшные слова, одно из них слово <мутанты>. Я давно, впрочем, взял на заметку то обстоятельство, что пенис, это что-то вроде эукариотического организма, сочетающего в себе признаки растений и животных (его следовало бы изучать микологией). Как экзотический фрукт, он отличается от остальных членов своей необычностью. Не надо быть патологоанатомом, чтобы это заметить. Этот фунгус, с понтом, сам по себе, болтается (мол, клал я на всё!), принципиально другого цвета, то висит, а то дыбится, вылезая из кожи. Мутант, блядь. Яйца эти нелепые, всё поросло волосами, хуй знает что, Хиросима и Нагасаки. Я немного встряхнул его пальцами, чтобы он ожил чуть-чуть.

– Кровосмесительные связи (тихо сказала Эльза).

А женщине нравится (продолжал я раскладывать мысли), и член её возбуждает (бабы – извращенки, это нормально!). Мне, правда, динамили, что на всех почти баб он в первый раз производит отталкивающее впечатление. Но на смену первому впечатлению быстро приходит второе. И, желательно, третье.

– Что? (Я обернулся.)

Эльза лежала в прежнем положении, закрыв глаза. Я даже не понял, сказала ли она на самом деле, или мне всё это только послышалось.

– Включи кран (говорит), поможет.

– При посторонних не получается.

– А ты представь себе, что я не посторонняя.

– Ты не (говорю), ты – не посторонняя, но всё равно.

– Может, в раковину проще, она тебе как раз по росту.

Не открывая глаз, Эльза улыбнулась, наполняя ноздри воздухом. Я понял, что дело приняло необратимый оборот. Загораживаясь, как нимфа ладонью, я повернулся к Эльзе лицом. Она лежала в прежнем положении, не прекращая потихонечку перебирать пальцами, потом согнула одну ногу в колене. Не прислонила колено к борту ванны, а, наоборот, придавила кисть ляжкой. Вода, несколько искажая формы, придавала им живописность. Под водой тело Эльзы казалось особенно ощутимым. В животе у меня жестоко напружилось, пришлось наклониться вперёд.

– Обожаю, когда на меня смотрят (её голос, высыхая на протяжении всей фразы, как крылья бабочки, на последнем слоге, наконец, порхнул и взлетел).

Она скользнула по груди ладонью, цепляя соски острыми пальцами, как струны. Я понял, откуда, применительно к женской груди, появилось слово литавры. Вот в чём дело (думаю!), так-так, интересно! Видок у меня был ещё тот, идиотский, поза выражала невольную почтительность. Возможно, что благородные фигуры стариков вызваны просто проблемой простаты.

Чудно (думаю), мальчишкой я, когда мог, подглядывал за женщинами. В пляжных кабинках – на юге, там всегда были дырочки (кто-то же проделывал их), летом в лесу смотрел, как женщины, переодеваются, зайдя за кусты, или присаживаются за дерево, потом оттуда, набирая иголки, пенясь и закручиваясь, натекает между корнями тёмная лужа. Раз зимой (было уже темно, темнеет-то быстро) я залез на крышу Центрального бассейна и, свешиваясь вниз, пытался заглянуть в окно раздевали, но ничего не вышло (карниз был слишком широк). Или днём, прогуливая уроки, я кое-когда топтался на площадке напротив музея и, с понтом, любуясь столицей, заглядывал в окошки женских раздевалок того же бассейна (мы жили совсем рядом). Зимой из окон валил пар и, время от времени, в прямоугольных отверстиях на мгновение возникали женщины, проходящие из душевой в раздевалку и обратно. Возбуждающее зрелище оставляло по себе целый шлейф ярких воспоминаний, склеенных из мелькнувших ног, голых грудей и нагих бёдер. Расчленёнки было достаточно, чтобы монтировать полноценные образы и сочинять сценарии, достойные полнометражных цветных картин. Они буквально кормили моё подростковое воображение и, как вкусовые приправы к пище, улучшали не только качество и аромат жизни, но и её калорийность. Только, в отличие от рассказа, где одно слово следует за другим, подобные реминисценции возникали в голове, как вспышка магния – разом.

Рассматривая Эльзу, как в музее, я сказал ей об этом. Я сказал об этом Эльзе и подумал, что это нелепая дурацкая ситуация. Вернусь я домой, в мозги полезут красочные фантазии, я стану вертеть про себя Эльзино тело и переворачивать его во все стороны, просить или заставлять в воображении своём поступать так или сяк. А сейчас, кукуя напротив голой бабы с раздвинутыми лыжами, я ни хера не пойму, мне дико хочется выстрелить в космос или провалиться сквозь землю, и там, где-нибудь в преисподней встать в уголок, встать вот так, перископы задраить и, ратифицировав договоры, вздохнуть с облегчением.

– Наверное, нет ни одной бабы (сказала Эльза, как ни в чём не бывало, и открыла глаза), которой бы было неприятно оттого, что за ней подглядывает мальчик.

Подняв руку, она крутнула стальной кран, торчащий в стене. Тонкая струйка, свиваясь, раскололась о поверхность воды и зажурчала.

– Закрой глаза (прочитав мои мысли, сказала Эльза).

Я закрыл глаза. Я закрыл глаза и немедленно ощутил жестокий прилив животного возбуждения. Мочевой пузырь продолжал, гнида, давить, нагнетая пьянящее чувство, но член, стремительно наполняясь кровью, стал напрягаться. Привинчиваясь к неизвестности крепнущим болтом, я осознал себя лучше и уверенней. Помочиться надежды не оставалось, но я больше и не испытывал в этом сиюминутной нужды. Конец мой твердел и, тыкаясь в воздух, как слепой кутёнок, вытягивался сперва в сторону, а потом вверх. Наконец, он упёрся в пупок, как лук Робин Гуда. Он, точно, чем-то походил на лесного разбойника, выглядывающего из кустов. Даже капюшон его соответствовал имени персонажа [17].

Я пропитывался мучительным кайфом. Такое же, видимо, чувство имел пробитый стрелами Святой Себастьян. Подняв голову с закрытыми глазами, я опустил руки по швам и вкушал на вздыбленной плоти внимательный взгляд женщины, словно лингаму делали ингаляцию. Я приоткрыл глаза. Раздвигая ноги, Эльза выставила другое колено. Колени её были острые. Острые, как не знаю что, но у этой остроты был вкус перца. Сделав шаг к ванне, я вновь закрыл глаза и взял росток возмущённой плоти в кулак.

Почувствовав под пальцами скользкую кожу и плавающий под ней жилистый ствол, я услышал эльзино дыхание и понял, что она, поменяв положение, находится теперь совсем близко. Опять открыв глаза, я увидел, что она, усевшись на ляжках и шевеля губами, крепко трёт себя между ног и вплотную наблюдает за моими действиями, как юннат, описывающий процесс почкования или вылупливания птенцов. Причём из тёмной шевелящейся тени под её животом поднимались прозрачные волокна, всё равно дым. Протянув руку, я почти положил ладонь Эльзе на голову, но услышал, как в глубине квартиры хлопнула дверь.

– Merde (рявкнула Эльза)! Это Клоэ!

Я понял, что, лопнув, сейчас забрызгаю стены мочой.

#08/1

URSS. Premier vote <dеmocratique>. La compagne a еtе marquеe par des manifestations de rue sans prеc?dent. Hier, le trublion du parti, a pu s’adresser aux quatre-vingt ville ouvriers des usines d'automobiles Zil (Figaro, 22 mars 1989) [18]

Мы сошлись сто лет назад, в Москве, вместе сушили вёсла в английской школе, потом луи валяли в МГИМО. Там Шину прозвали Баксой за валютные операции. Раз он срезался (настучали), нависла статья 88-я, до пяти лет кайла. Но за ворота сор никто не понёс, один сигнал всё уладил, забыли, как сон, даже выговора не последовало, забили и всё (разумеется, до поры до времени, надо будет – напомнят). Шина тогда не обосрался, даже не перебздел, был (думаю) железно уверен в своей крыше. Шиной его прозвали давно, на даче, за прозорливость и китайский разрез глаз, который делал его взгляд трудным для понимания.

Шина отлично играл на бильярде и фортепьяно, в теннис, покер и в преферанс, фарцевал, имел порнографические журналы и угощал корешей анашой. В отличие от меня, он был парень свойский и природный игрок. Игра – единственное, что оживляло его по-настоящему. Когда он играл, то посылал всё на свете. Даже секс (а Шина был запойным пиздострадальцем) не задействовал его до такой степени. Игра есть страсть богов (любимая поговорка). Есть страсть, было его любимым занятием. Ещё он любил бега и регби.

Шина был одержим игроманией. Ему сломали целку в орлянку, потом карты (от подкидного и пьяницы – до покера и преферанса). С детства он не садился играть в шахматы просто так, ставил на футбольные и хоккейные матчи, регулярно посещал скачки. Он ставил на всё и спорил по любому поводу. Начиная с трёх мушкетёров, он держал пари и бился об заклад.

В классе, к примеру, гниём за одной партой, берёт, гнида, нижнюю часть новой ручки в кулак. Скажи, какого она цвета, красного или зелёного. Проигравший гнал завтрак. У меня вечно с едой недобор (пожрать – моя слабость), перед большой переменой, когда начинались кишечные оргии, и чувство голода зашкаливает, Шина тут как тут, подсовывал игру или спор. Чаще я пасовал, ссал рисковать, чтоб не остаться в цейтноте. От голода у меня ехала крыша, и ноги подкашивались, я становился опасен. Но иногда ставил, потому что шанс взять плотный ленч Шины был ощутимым. На кону стояли не способности, а просто случай, фифти-фифти. Для Шины это была возможность азардануть, а риск для него был и остаётся основным источником вдохновения.

Просто так Шина спор не предлагал. Точечные разряды его не возбуждали, он выстраивал систему и предлагал полноценную партию, с правилами и цепью поправок, возможностью отыграться или выкупить очки. Вместе с игрой строилась этика поведения и шанс выбора его тактики. Шина не ценил однопланового развития событий, последовательное течение времени его не устраивало. У него стоял на мир, в котором всякая секунда готовила бы ему сюрприз, без подарков жизнь представлялась Шине невыносимо бесшумной.

В выпускном классе фатер притаранил ему из Канады автоматический покер, который произвёл в школе фурор. Для форумов в монополию Шина родил игорные вечера. У них на Котельнической никогда не тусовались с танцами и бухаловом. Там проходили только игорные встречи. Как, с понтом, в аглицком клубе, собирались одни мужчины. Пили, курили, тихо разговаривали и играли. Резались в одну или несколько игр одновременно. При этом с каждого из членов Шина брал взнос, часть из которого забирал себе как хозяин. Другая часть шла в бюджет клуба. На эти башли брали спиртные напитки, сигары, новые колоды карт, покупалась кое-какая закуска.

Сам Шина косил под джентльмена, дал клубу название и заворачивал гайки, чтобы все участники были прилично обсосаны, а бухарей с пизданутыми штрафовал или гнал в шею. В клубе был радикальный стоп-кран на политику. А  так как это говно могло вмешаться во всё, Шина с тремя выбранными членами клубного комитета (он как владелец обладал особым статусом) выработал кодекс, текст которого был показан всем членам (копии исключались). Шина с детства торчал от тайн, он покрывал ими всё, что только было возможно, так что наш клуб тоже считался тайным.

В начальных классах, когда мы, страдая хернёй, пускали весной по ручьям спички, Шина никогда не соревновался за так, но если делались ставки, то он был самым активным, и немедленно, совершенствуя игру, придумывал новые условия. Например, участие одной спички стоило копейку. Можно было увеличить шанс победы, покупая ещё спички. Шину щекотал не столько случай, сколько создание условий, способствующих его возникновению. Пентюхи заводили рыбок, наворачивая в аквариуме загадочный мир, Шина устраивал так всю свою и, если возможно, чужую жизнь. С детства Шина был первосортным организатором, но горел без дыма, только изнутри. Он не любил проигрывать, но умел это делать.

#09/1

URSS. La nomenclature bousculеe. Parmi les <vedettes> du scrutin, Boris Eltsine, еlu par 84,44% des voix face au candidat official  du parti (Figaro, 29 mars 1989) [19]

Пожарники, как обычно, прибыли первыми. По прогнозам женщина сломала руку на уровне запястья. Я потоптался, не зная, куда себя деть, но полицейские меня успокоили и отпустили без особого геморроя. Шить мне было нечего, но (думаю) не обошлось без бытового антисемитизма или классовой зависти. Женщина, на которую я наехал, была сефардской еврейкой. Ей принадлежали два магазина одежды по обе стороны одной из самых фешенебельных улиц Парижа. Её муж полез к пожарникам с предложением пойти с ними выпить и напирал, чтобы жену везли в Американский госпиталь [20], там у него были друзья. Пожарники отказались (это противоречило правилам), жену везли туда, куда возят всех остальных. Муж раздражал пожарников, пожарники раздражали мужа.

Лопоухий стукач потянул на меня, обвинив в том, что я, нарушая правила, рулил в автобусном коридоре. Полицейские не обратили на него внимания (я был курьером, возил анализы, не было криминала в том, что я пытался обойти пробки). Замечание было нелепым ещё и тем, что, будь на моём месте автобус, бесшумно летящий чудовищной тушей (у них такая привычка), или такси (короли дороги), женщина бы сейчас напоминала разноцветную аппликацию, приклеенную на асфальт.