Ирокез

Не знаю почему, но он заплатил мне расчётные. Причём полную сумму. Никому не платил, а мне отдал всё. И отвернулся смотреть на дождь.

Занятия начались в ноябре. В универ я явился с коротеньким, но выкрашенным в зелёный ирокезом. Вскоре он превратился в агрессивные дикобразовские шипы. Это было по-настоящему экстравагантно. Прежний мой причесон шокировал только дикарей вроде Костика. А новый едва не довел до инфаркта декана. От ненависти он чуть не задохнулся, а по слухам даже секретарша Лида не могла довести его до такого состояния.

Что ирокез! Я бы рога не стал спиливать, если бы они начали пробиваться из черепа после произошедшего!

– Мы тебя после первой сессии отчислим, – пообещал декан.

«Ага, конечно! Я учусь платно. Спонсирую вас всех. Кормлю, по сути», – хотел я сказать, но не сказал, конечно. И лишь улыбнулся, чтобы соответствовать образу разгильдяя.

Никто меня не отчислил. Сессию я сдал без троек и вообще, если бы умел выпрашивать, то получил бы красный диплом.

Ирокез определил отношение окружающих ко мне. Он формировал круг моих приятелей. Именно благодаря ирокезу у меня столько, как любят говорить не странные люди, странных приятелей. Мои девушки были выбраны ирокезом. Ирокез требовал останавливаться и показывать ментам паспорт чаще других. Ирокез, часто меняющий свои цвета, обращал на себя внимание сотен глаз в торговых центрах, кинотеатрах и автобусах. Об ирокезе шушукались мамины коллеги в её отсутствие.

Теперь я начисто облысел, как отец, дед и прадед. В офисе в ящике моего стола всегда хранится пластинка «Каптоприла», потому что я гипертоник, как мать, бабушка и прабабушка. Водка давно уже меня не подводит. Я способен усваивать её в любых количествах.

В Украине до сих пор война. И где-то там, надеюсь, не воюет мой друг Юра.

Недавно приехав к маме в посёлок, я встретил Нину у супермаркета. Мы оба прикинулись, что незнакомы. Она некрасиво располнела и осунулась, превратившись в тётку наподобие тех, с которыми работала. Яркие ногти, кислотный пуховик, сапоги-ботфорты. Наливное лицо. Вялая сигаретка.

Никого со стройки (Костика тоже) я так и не встретил. Даже мельком из автобуса не увидел. Но однажды в псине, инспектирующей мусорку, я узнал Бутылку. Бессмертное существо постаревшей мордой.

Она и не знает, что её так прозвали люди. Какая глупая кличка для кудрявой псины с чёрным пятном на боку.

Как страшно всё-таки, что человек способен выдумать всё, если только захочет.

Белгород – Харьков

Отец сказал, что так дешевле. Я спорить не стал. Я боюсь его немного, он такой угрюмый, задумчивый. В себе всё время, будто читает бесконечный стих. Остановится, замрёт, а потом головой дёрнет и дальше живёт.

Я смыл грязь с номеров жёсткой щёткой, прошёлся тряпкой по лобовому стеклу и вытряхнул резиновые коврики. Всё это время мама была в машине на заднем сиденье, а отец сначала таскал вещи из хостела, а потом проверял документы, говорил тихонько вслух:

– Паспорт, свидетельство о браке, свидетельство о рождении, мой паспорт, справка…

Всё утро мы с ним обменивались только служебными фразами, вели себя так, будто в ссоре. Да это и понятно, ведь в тех обстоятельствах, в которых мы оказались, трудно сохранять хладнокровие. Поэтому мы и молчали – боялись сорваться.

Октябрь был щедрым на холод. Я чувствовал, что может явиться первый снег. Плоское серое небо, покинутое солнцем, нависало над городом, как верхняя линия экрана в чёрно-белом кино.

Отец глянул на маму, пристёгнутую сзади, потом повернулся ко мне, посмотрел молча. Я шнуровал ботинки. Прокашлялся мотор «Волги», и мы поехали. Радио не включали.

Отец часто поглядывал в зеркало заднего вида, беспокоился. Я сосредотачивался на прохожих, скрюченных от холода, и думал об учебнике по природоведенью, забытом в хостеле. В машине становилось тепло.

Выехали мы ближе к обеду, а в это время в Белгороде уже не бывает пробок. На выезде из города стояла полицейская машина. Заметив салатового круглого полицейского, отец сжал губы, сбавил скорость, глянул в зеркало и сказал:

– Сейчас начнётся.

Я тоже обернулся к маме, посмотрел на её ручки в серых лайковых перчатках и промолчал.

Наша «Волга» не заинтересовала постового. Проехав мимо, мы свернули на главную дорогу, которая вела в сторону российско-украинской границы.

Предстояло самое сложное.

Я сказал:

– Нужно было взять мамины документы из больницы все. Карточку и остальное.

Отец, будто обрадовавшись, махнул рукой:

– Да не надо. Мы закон не нарушаем. Все документы есть. Даже лишние есть. Всё будет нормально, натяни капюшон, я покурю.

Я утеплился, а отец приоткрыл окно и закурил, не выпуская руль из рук. Мутный дым заполнил машину и медленно стал течь в щёлку приоткрытого окна. От дыма у отца заслезились глаза. Большим и указательным он тронул переносицу, будто поправил пенсне.

Наша «Волга» двигалась осторожно. На поворотах отец сбавлял ход. Я следил за ним и угадывал мысли, вдыхал их вместе с сигаретным дымом.

На границе была очередь. Впрочем, очень скоро мы подъехали к месту контроля. Молодые мужчины в зелёных бушлатах бегло осматривали машины, курили и прятали озябшие руки в оттопыренные карманы. Один из них таскал на цепи крепкую, чистенькую овчарку. Собака деловито обнюхивала людей и иногда лаяла.

Отец сдал документы в окошко и повернулся ко мне лицом. Я сидел с мамой. Ждал, что будет.

– Вас двое? – спросил пограничник.

Отец поднял густые брови, глуповато улыбнулся, совсем не к месту, кашлянул, упёрся руками в узкое окошко и ответил.

Я понял, что началось. Снял капюшон.

Высокий молодой человек с рыжими усиками на обветренном лице бегло пролистал пачку наших документов, потом подошёл к машине, попросив открыть капот и все двери.

Отец сделал и отошёл.

– Женщина, выйдите из машины. Положено выйти всем, – дёргая себя за нос, скомандовал пограничник.

Отец вытер рукавом потрескавшиеся губы и вмешался:

– Она не может выйти. Там у вас документы, посмотрите.

– Что документы? – пограничник стал рыться в стопке измятых листов. Порывистый ветер мешал ему.

– Что тут? – спросил другой пограничник, заглядывая в «Волгу», – Инвалид?

– Нет, – сказал отец. – Она мёртвая.

– Труп?!

Скоро вокруг машины собралась толпа пограничников. От них стало темно, я испугался и выскочил из машины.

Сухенькая, маленькая, обтянутая ремнями безопасности, мама будто притворялась спящей, положив голову в чёрном платке на грудь. Её руки в серых перчатках лежали сложенные на острых, сжатых коленях. Мы связали ей ножки ниже колен, по сапогам, чтобы они не валились набок. Её белое лицо пряталось в воротнике пальто, но виднелись немного почерневшие губы, полноватые, целовавшие сухо мой выпуклый лоб.

Пошёл дождь.

Я следил за лицами испуганных пограничников и вздрагивал от ветра. Они пялились на мою мёртвую маму. Маму, отвёрнутую от них. Я замечал отсутствие мысли на тупых лицах прокуренных солдафонов. Они сгрудились, понурились, опустили плечи. Соображали молча. Сочиняли рассказ для затюканных жён. От кого-то я услышал осторожное слово: «трупешник».