Ирокез

Было ещё одно. Как-то, разгружая «газельку» со стеклопакетами, я засвидетельствовал долгий и, как мне показалось, неуверенный разговор Нины с неизвестным. Я видеть не мог – мешала плёнка, которой я недавно сам завесил окно. Конечно, я решил, что там Костик, но быть в этом уверенным не могу до сих пор. Думаю, он что-то сказал Нине обо мне, что-то противное, но убедительное. На самом деле, это совершенно не важно.

На День строителя, 11 августа, наш главный активист заявил директору:

– Гев Аликович, ты там передай мои слова: если зарплату не выдадут – забастуем до осени. А сегодня – сокращённый день! Работаем до двух и начинаем праздновать. Позвони и передай!

Никто забастовок не боялся, и даже директор, кажется, против сокращенного дня не возражал. Стройка, набравшая скорость, мощь, вдруг захирела, как простуженная. Мы раньше положенного уходили с работ и долго тянулись в кабинет директора утром. Останавливались то поболтать, то выкурить очередную сигарету.

В тот день мы с Юрой так и не начали работать. Сидели и болтали в тени тополя.

– Приезжай в Харьков на рынок. Свожу тебя к корешу в палатку, у него джинсы – во!

– Так война же.

– Война посреди говна. Вызов сделаем! В Харькове тихо. Это в Киеве… там фашикам никак глотку не заткнут.

– Посмотрим, – вздохнул я. – А ты на сабантуй собираешься?

– Мы своим кругом, – с усмешкой ответил Юра.

– Национальным объединением?

– Ага. Ты заходи к нам, если что. Ты ж горилку будешь пить?

Я пожал плечами. Было стыдно признаваться, что я еще не пробовал водку.

– А где Нина? – спросил я у тётки-штукатурщицы, которая частенько меня подкалывала насчёт того, что я «жених».

– Домой ушла. У неё бабка заболела. Вот они с матерью и ушли. Вернётся, может…

Раз Нины нет, то можно и выпить, подумалось мне. Праздник ведь.

Мы расположились в актовом зале без дверей и окон. Смастерили столы, организовали рукомойник и бочку для мусора. Пахло варёными яйцами, потом, водкой, луком, лимонадом, сигаретами и костром – на нём мы поджаривали хлеб.

– Выпей, – сказал Костик, сидевший рядом. – Ты же мужик.

Я старательно избегал его и рассчитывал соседствовать за столом с кем-то другим. Но он сам упал рядом и хлопнул меня по плечу, дружелюбно так, почти ласково: «Можно рядышком?»

– Если не привык, то немножко, – вкрадчиво поучал Костик. – Для аппетита чисто. Нужно же когда-то начинать!

Кто-то поддержал:

– Да ёбни ты стакан! Чего ты?!

Я помнил, что в начале лета мой организм не перенёс банку пива, безапеляционно исторгнув рыжую гадость. Бесцветная водка в пластиковом стаканчике казалась какой-то… безобидной, что ли. В общем, я согласился.

Я ничего не почувствовал. Голова не закружилась, и ноги не потеплели. В горле чуть пощипало, и всё.

– Красава! – похвалил Костик.

Закусив, я не отказался от следующего стакана. И ещё одного. И ещё.

Вскоре я не мог сфокусироваться на перевёрнутом ведре без дна. Оно глядело на меня пустотой и подрагивало. Вяло пережёвывая хвостик лука, я пытался вникнуть в болтовню мужиков, но слышал только шорох губ. Слов отныне не стало.

Костик, раскрасневшийся, гладкий, смешливый, что-то спросил, а я кивнул в ответ, не разобрав. Пытаясь подчинить своей воле лицо, я нахмурился и тяжко выдохнул – кисловатое дыхание обожгло ноздри.

Решив пройтись, я сонно поднялся и вышел из столовой. Остывающее солнце уныло утопало за церковью, подсушивая выступивший пот. Мимо, тряся ушами, пробежала сука Бутылка. «Самая кровожадная из оборотней», – почему-то подумал я. От мамы пришло сообщение, но прочесть его я не сумел. Почёсывая лоб, я сел на травку и пустил слюну змейкой – попало на кеды.

Размечтавшись о свидании с Ниной, представляя, как это будет, я стал засыпать, но тут у виска что-то щёлкнуло – я завалился на спину, треснувшись головой.

– Бить я тебя не буду, – послышался знакомый голос. – Бить нельзя, а то статью пришьют, – хозяин голоса усмехнулся. – Но подстричь – подстригу. Ты же не против?

Костик! Он как бы шутил со мной, а я идиотически улыбался и мямлил что-то невразумительное. Мне казалось, что если мы шутим, то ничего плохого не произойдет. Всякий раз, пытаясь подняться, я вновь заваливался на траву. Даже от малейшего толчка падал. Костик веселился, приговаривая:

– Хуяшка-неваляшка. Я в армии таких по жопе ремнями учил.

Ворочаясь, я приминал траву и жалел её, беззащитную, зелёную, ни в чём не виноватую. Как безысходно она зарыдает солёной росой, когда солнце погаснет! Я целовал траву губами, не брезгуя чернозёмом, породившим её. Окунал в неё губы и хотел плакать, но не плакал. Мне оставалось доработать одну неделю, и ничего бы не произошло. Я слишком расслабился. Забыл, что окружён оборотнями.

Что-то холодное лизнуло мой лоб и поплыло к макушке. Казалось, мне вычерпывают ложечкой мозг. Застыв в собачьей позе, я боялся пошевелиться, даже зажмуриться не мог. Костик держал меня за пылающее ухо и криво стриг, царапая кожу. Пёрышки волос сыпались в траву и терялись в ней. В тетрадном листочке мама хранит клочок моих первых состриженных локонов – светлые колечком. Как это трогательно: первые состриженные локоны сына.

Я несвязно молился. Просил сил, чтобы наказать обидчика, но тело не слушалось. Оно было беззащитно, а значит, вовсе не существовало.

– Ещё спасибо мне скажешь, – пообещал Костик, выпрямился и не отрезал, а дёрнул последний клок над ухом и наконец отошёл, собирая ртом весь воздух. Так делают пловцы, когда выползают из бассейна.

Остальное я помню плохо. Пришли украинцы, потом пришли наши. Стоя в кругу, они пьяно базарили насчет меня. Я отполз под яблоню и блеванул, не поднимаясь. Потом, по звукам, я догадался, что Юра и Костик дерутся. Зрители давали советы и улюлюкали, как на футбольном матче. Матерились все исключительно по-русски. Хотелось подняться и помочь Юре, но даже развернуться и взглянуть не хватило сил. Пахло чем-то кислым. Я понял, что это аромат моего вывернутого желудка. Содрогаясь от омерзения к самому себе, я поднялся, протёр рукавом рот, открыл глаза и обнаружил лишь темень.

– Живой? – громче, чем следовало, спросил Юра.

– Да. Ты победил?

– Разняли, – Юра сел рядом. – По очкам, наверное, я всё-таки победил. Ногой въебал в зубы ему, козлу!

– Это хорошо. Прости меня, Юра.

– За что?

– За то, что я есть.

Стыдясь случившегося, я три дня не появлялся на стройке, а когда собрался, выяснилось, что грянула забастовка – никто не работал. Украинцы уехали, побросав вещи. Многие местные уволились, не став бороться за зарплату. Остальные каждый день приходили на объект и ничего не делали. В основном пили.

С Ниной я общался эсэмэсками – она была подчёркнуто холодна. День на третий я бросил эту затею, устав придумывать предлоги для разговора. Видимо, Нину оскорбило то, что я не эпический герой, а слабый русский мальчик.

В конце августа я явился к директору, чтобы уволиться. Он сидел вполоборота к столу в неизменном чёрном пиджаке и курил, смотря на дождь за окном.

– Гев Аликович, я увольняться пришел, – объяснился я.

Чёрные глаза под густыми с проседью бровями долго меня, короткостриженого, рассматривали, а потом вернулись к дождю.

– Пиши заявление, – неспешно проговорил директор, вытащил ящик стола и пошарил в нём рукой не глядя.