По всем вопросам обращайтесь на: info@litportal.ru
(©) 2003-2024.
✖
Записки сутенера. Пена со дна
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Записки сутенера. Пена со дна
Алексей Ивин-Конь
Удивительная книга крайностей, которые и составляют границы человеческой природы. Грубость плодит нежность, отчаяние – любовные фантазии, цинизм жаждет власти. Безумная книга русского эмигранта, теряющего и находящего себя в ярости творчества. Виктор Ерофеев. Содержит нецензурную брань.
Алексей Ивин-Конь
Записки сутенера. Пена со дна
#01/1
Apr?s une brillante victoire sur l’Ecosse, les rugbymen fran?ais reportent le Tournoi des cinq nations (Figaro, 18 mars 1989) [1].
Не, страшно не было. Совсем. Не бойся (говорю), Филиппок, ничего. Опьянения или дурмана я тоже не чувствовал. В центре головы только погасала лампочка. Обыкновенная лампочка, такие ввинчивают в подъездах и в коридоре. И, наконец, погасла. Но, ни предметы, ни общее пространство помещения не потеряли отчётливости. Был день, и всё вокруг освещалось, как полагается, дневным светом. Всё было нормально, и звуки не были искажены. Воздух, правда, становился почти белым. Я присел, смотрю на Шину внимательно с вопросительным знаком, хоть и знаю его наизусть со школьной скамьи, а он стоит, как монумент неизвестному солдату, ни одна жилка на роже не дрогнет.
– Не убить же я тебе её предлагаю (говорит), не хочешь одолжить, продай. Даю триста.
Даю (говорит) триста. Достал кошелёк (понимает, скотина, что у меня с баблом туго), бумажкой шир-шир, засучил под самой ноздрёй.
В стенку ритмично застучала кровать, оттуда потянулась ровная нота, с понтом, у доктора (откройте рот, скажите <А>). Габриэль одолжила квартиру, в 5-м округе, на всё лето. Я там пока кантовался, но не всегда. В одной части я спал, а в другой поселилась с приятелем цибастая Саломея, племянница Габриэль. К полудню они просыпались, и вечно одно и то же: тук, тук, тук, тук (как дятлы).
– Дорогие радиослушатели (прогнусавил Шина), начинаем утреннюю гимнастику (зевая, он присел на стул). Даже на дукатах у них голые бабы.
Легонько стукнув пачкой в костяшку руки, он выудил из неё сигарету губами так, чтобы кончик её остался сухим (мы курили только табак без фильтра, он – Camel, я – Player’s <Navy Cut>).
Поразило то, что я потерял контроль над лицом. Мышцы лица вышли из-под моего контроля. Оно окаменело и стало невыразительным, пустым, как надгробный памятник. Или с него стёрлись все черты его, и лицо стало похожим на маску. Точнее, на задумку маски, умственный эскиз её, а не на её форму.
Взгляд мой попал на голову и тело маркиза, которого Килликки клеила из жёваной бумаги. Для зрачков были задействованы кусочки зелёной фольги.
Наконец, стали мешать руки. Руки становились лишними, я забыл, что с ними делать. Они неестественно вытянулись и повисли, удлинились и похудели. Я сунул их в карманы, потом вынул и посмотрел на ладони. Ладони рук напоминали ландшафты, которые бывают видны с самолёта. Соединив руки за спиной, я перестал их чувствовать. Показалось, что я так и родился, без рук. Даже смешно! А когда смешно (рассудил я), надо смеяться. Но я не терял ощущений, наоборот. Наоборот, чувства (я бы сказал) расчехлялись.
Всходы пробиваются (было написано в лежащей на столе книжке), ростки выказываются. Я прочёл эту фразу, несмотря на то, что книга была закрыта. Продать Килликки за триста франков (вспомнил я – я вспомнил), дырка ты в жопе!
– Дырка ты (говорю) в жопе, у тебя Шина, совесть-то есть? Она же живая, она – финка. Это дипломатический инцидент. Тебе яйца откусят.
Я говорил нормально. Я не переставлял слогов, не путал ударений. Это меня успокоило. Значит (думаю), всё идёт по чертежам. Я, правда, слышал свой голос немного издалека, но страха не было совершенно.
– Одни откусят (говорит), другие вырастут. Вот увидишь, Кадли, твой пафос тебя погубит.
– Я тут (говорю) нашёл объявление, в газете.
Женский голос за стенкой поменял тональность, но ритм ударов оставался прежним. Сумма, конечно, если подумать, заманчивая. Особенно, когда караул, как кишки заворачивает, и хочется жрать. Женщина, может, и не товар, но все возвышенные категории (рассудил я) несущественны в сравнение с низменными потребностями первой необходимости.
Объявление было, действительно, необычным, писали, что продаётся живой тролль. Как это возможно – неизвестно, однако, так и было написано. Однако ни времени позвонить, ни денег купить его всё равно не было.
Шина и раньше наряжался безукоризненно (слыл стилягой), а теперь вообще был, как слоник на буфете, какой-то круглый, английский костюм с тремя пуговицами и бутсы из нешлифованной кожи. С застёжками (кот в сапогах!). Гамаш не хватает и зонтика с встроенным в ручку клинком или ядовитой на конце шпулькой. Рядом с ним я торчал, как точу ножи-ножницы, даже майка, как нарочно, с дыркой. На жопе тоже расслоилось всё на хер, нитки одни висят. Принц и нищий, короче, художественный фильм.
– Совести у меня нет (Шина), ты прекрасно знаешь. Три мало, возьми ещё полтинник, больше пока нет, отдаю все деньги. Ты ведь, я тебя знаю, в долг не дашь. По сто пятьдесят на буфер (у Килликки был сногсшибательный бюст), пятьдесят за издержки по импорту.
Шина имел талант и, входя, куда бы то ни было, сразу, как дым, заполнял собой всё пространство, становясь его центром. Уже нельзя было не знать, что он тут. И, в зависимости от его настроения, это пространство было либо лёгким и солнечным, а то погружалось в более или менее плотную тень.
В ту минуту моё внимание монополизировал грязный носок, который Килл, свинтив в Лондон, оставила на середине комнаты. Прочертив в уме линии, которые, выходя из углов комнаты, пересеклись на дырочке в его пятке, я почувствовал металлический привкус. Мои руки начинали дрожать…
– Ты, Шина, предпочитаешь, чтобы тебя как убили (я держал в руке карандаш), в почку тебе лучше воткнуть или вот сюда?
Я измерил его с ног до головы взглядом. Кожа по всему телу похолодела, она была влажная, к ней, с понтом, прикоснулось свежее веяние из-под двери. Странность была в том, что обе реальности, в которых я одновременно находился, были вполне совместимы и ни в какой конфликт между собой не вступали. Наоборот, они переливались она в другую без видимых и ощутимых границ. Эта констатация доставила мне такое удовольствие, что я чуть не сполз со стула от смеха.
– Ах-ах (Шина), ах-ах!
Прежде чем курить, он всегда повторял одну череду движений, в том числе катал сигарету между пальцев и постукивал ей по квадратной пачке, как Хемфри Богарт.
Кровать: «Тук, тук, тук (в стенку)».
–Ударники хреновы! (Шина заинтересовали пустые рамки)). В каком же клоповнике ты поселился, мать честная! (Он презрительно пошарил взглядом по стенам и потолку.) Или вот. (Он любил показывать прикус, два передних зуба его были длинней остальных и выступали немного вперёд, придавая молочной улыбке этого пидараса особую харизматичность.) Даже со скидкой, или меняемся на чухонку твою, выбирай. (И достаёт из кармана тряпочку, в которую был завёрнут небольшой пистолет.) Погляди-ка, какая прелесть.
Браунинг, и правда, был аккуратный чёрный, номера целые. Мы оба относились к оружию трепетно, с самого детства. Что ни говори, а такой предмет к руке мужчины просто-таки клеится (пацифисты мне будут противоречить, но я и доказывать ничего не хочу).
– Что (спрашивает) с тобой?
– Ничего (отвечаю). Что со мной?
Ничего. Что это (думаю) такое за тролль? Интересно. Носок, скучающий на полу, шевельнулся и, однобоко извиваясь, пополз к двери. Обстановка в комнате очевидно меняла очертания. Контуры её, теряя чёткость, превращались в волны электричества. Излучаясь из моих пяток, они разбегались по телу муравьиными лапками. Я становился, прям, ну как электрик, нарушивший технику безопасности.
– Йок! (Я чуть не захлебнулся от смеха.)
Удары в стену стали пореже, но основательней, голос вскрикивал, словно женщину били апперкотом под рёбра. Заевший звук ковылял, как игла на поцарапанной пластинке. Шина поджёг сигарету – зажигалка, с тех пор как я его помню, была у него одна, бензиновая именная (Сталин подарил деду). Он изящно курил, этот ублюдок, но без пижонства и вычурности, просто и аппетитно. И вообще в Шине было много от пса с толстой, как <Война и мир> родословной, включая, как хихикнула одна цыпа, хвост. Двумя пальцами он снял с языка крошку табаку.
– Видишь (говорит), дырка в стволе, это в пистолете самое главное, из неё вылетают смертоносные пули (проглотил голубой крендель дыма и лизнул чёрный ствол). Мне пора. Думай быстро.
Так и сказал (клоун умный), думай, говорит, быстро. Всё у Шины должно было делаться на лету, ему не хватало времени – жизнь не вмещалась в назначенные ему сроки, и всё вокруг трещало под напором его энергетического присутствия, как подсевшая в стирке одежда.
– Тролля (говорю) купи!
Я чуть не уссался от смеха, закрыл глаза и на брусничном, под фрак Чичикова фоне увидел, как пересекались искристые чёрточки. Невидимая тяжесть давила на всё вокруг. Я понимал, что сжимаюсь, приобретая, вместе с тем, рельеф, сжимаюсь, становясь пупырчатым карликом.
Стенка вздрогнула, за ней в две октавы зарычали, запели, заулюлюкали (Саломея с партнёром в совокупном порыве дырявили небеса). На церкви напротив долбанули два колокола. В квартире этажом выше проснулся младенец. На ближайшей пожарной каланче (как всякую первую среду месяца, в полдень), завыла сирена.
– Ансамбль, мать честная (Шина положил на ухо ладонь). Песни и пляски. Истоптав зелёный бархат, вдоль по берегу реки. Ну, и клоповник!
– Париж (говорю – надо же было ему что-то ответить)!
#02/1
Pour avoir dеpose une gerbe ? la mеmoire de Jean Palach, l'еcrivain est condamnе ? neuf mois de prison (Figaro, 21 fevrier 1989) [2].
Улица находилась в Латинском квартале, недалеко от Пантеона. Каждое лето Габриэль уезжала на юг, там у неё был домик, оборудованный из старинной фермы. Не знаю, сколько Габриэль было лет (мне трудно определять возраст женщин за тридцать), думаю, лет сорок с хвостиком. Насколько велик был этот хвостик, трудно сказать. Я познакомился с ней через Эльзу Фингер.
Отправившись с Эльзой на фестиваль, мы остановились у Габриэль. Её ферма была расположена недалеко от города Валенс. В Авиньоне стояла жара, а на ферме у подножия гор, было прохладно душисто и солнечно. Эльза приехала с дочерью (рослой студенткой философского факультета), сразу разделась донага и прыгнула в гранитную квадратную ванну, которая некогда служила пойницей для скота. Как в любом роднике, вода там была ледяная.
Эльза старалась эпатировать меня разными способами. Она была подругой и ровесницей Габриэль, и чтобы я клюнул на такую старуху, она лезла из кожи. Она морщила нос, хохотала, выгибалась, как кошка, курила кокетливо. Она крутила косяки себе и дочери, много пила, рассказывала смешные и любопытные истории, могла попросить меня помочь вставить ей серьги, или вдруг снимала с себя одежду. Не понимал ли я причину, по которой мне была оказана такая честь, или мне попросту претило предположение, что я могу интересовать женщину только по причине свежести моего мяса, не знаю.
Алексей Ивин-Конь
Удивительная книга крайностей, которые и составляют границы человеческой природы. Грубость плодит нежность, отчаяние – любовные фантазии, цинизм жаждет власти. Безумная книга русского эмигранта, теряющего и находящего себя в ярости творчества. Виктор Ерофеев. Содержит нецензурную брань.
Алексей Ивин-Конь
Записки сутенера. Пена со дна
#01/1
Apr?s une brillante victoire sur l’Ecosse, les rugbymen fran?ais reportent le Tournoi des cinq nations (Figaro, 18 mars 1989) [1].
Не, страшно не было. Совсем. Не бойся (говорю), Филиппок, ничего. Опьянения или дурмана я тоже не чувствовал. В центре головы только погасала лампочка. Обыкновенная лампочка, такие ввинчивают в подъездах и в коридоре. И, наконец, погасла. Но, ни предметы, ни общее пространство помещения не потеряли отчётливости. Был день, и всё вокруг освещалось, как полагается, дневным светом. Всё было нормально, и звуки не были искажены. Воздух, правда, становился почти белым. Я присел, смотрю на Шину внимательно с вопросительным знаком, хоть и знаю его наизусть со школьной скамьи, а он стоит, как монумент неизвестному солдату, ни одна жилка на роже не дрогнет.
– Не убить же я тебе её предлагаю (говорит), не хочешь одолжить, продай. Даю триста.
Даю (говорит) триста. Достал кошелёк (понимает, скотина, что у меня с баблом туго), бумажкой шир-шир, засучил под самой ноздрёй.
В стенку ритмично застучала кровать, оттуда потянулась ровная нота, с понтом, у доктора (откройте рот, скажите <А>). Габриэль одолжила квартиру, в 5-м округе, на всё лето. Я там пока кантовался, но не всегда. В одной части я спал, а в другой поселилась с приятелем цибастая Саломея, племянница Габриэль. К полудню они просыпались, и вечно одно и то же: тук, тук, тук, тук (как дятлы).
– Дорогие радиослушатели (прогнусавил Шина), начинаем утреннюю гимнастику (зевая, он присел на стул). Даже на дукатах у них голые бабы.
Легонько стукнув пачкой в костяшку руки, он выудил из неё сигарету губами так, чтобы кончик её остался сухим (мы курили только табак без фильтра, он – Camel, я – Player’s <Navy Cut>).
Поразило то, что я потерял контроль над лицом. Мышцы лица вышли из-под моего контроля. Оно окаменело и стало невыразительным, пустым, как надгробный памятник. Или с него стёрлись все черты его, и лицо стало похожим на маску. Точнее, на задумку маски, умственный эскиз её, а не на её форму.
Взгляд мой попал на голову и тело маркиза, которого Килликки клеила из жёваной бумаги. Для зрачков были задействованы кусочки зелёной фольги.
Наконец, стали мешать руки. Руки становились лишними, я забыл, что с ними делать. Они неестественно вытянулись и повисли, удлинились и похудели. Я сунул их в карманы, потом вынул и посмотрел на ладони. Ладони рук напоминали ландшафты, которые бывают видны с самолёта. Соединив руки за спиной, я перестал их чувствовать. Показалось, что я так и родился, без рук. Даже смешно! А когда смешно (рассудил я), надо смеяться. Но я не терял ощущений, наоборот. Наоборот, чувства (я бы сказал) расчехлялись.
Всходы пробиваются (было написано в лежащей на столе книжке), ростки выказываются. Я прочёл эту фразу, несмотря на то, что книга была закрыта. Продать Килликки за триста франков (вспомнил я – я вспомнил), дырка ты в жопе!
– Дырка ты (говорю) в жопе, у тебя Шина, совесть-то есть? Она же живая, она – финка. Это дипломатический инцидент. Тебе яйца откусят.
Я говорил нормально. Я не переставлял слогов, не путал ударений. Это меня успокоило. Значит (думаю), всё идёт по чертежам. Я, правда, слышал свой голос немного издалека, но страха не было совершенно.
– Одни откусят (говорит), другие вырастут. Вот увидишь, Кадли, твой пафос тебя погубит.
– Я тут (говорю) нашёл объявление, в газете.
Женский голос за стенкой поменял тональность, но ритм ударов оставался прежним. Сумма, конечно, если подумать, заманчивая. Особенно, когда караул, как кишки заворачивает, и хочется жрать. Женщина, может, и не товар, но все возвышенные категории (рассудил я) несущественны в сравнение с низменными потребностями первой необходимости.
Объявление было, действительно, необычным, писали, что продаётся живой тролль. Как это возможно – неизвестно, однако, так и было написано. Однако ни времени позвонить, ни денег купить его всё равно не было.
Шина и раньше наряжался безукоризненно (слыл стилягой), а теперь вообще был, как слоник на буфете, какой-то круглый, английский костюм с тремя пуговицами и бутсы из нешлифованной кожи. С застёжками (кот в сапогах!). Гамаш не хватает и зонтика с встроенным в ручку клинком или ядовитой на конце шпулькой. Рядом с ним я торчал, как точу ножи-ножницы, даже майка, как нарочно, с дыркой. На жопе тоже расслоилось всё на хер, нитки одни висят. Принц и нищий, короче, художественный фильм.
– Совести у меня нет (Шина), ты прекрасно знаешь. Три мало, возьми ещё полтинник, больше пока нет, отдаю все деньги. Ты ведь, я тебя знаю, в долг не дашь. По сто пятьдесят на буфер (у Килликки был сногсшибательный бюст), пятьдесят за издержки по импорту.
Шина имел талант и, входя, куда бы то ни было, сразу, как дым, заполнял собой всё пространство, становясь его центром. Уже нельзя было не знать, что он тут. И, в зависимости от его настроения, это пространство было либо лёгким и солнечным, а то погружалось в более или менее плотную тень.
В ту минуту моё внимание монополизировал грязный носок, который Килл, свинтив в Лондон, оставила на середине комнаты. Прочертив в уме линии, которые, выходя из углов комнаты, пересеклись на дырочке в его пятке, я почувствовал металлический привкус. Мои руки начинали дрожать…
– Ты, Шина, предпочитаешь, чтобы тебя как убили (я держал в руке карандаш), в почку тебе лучше воткнуть или вот сюда?
Я измерил его с ног до головы взглядом. Кожа по всему телу похолодела, она была влажная, к ней, с понтом, прикоснулось свежее веяние из-под двери. Странность была в том, что обе реальности, в которых я одновременно находился, были вполне совместимы и ни в какой конфликт между собой не вступали. Наоборот, они переливались она в другую без видимых и ощутимых границ. Эта констатация доставила мне такое удовольствие, что я чуть не сполз со стула от смеха.
– Ах-ах (Шина), ах-ах!
Прежде чем курить, он всегда повторял одну череду движений, в том числе катал сигарету между пальцев и постукивал ей по квадратной пачке, как Хемфри Богарт.
Кровать: «Тук, тук, тук (в стенку)».
–Ударники хреновы! (Шина заинтересовали пустые рамки)). В каком же клоповнике ты поселился, мать честная! (Он презрительно пошарил взглядом по стенам и потолку.) Или вот. (Он любил показывать прикус, два передних зуба его были длинней остальных и выступали немного вперёд, придавая молочной улыбке этого пидараса особую харизматичность.) Даже со скидкой, или меняемся на чухонку твою, выбирай. (И достаёт из кармана тряпочку, в которую был завёрнут небольшой пистолет.) Погляди-ка, какая прелесть.
Браунинг, и правда, был аккуратный чёрный, номера целые. Мы оба относились к оружию трепетно, с самого детства. Что ни говори, а такой предмет к руке мужчины просто-таки клеится (пацифисты мне будут противоречить, но я и доказывать ничего не хочу).
– Что (спрашивает) с тобой?
– Ничего (отвечаю). Что со мной?
Ничего. Что это (думаю) такое за тролль? Интересно. Носок, скучающий на полу, шевельнулся и, однобоко извиваясь, пополз к двери. Обстановка в комнате очевидно меняла очертания. Контуры её, теряя чёткость, превращались в волны электричества. Излучаясь из моих пяток, они разбегались по телу муравьиными лапками. Я становился, прям, ну как электрик, нарушивший технику безопасности.
– Йок! (Я чуть не захлебнулся от смеха.)
Удары в стену стали пореже, но основательней, голос вскрикивал, словно женщину били апперкотом под рёбра. Заевший звук ковылял, как игла на поцарапанной пластинке. Шина поджёг сигарету – зажигалка, с тех пор как я его помню, была у него одна, бензиновая именная (Сталин подарил деду). Он изящно курил, этот ублюдок, но без пижонства и вычурности, просто и аппетитно. И вообще в Шине было много от пса с толстой, как <Война и мир> родословной, включая, как хихикнула одна цыпа, хвост. Двумя пальцами он снял с языка крошку табаку.
– Видишь (говорит), дырка в стволе, это в пистолете самое главное, из неё вылетают смертоносные пули (проглотил голубой крендель дыма и лизнул чёрный ствол). Мне пора. Думай быстро.
Так и сказал (клоун умный), думай, говорит, быстро. Всё у Шины должно было делаться на лету, ему не хватало времени – жизнь не вмещалась в назначенные ему сроки, и всё вокруг трещало под напором его энергетического присутствия, как подсевшая в стирке одежда.
– Тролля (говорю) купи!
Я чуть не уссался от смеха, закрыл глаза и на брусничном, под фрак Чичикова фоне увидел, как пересекались искристые чёрточки. Невидимая тяжесть давила на всё вокруг. Я понимал, что сжимаюсь, приобретая, вместе с тем, рельеф, сжимаюсь, становясь пупырчатым карликом.
Стенка вздрогнула, за ней в две октавы зарычали, запели, заулюлюкали (Саломея с партнёром в совокупном порыве дырявили небеса). На церкви напротив долбанули два колокола. В квартире этажом выше проснулся младенец. На ближайшей пожарной каланче (как всякую первую среду месяца, в полдень), завыла сирена.
– Ансамбль, мать честная (Шина положил на ухо ладонь). Песни и пляски. Истоптав зелёный бархат, вдоль по берегу реки. Ну, и клоповник!
– Париж (говорю – надо же было ему что-то ответить)!
#02/1
Pour avoir dеpose une gerbe ? la mеmoire de Jean Palach, l'еcrivain est condamnе ? neuf mois de prison (Figaro, 21 fevrier 1989) [2].
Улица находилась в Латинском квартале, недалеко от Пантеона. Каждое лето Габриэль уезжала на юг, там у неё был домик, оборудованный из старинной фермы. Не знаю, сколько Габриэль было лет (мне трудно определять возраст женщин за тридцать), думаю, лет сорок с хвостиком. Насколько велик был этот хвостик, трудно сказать. Я познакомился с ней через Эльзу Фингер.
Отправившись с Эльзой на фестиваль, мы остановились у Габриэль. Её ферма была расположена недалеко от города Валенс. В Авиньоне стояла жара, а на ферме у подножия гор, было прохладно душисто и солнечно. Эльза приехала с дочерью (рослой студенткой философского факультета), сразу разделась донага и прыгнула в гранитную квадратную ванну, которая некогда служила пойницей для скота. Как в любом роднике, вода там была ледяная.
Эльза старалась эпатировать меня разными способами. Она была подругой и ровесницей Габриэль, и чтобы я клюнул на такую старуху, она лезла из кожи. Она морщила нос, хохотала, выгибалась, как кошка, курила кокетливо. Она крутила косяки себе и дочери, много пила, рассказывала смешные и любопытные истории, могла попросить меня помочь вставить ей серьги, или вдруг снимала с себя одежду. Не понимал ли я причину, по которой мне была оказана такая честь, или мне попросту претило предположение, что я могу интересовать женщину только по причине свежести моего мяса, не знаю.
Последний отзыв
Интересная книга