Экономическая политика правительства Екатерины II во второй половине XVIII в. Идеи и практика

Примечателен призыв монарха к вполне определенной, но не названной части подданных сокращать потребление предметов роскоши, чему он сам обещал подавать пример. Впрочем, тут же следует реалистичное признание недостаточности данной меры и нравоучительная, в духе времени, сентенция: «Главное дело не в том состоит, чтоб излишние токмо росходы пресекать, ибо кто имеет мало или ничего, тот их и без того не делает. Но государственная экономия того требует, чтоб всякий промысел и ремесло сделать прибыточным, следовательно, чтоб каждый сверх необходимо нужного имел еще нечто и излишняго. Коммерция больше всего тому поспешествовать может, но токмо тогда, когда оная не сокращена, а так благоразумно и разсмотрительно распоряжена, что все и каждый по мере и состоянию своему в оной соучавствуют».

Таким образом, здесь вполне ясно обозначены основные задачи и приоритеты «государственной экономии»: вместо того чтобы сдерживать потребление импортных товаров, прежде всего необходимо поощрять «всякий промысел и ремесло» для получения занятыми в них непосредственными производителями избыточного продукта. Последний будет направляться в сферу обмена, вовлекая в рыночные отношения как можно большее количество участников и повышая их доходы. Торговля может стать эффективным инструментом в этом процессе, но только в том случае, если избежит искусственных ограничений и занятие ею будет доступно «всем и каждому».

Отдав должное коммерции и не преминув указать на существование в России всех исключительно благоприятных условий для ее процветания, законодатель приступает к изложению конкретного плана по совершенствованию торговли. И во главу угла ставит торговлю хлебом, усмотрев в ней большой скрытый потенциал. Причем свою точку зрения он считает необходимым аргументировать, исходя из достаточно голословного тезиса об «избыточном хлебородии» в России. Последний подкреплен лишь ссылкой на сохранявшуюся дешевизну хлеба несмотря на употребление его в «превеликом числе» для винокурения. Поэтому вследствие стабильно низких цен крестьяне даже во время больших урожаев не всегда могли исправно расплачиваться по своим податям. Весьма любопытно и показательно с точки зрения исходных экономических позиций верховной власти другое невольное свидетельство: как оказалось, для снабжения находившейся за границей армии было запрещено покупать хлеб на месте, «как бы оный дешев ни был», а велено доставлять его из российских мест, «как бы дорого ни становился» при транспортировке. Такая практическая мера объяснялась не только необходимостью «ободрения хлебопашества», но в первую очередь стремлением любой ценой препятствовать оттоку денежной наличности, сохраняя ее для обращения внутри страны. Вместе с тем выяснилось, что даже большие транспортные издержки не привели к подорожанию хлеба. Более того, произошла неожиданная метаморфоза: в традиционно хлебородные губернии начал поступать хлеб из мест близ «…Олонца и далее… о которых ранее и думано не было, чтоб тамо для собственнаго пропитания жителей довольно хлеба родилось. А сие и служит новым и неоспоримым доказательством, что государство наше может превеликий хлебом торг производить и что тем самым и хлебопашество поощрено будет».

Воодушевившись собственным весьма оптимистичным умозаключением, законодатель отменил все ограничения в области хлебной торговли при морских портах, включая порты на Черном и Каспийском морях, сделав ее полностью свободной. Вдобавок, с целью поощрения «хлебного торга», при всех открытых для него новых портах были наполовину уменьшены пошлины по сравнению с Рижским, Ревельским и Перновским портами и островом Эзелем, где он уже существовал и ранее согласно выданным разрешениям.

Большинство остальных статей указа, касавшихся конкретных направлений коммерции, также проникнуты духом свободы торговли и главным образом преследовали цель расширения номенклатуры товаров, ранее неоправданно исключенных запретительными указами из оборота (например, холст, ревень).

Указ оставлял лишь некоторую неясность относительно возобновления экспорта строевого леса. Судя по довольно общему заявлению, провозглашавшему заботу о сохранении лесов «самым нужным и важным государственной экономии артикулом», и весьма неопределенной ссылке на недавно последовавшие распоряжения Адмиралтейству и созданной Комиссии о флоте относительно корабельного леса, этот вопрос находился еще на стадии обсуждения и окончательное решение по нему предполагалось объявить позднее.

Кроме того, отчетливо прослеживается озабоченность верховной власти существованием некоторых лазеек для беспошлинного провоза ряда товаров (сахарный песок, сырье и красильные материалы для текстильных мануфактур), о чем в указе говорится весьма выразительно, причем языком, скорее свойственным публицистике. Прежде всего высказано недоумение фактически беспошлинным ввозом в Россию сахарного песка: «…Безпошлинной сюда привоз сахарного песку не согласен ни с указами, ниже с здравым разумом. Мы для того говорим безпошлинной, что наложенная крайне малая пошлиною почти назваться не может». И далее самодержец анализирует различные благоприятные для государства, но, по собственному признанию, недостижимые варианты, при которых беспошлинный ввоз был бы допустим, и тем самым отчетливо проясняет собственную позицию: «Иное дело было б, естьли б здешние корабли сами сей песок привозили и из первых рук оный получали. Тогда может быть весь песок сюда обратился бы и Россия одна все прочия земли сахаром снабдевала бы. Иное и тогда дело было б, естьли б сей песок получался из Персии или Крыму или из Китаев. Тогда надлежало б привоз онаго крайне облегчить, дабы прочий свет получал уже отсюда. Но теперь статься не может, чтоб толико сильные и знающие в коммерции народы, как англичане, голландцы и другие допустили мимо их и на их кораблях весь сахарный песок сюда отпускать и чтоб в необходимость себя привели получать оный паки здесь высшею ценою. Еще другое дело было б, естьли б на сих мануфактурах много людей питалося или бы много других здешних продуктов употреблено было. Но здесь не употребляется почти более, как одна вода, и самыя горшки из-за моря выписываются. Казна лишается пошлин, государство серебра, которое в пошлину ефимками платимо быть имело б, множество купцов, кои тем торговали, их промыслу, а все вообще дороже за сахар платят, нежели когда безпошлиннаго привоза не было» (курсив мой. – А. К.).

Далее столь же резкой критике, и не без примеси сарказма, была подвергнута деятельность первой в России петербургской ситценабивной мануфактуры[119 - О ее истории см.: Дмитриев Н. Н. Первые русские ситценабивные мануфактуры XVIII в. // Известия ГАИМК. М.; Л., 1935. Вып. 116.], получившей исключительную привилегию на данный род деятельности. Наибольшие нарекания вызвало именно то обстоятельство, что выпуск ее изделий – дешевых набивных полотен и холстины, «…коими начали было в великом множестве крестьяне пользоваться», был искусственно ограничен рамками одного предприятия и не мог быть налажен на других. Особое раздражение власти вызвал запрет на заведение аналогичных мануфактур в угоду интересам владельцев одной фабрики из-за того, что последняя «…также употребляет только одну здешнюю воду, а что печатает, то чужими красками и чужие полотна с таким еще государству вредом, что и ей позволено потребные для нее материалы привозить безпошлинно…». Вследствие сказанного указ далее самым решительным тоном говорит об отмене аналогичных «дозволений», то есть привилегий и вытекающих из них запрещений, данных «сверх прямой силы указов», то есть, надо полагать, на основании интерпретации действующего законодательства подчиненными монарху инстанциями исполнительной власти, а не в силу императорских указов прямого действия.

Достаточно явственно обозначив в указе основные приоритеты «государственной экономии», законодатель наконец приступает к обстоятельному рассмотрению едва ли не главного предмета – деятельности российских торговых компаний, чему посвящена предпоследняя, девятая, статья. Не в пример иностранным, особенно английским, которые прибегают к прямой военной экспансии для утверждения своего присутствия на других континентах и «…тем умножают силу, славу и знатность своего отечества», российские компании, напротив, подверглись уничтожающей критике. «…Заведенныя здесь [в России] сперва для питейных сборов или каких казенных подрядов, компании сделаны ныне и купеческими, однакож такими, кои служат убежищем обанкрутившимся купцам. Коль скоро один промотается, то вместо того что за нажитыя им бездельнически долги справедливое воздаяние имел бы получить на каторге, почитает он надежным средством к своему вновь обогащению имя компании себе выпросить, и чем множество народа пользовалось, то в свои одне руки захватить и в разорении многих своего спасения искать». В качестве «наибольшего и наиудостоверительнейшего» примера названа Персидская компания, монополизировавшая торговлю с Персией без каких-либо на то оснований. То есть она отнюдь не являлась первооткрывателем данного торгового направления, соответственно не испытала никаких первоначальных трудностей на этом пути и не понесла крупных финансовых затрат, фактически придя на все готовое. Указ напоминает: согласно трактатам с Персией 1732 и 1735 гг., Россия «кровию отечества» добилась установления для себя свободного и беспошлинного торгового режима, «…и какия тамо разорении и грабежи ни были, сия часть коммерции была велика и многия тысячи людей питались оною». О привлекательности для русских купцов «персидского торга» говорил пример хотя бы одного Евреинова-отца[120 - Имеется в виду Матвей Григорьевич Евреинов.], потерявшего в одночасье товаров и наличности на сумму 180 тыс. руб., но не прекратившего торговых операций на персидском направлении, будучи уверенным «наградить (компенсировать. – А. К.) сей убыток» впоследствии. И вместо того чтобы поощрять и развивать свободную русско-персидскую торговлю в Астрахани, Кизляре, Царицыне и прочих местах, воспользовавшись недавним прекращением персидских междоусобиц, привлечь в эти города как «персидских художников, так и самих капиталистов», сделано «…совсем противное: сей старый и толико распространенный торг приведен в тесныя границы и отдан в компанию, буде тем назвать можно…».

Заканчивается эта весьма эмоциональная филиппика, мало соответствующая в целом достаточно строгой стилистике законодательных актов, императорским повелением немедленно уничтожить как Персидскую компанию, «…так и все на подобном основании заведенныя компании… ибо оныя не суть что-либо иное, как только неправедное присвоение одному того, что всем принадлежит». Астрахани с прилегающими к ней местами в целях привлечения туда иностранцев для поселения давалась привилегия освобождать прибывающих поселенцев от любых налогов и податей, а на заводимые ими фабрики и заводы не требовалось получения разрешений.

Объявив о свободе торговли и отчасти предпринимательства, указ вместе с тем не говорил о безграничности этой свободы. Он преследовал и дополнительную цель – приучить купцов к согласованным действиям на рынках восточных стран, особенно Персии, с тем чтобы сиюминутные интересы отдельных торговцев не могли войти в противоречие с интересами всего купеческого сообщества. Ради достижения этой цели русским купцам фактически запрещалось самостоятельно вести беспорядочную торговлю внутри Персии. Она отныне сосредоточивалась только при двух портах – Бакинском и Зинзилинском. При каждом из них казной учреждалась должность консула. Основная обязанность обоих консулов заключалась в том, чтобы следить за установлением согласованных цен между съезжавшимися русскими купцами. Последним предлагалось заключать взаимные письменные обязательства и не опускать цены ниже установленных минимальных границ.

Примечательно стремление законодателя вновь вступить в открытый диалог с возможными незримыми оппонентами по поводу вводившегося ограничения и в очередной раз прояснить свою позицию. «Мы всемерно того мнения, что всякому торгу свободну быть надлежит, но сего распоряжения принуждением почитать нельзя… – заявляет он. – Да хотя б и показалась сие учреждение своеобычливым людям принуждением, то однако ж время скоро доказало бы им существительную того пользу и нечувствительно послужило бы купцов привести в согласие и научить сведению об общей пользе, а не об самолюбивой и односторонней корысти». И в доказательство своей правоты ставится в пример Швеция, где были введены аналогичные регламентации, но «…все тем довольны и никто еще не жаловался».

Покончив с необходимыми пояснениями и распоряжениями, относившимися к торговле, законодатель как будто спохватывается и вспоминает о формальном поводе, вызвавшем появление указа. Наконец, в его последней, десятой статье, последовал ответ на просьбу купцов Никиты Шемякина и Саввы Яковлева о повторной отдаче им на откуп всех таможенных сборов в стране. Данная статья стилистически мало похожа на предыдущие. Она предельно конкретна, эмоционально сдержанна, лишена полемических ноток и стремления к общим рассуждениям. Может быть, некоторым исключением является лишь небольшая ремарка о причинах самоустранения государства от взимания таможенных пошлин, обращающая на себя особое внимание: «…Никакие сборы не приличествуют толико на откупе быть, как таможенные, и во время содержания оных на откупе чрез пять лет казне нашей было немалое приращение и не слышно было жалоб от купечества. А напротиву того и то подлинно, что продолжившаяся сим временем война многим мешала коммерции и приращению помянутых сборов».

Итак, отношение самодержавной власти к откупам определенно и высказано в довольно решительной, можно даже сказать категоричной, форме. Указ, не заботясь в этот раз о сколь-нибудь внятной мотивировке и не оставляя простора для толкования, фактически допускал право на существование только откупов на таможенные сборы как исключительно государственной прерогативы, передача которой в частные руки не способна ущемить чьих-либо интересов. Позиция вполне логичная с точки зрения провозглашенных свобод.

Обратимся теперь к указу от 31 июля 1762 г. Спустя месяц после низложения Петра III ожидать от Екатерины II каких-то важных решений в хозяйственно-экономической сфере, наверное, не следовало. Тем не менее именно тогда состоялось повторное обсуждение в Сенате мартовского указа, подписанного императором-неудачником немногим более трех месяцев назад. Наверняка это обсуждение было санкционировано новоиспеченной монархиней. Данный факт говорит прежде всего о важности и насущности для общества его решений и о необходимости новой власти публично заявить об отношении к ним.

Указ от 31 июля, получивший нейтральное и мало что говорящее название «О разных постановлениях касательно торговли», тем самым ненавязчиво намекал на свою самостоятельность в том смысле, что не являлся простым слепком с указа от 28 марта. В первых же его строках говорилось о присутствии императрицы в Сенате на обсуждении мартовского указа, о рассмотрении мнений сенаторов на этот счет, выявленных «неудобствах, клонящихся ко вреду и тягости общенародной» и о необходимости внесения в новый законодательный акт нужных поправок. Сам стиль июльского документа, казалось, убеждал в этом – сухой, расчетливо точный, лишенный ярко выраженной эмоциональной окраски и велеречиво-торжественных общих рассуждений.

Фактически все «пункты» июльского указа явились вполне «симметричным» ответом на соответствующие положения мартовского акта, уточняя, конкретизируя, а в ряде случаев и дополняя их, но полностью лишая мотивировочных пояснений и декларативных заявлений.

Так, наряду с подтверждением разрешения на экспорт хлеба от всех российских портов и снижения наполовину вывозных пошлин по сравнению с балтийскими портами в Риге, Ревеле, Пернове и на острове Эзель, где действовал особый режим, одновременно делалась существенная оговорка: в целях предотвращения возможного недостатка хлеба внутри страны и особенно бесперебойного снабжения им армии вывоз немедленно запрещался в случае повышения цен на хлеб на внутренних рынках. При этом фиксировались конкретные пограничные ценовые показатели (не выше 1 руб. за четверть применительно к ценам Московской губ. и «окружных городов»; на ржаную муку 1 руб. 56,5 коп. за куль весом 9 пудов применительно к наблюдавшимся средним ценам за пять лет при Петербургском порте, и т. д.), превышение которых неминуемо перекрывало дорогу экспорту зерновых и продовольственных культур.

В установлении государственного контроля над экспортом хлеба взамен безоглядному следованию принципу свободы торговли и интересам крупных производителей зерна, как представляется, нельзя усматривать некий демагогический жест, призванный продемонстрировать всему обществу заботу новой власти о поддержании стабильных цен на основные виды продовольствия[121 - Имеются документальные подтверждения не только неподдельного внимания императрицы к ценам на хлеб, но и откровенной озабоченности их ростом и в более поздние годы ее правления. Так, в июне 1767 г. она дала собственноручное распоряжение воеводам представить свои соображения о причинах дороговизны хлеба, выдвинув при этом свои предположения. Перечень составленных ею вопросов свидетельствует о желании скрупулезно проанализировать ситуацию: «Запросы послать ко всем воеводам под секрет, чтоб прислали по чистой совести и под присягою свое мнение, от чего дороговизна в хлебе сделалась чувствительна, а именно:1) Потому ли что в уезде недород?2) Или от того, что убыло хлебопашцев?3) Или что умножилось людей в уезде?4) Или от того, что земли, впусте лежащия, не распаханы, хотя люди и есть?5) Экономические крестьяне не оставляли ли пашни с тех пор, что на оброке?6) Не от того ли недород, что худо пашут или худо удобряют земли?7) Не было ли скотскаго падежа?8) Нет ли перекупщиков, кои, купя хлеб, оный запирают, ожидая дороговизны?9) Равно ли повышается цена на всякой род хлеба или только на некоторые роды?10) Или не курят ли более прежняго вина?11) Или нет ли иной причины к возвышению цен, и какова бы та или те причины ни были, всякой воевода может чистосердечно, не опасаясь ничего, написать свое мнение и как ему что известно?12) Также и то, чему дороговизны причину приписывают купцы?13) Какая причина дороговизне, по мнению дворян?14) И, наконец, которой причине он, воевода, сам приписывает дороговизну?» (Сборник РИО. Т. 10. СПб., 1872. С. 215–217).]. Это был в первую очередь трезвый и расчетливый шаг, продиктованный не эйфорией от благоприятной конъюнктуры с точки зрения установившихся низких цен на хлеб, а видением реальной ситуации, допускавший и неблагоприятный сценарий неурожайных лет. Не случайно июльский указ полностью исключал экспорт хлеба из Сибирской губернии «… по причине, что тамо, а особливо при Нерчинских заводах, и без того на собственные свои росходы крайний недостаток в хлебе настоит». В то же время подчеркивался исключительно временный характер вводившегося запрета: «Когда же благословением Божиим хлебопашество тамо размножится и онаго [хлеба] с достатком родиться будет, то в то время сие запрещение отменить и свободный отпуск хлеба за границу дозволять».

Таким образом, первые же внесенные коррективы в указанный законодательный акт показывали несколько иное, более гибкое и осторожное, отношение новой администрации Екатерины II к проблеме свободы торговли при сохранении в неизменном виде ее основ.

Так, восстанавливался свободный «отпуск» за границу льняного семени и отменялась исключительная привилегия на его экспорт, данная в именном указе от 24 апреля 1762 г.[122 - ПСЗ. Т. XV. № 11517.] (при этом фамилия обладателя привилегии не называлась). Речь шла о крупном московском купце Михаиле Аврамовиче (Абрамовиче) Евреинове. На основании одного этого указа, вероятно, неправомерно говорить о недостаточной приверженности правительства Петра III избранной линии, но все же некоторые вопросы остаются[123 - В указе откровенно признается отсутствие разумных оснований для введения во время Семилетней войны запрета на экспорт льняного семени из Архангельска наравне с хлебом под предлогом бесперебойного обеспечения армии продовольствием. В то же время называвшиеся причины передачи одному лицу всей торговли льняным семенем, причем на три года, выглядят не очень убедительно и отдают откровенным лукавством: якобы только М. Евреинов располагал «великим капиталом» и к моменту появления указа успел зафрахтовать морские суда, тогда как прочие купцы «…не ведая о содержании помянутаго нашего указа, к сему торгу и приготовиться еще не могли». Вполне вероятно, благодаря родственной близости с Яковым Евреиновым, возглавлявшим с 1755 г. Мануфактур-коллегию, и наличию в силу этого обстоятельства неформальных связей в столичных сановных кругах, М. Евреинов не только своевременно получал нужную информацию, но и сумел заручиться необходимой поддержкой в высших сферах.].

Екатерина II без колебаний покончила с торговой монополией Евреинова. Вместе с тем, когда открылись дополнительные обстоятельства по этому делу, она не стала упорствовать и настаивать на бескомпромиссном решении вопроса.

Сохранилось чрезвычайно любопытное прошение М. Евреинова лично к императрице, поданное в августе 1762 г. (день подачи в документе не указан)[124 - Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 10. Оп. 3. Д. 592. Л. 1–2.]. Оно позволяет прояснить некоторые существенные детали и показать практическую силу действия указов об отмене торговых монополий.

Автор обращения начал с перечисления обрушившихся на него с 1760 г. бед и напастей вслед за тем, как между ним, с одной стороны, канцлером М. И. Воронцовым и генерал-прокурором Сената А. И. Глебовым с другой в 1759 г. состоялось заключение договора, согласно которому Евреинову было переуступлено право монопольной продажи одного конкретного продукта – льняного семени – за границу через Архангельский и Онежский порты сроком на 6 лет (указанные сановники обладали общей торговой монополией); немного ниже назван и еще один участник сделки – обер-шталмейстер и сенатор П. С. Сумароков. Евреинову договор обошелся недешево, в 60 тыс. руб. Половина суммы предназначалась Воронцову, вторую поделили Глебов с Сумароковым.

Итак, осенью 1760 г. во время сильнейшей бури погибло 5 нагруженных товаром морских судов, отчего некоторые партнеры Евреинова «впали в банкрутство». В 1761 г. – новое несчастье. Оказавшееся излишне влажным льняное семя («…которой опасности, – по уверению купца, – во оном продукте предвидеть не можно») во время чрезвычайно жаркого лета сопрело в корабельных трюмах, и его пришлось продавать за полцены. Наконец, в 1762 г. «…в марте месяце припечатанным к газетам указом рушены были все таковые привилегии, от чего я неминуемо в крайнее разорение и нищету приттить мог, потеряв такой великой капитал и заплатя со оного семя в казну одних пошлин окола ста тысяч рублев…». Указ от 24 марта, в виде исключения продлевавший на три года действие монополии Евреинова, мог бы поправить его дела. Кстати, и за продление «торга» пришлось заплатить. Как отмечает корреспондент Екатерины, «…велено было взнесть в комнату чрез Мельгунова и Волкова десять тысяч рублев, в число которых семь тысяч рублев и взнесено»[125 - Из документа не совсем ясно, можно ли рассматривать названную сумму обыкновенной взяткой в пользу вельмож-посредников, или же официально санкционированным «пожертвованием» в казну. Первое предположение кажется более вероятным.].

Однако указ от 31 июля уже не оставлял надежды. «И тако, – сокрушался Евреинов, – разорился б дом, которой единственно продолжал коммерцию с иностранными государствами к славе империи, заплатя не один миллион рублев в казну пошлин, не считая что от того народной пользы последовало и нарушении всей нации купеческого за морем кредита». Между тем, уверял он, не последует ни малейшего «народного отягощения», если императрица позволит «додержать» его монополию в течение двух лет, поскольку поставлявшие семя с внутреннего рынка российские купцы-подрядчики будут продавать его по тем же ценам, как и иностранным купцам, но только непосредственно Евреинову. В противном же случае, утверждал он, подрядчики «…уведав, что вольно отпущать будет всякому, мне уже не отдадут», предвидя, очевидно, полную потерю контроля над ценами со своей стороны.

Для большей убедительности отиравшийся при дворе прожженный делец не раз пытался затрагивать весьма чувствительную струну: невыполнение обязательств его торгового дома перед иностранными партнерами приведет не только к утрате доверия к русскому купечеству в целом со стороны иностранцев, к отказу в кредитах, но и неблагоприятно скажется на реноме России. Между тем он уже оповестил своих корреспондентов в Англии и Голландии (видимо, до появления указа от 31 июля), «…что сей торг по силе моего контракта до сроку остался в моих руках, чем только и сохранил свой кредит». И потому, пояснял Евреинов, он не сможет объяснить иностранцам появление нового указа, уничтожившего его привилегию.

По всей видимости, к последнему доводу Екатерина II не осталась полностью равнодушной, хотя в принятом ею решении напрямую не высказалась на этот счет. Но в целом она не поддалась очевидному давлению, сохранив верность избранному курсу, и отвергла все поползновения Евреинова хотя бы на два года продлить его торговую монополию.

В кратком и довольно энергичном по форме указе Сенату, датированном 10 января 1763 г. (он отсутствует в ПСЗ), окончательно расставлены все точки над i. Начало документа содержит неслучайное напоминание о первых, наиболее важных, мероприятиях правительства, чтобы не допустить сомнений в их значимости: «При первых наших о различных пользах государственных попечительных распоряжениях между прочим отрешили мы и монополии во всем нашем государстве, в числе которых отданной некоторым персонам выпуск в чужие краи льняного семяни взял тогда у них по контракту на откуп московской купец Михайла Евреинов…» Далее звучат некоторые нотки сочувствия к предпринимателю, принявшему на себя немалые обязательства перед иностранными купцами, но «…за учинившимся внезапно отрешением в нашем государстве помянутых монополий не токмо подвержен стал великим по купечеству своему убыткам, но и вовсе в чужих краях кредит свой потерял». Сложившиеся обстоятельства, «…когда старой купеческой дом по приключениям невинным лишается своего кредита», наносили очевидный вред всему российскому купеческому сообществу. И поэтому указ относил необходимую государственную поддержку приходящего в упадок торгового дома «к пользе государственной». Поддержка выразилась в предоставлении Евреинову беспроцентной ссуды в размере 50 тыс. руб. на 10 лет, причем его даже освободили от поручительства третьих лиц, а лишь обязали ежегодно возвращать в казну 5 тыс. руб.[126 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 41. Д. 3452. Л. 31.]

Вернемся к екатерининскому указу от 31 июля 1762 г. Содержание его второго пункта почти полностью совпадает с аналогичным из указа-предшественника от 28 марта 1762 г. В нем шла речь о стремлении оптимизировать издержки при транзитной торговле живым скотом из России через польскую сухопутную границу. Прогон скота через польские земли обходился чрезвычайно дорого. Русские купцы теряли на нем до 80 % от конечной продажной цены товара. Поэтому указ предлагал скотопромышленникам перейти к поставкам за границу соленого мяса на условии уменьшения наполовину портовой пошлины по сравнению с установленными на сухопутных украинско-польских таможнях. Впрочем, купцы могли отправлять морем и живой скот. При этом в указе подчеркивалось желание власти избежать любых запретительных мер в торговле.

Екатерина согласилась с этим положением, но опять-таки на определенных условиях: экспорт мяса и скота не должен сказаться на росте внутренних цен. Поэтому «…дабы в Санктпетербурге дороговизны не последовало, ту скотину и мяса позволять отпускать с такую предосторожностию, когда оное здесь в продаже не больше двух копеек фунт будет, а из Сибирской губернии, дабы от излишней продажи и сами тамошние народы в безсилие и крайний недостаток придтить не могли, выпуск онаго скота позволять в такое время, когда мясо не дороже копейки фунт в продаже будет».

Обращает на себя внимание следующая, третья, статья екатерининского указа. Фактически она дублирует аналогичную предыдущего указа Петра III, в котором идет речь о подтверждении прав генерал-фельдмаршала графа Петра Ивановича Шувалова на единоличное ведение так называемого сального промысла вблизи Архангельска и реки Колы, предоставленное всесильному вельможе на 20 лет указом Елизаветы Петровны от 6 июля 1748 г.[127 - ПСЗ. Т. XII. № 9515.] Данный промысел, первоначально принадлежавший купеческой компании во главе с купцом Гостиной сотни Матвеем Евреиновым, затем попеременно переходивший в руки баронов Шафирова и Шемберга, а потом в казну, нельзя причислить к высокодоходным. Казна явно тяготилась его содержанием, употребляя на него до 6 тыс. руб. в год, как и китобойным промыслом близ берегов Гренландии (на последний долгие годы не находилось желающих из числа частных «охотников», и он постепенно приходил в упадок). Так что желание всеядного П. И. Шувалова заполучить из казны еще один источник дохода при дворе было встречено благосклонно.

Не совсем понятно, почему и Петр III, и Екатерина II не стали лишать П. И. Шувалова и его наследников полученной от Елизаветы Петровны привилегии и отдавать промысел «на волю», предпочтя сохранить прежний порядок, а не действовать в соответствии с новыми установлениями. Логика принятия решений выглядит тем более странной, если обратить внимание на решительность, с которой екатерининский указ от 31 июля 1762 г. в похожей ситуации лишил П. И. Шувалова и его наследников привилегии на монопольную торговлю табаком во всей империи, дарованную в 1759 г. на условии уплаты в казну 70 тыс. руб. ежегодно (указ Петра III о существовании данной привилегии вообще не упоминал); кроме того, тем же указом П. И. Шувалов потерял тюлений промысел в Астраханской губ., возвращенный астраханскому купечеству на основах «вольной торговли».

Однако эта история имела свое продолжение. Как только стал приближаться к концу срок двадцатилетней монополии Шувалова, о ней вспомнили на самом верху. Предварительное рассмотрение данного дела было поручено Коммерц-коллегии совместно с Комиссией о коммерции. Они выработали свое «мнение» и 22 апреля 1768 г. представили его в Сенат. Особая ценность состоявшихся сенатских слушаний заключается в том, что в ходе разбирательств выявились неоднозначное отношение представителей разных слоев екатерининской администрации к проблеме привилегий и монополий и четкая позиция самой императрицы.

Совместное «мнение» названных правительственных инстанций оказалось вполне предсказуемым, поскольку отражало уже вполне укоренившуюся официальную точку зрения, и потому, разумеется, нашло поддержку в Сенате. Оно опиралось на указ от 31 июля 1762 г. в качестве последнего фактически нормативного документа. На интерпретации данного законодательного акта применительно к делу о сальных промыслах покойного к тому времени П. И. Шувалова основывалась вся аргументация. Ее суть сводилась к тому, чтобы с 6 июля 1768 г., т. е. сразу же по окончании срока шуваловской двадцатилетней привилегии, отменить любые ограничения для занятий названными промыслами, поскольку «…в одних руках состоящей промысел не инако производим бывает, как с отягощением народа, и что промышленники, особливо в сем сальном промысле, часто и с отвагою жизни своей оной промысел производя, настоящей цены за товар получить не могут, какую б при вольной торговле иметь могли, с платежем с отпуску за море настоящих по тарифу пошлин»[128 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 480–480 об.].

Таким образом, составленный по итогам обсуждения «мнения» Ком мерц-коллегии и Комиссии о коммерции доклад Сената сформулировал три ключевых положения правительственной концепции экономической свободы: 1) монополии отдельных лиц безусловно вредны всему обществу; 2) приемлемая и вполне справедливая цена на товар для всех участников процесса его производства и реализации складывается только на свободном рынке; 3) непременным условием свободной торговли по-прежнему является обязательное и строгое соблюдение установленного пошлинного режима.

Сенатский доклад датирован 22 апреля 1768 г.[129 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 481 об.] Спустя некоторое время императрица получила доклад и «мнение» архангелогородского губернатора Егора Андреевича Головцына относительно сального и китобойного промыслов, написанные 12 мая того же года[130 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 544.]. 5 июня императрица распорядилась «без промедления», до конца июня, рассмотреть документы губернатора все тем же Коммерц-коллегии и Комиссии о коммерции.

Доклад Головцына предусматривал передачу промыслов в казенное содержание и подробно расписывал основные детали их устройства в полном соответствии с порядками, заведенными еще при покойном «содержателе» данных промыслов П. И. Шувалове.

Значительно больший интерес представляет «мнение» губернатора по тому же вопросу, в котором автор обозначил побудительные мотивы своих предложений. Начинается документ вынужденным, надо полагать, подтверждением справедливости положения о вреде монополий как общего правила: «…Хотя оное и справедливо, что все монополии большею частию коммерции вредны, нежели полезны, и чрез оное некоторыя только люди богатеют, а многие тысячи, напротиву, притесняемы и торг ограничен бывает, чего для монополия почитай во всех торгующих государствах не дозволена, которые и в России при вступлении в. и. в. на всероссийской императорский престол всемилостивейше отрешены…»[131 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 527–527 об.]. Однако тут же следовала оговорка о наличии исключений из любых правил. По мнению архангелогородского губернатора, в некоторых случаях и монополия может быть полезнее «вольного торга», чему подтверждением служит деятельность восточных- и западно-индийских компаний Англии, Голландии, Франции, Дании, Швеции и др. стран, достигших посредством монополий «цветущего состояния и совершенства». Этот, по существу, голословный тезис Головцын, очевидно, посчитал бесспорным и не нуждающимся в доказательствах.

Далее он приступил к изложению конкретных деталей организации сального промысла при П. И. Шувалове, преследуя цель доказать с помощью хорошо известных ему фактов преимущества сосредоточения в одних руках полного промыслового цикла, включавшего добычу, переработку сырья и реализацию готовой продукции. При этом губернатор выказал себя знатоком не только технологических деталей, но и характера сложившихся производственно-социальных отношений, в которые было вынужденно втянуто население поморских сел и деревень, «….по елику живущие по берегам Белаго моря, Лампладскому и Мурманскому, около Мезени и Пустоозерска жители по отдаленности к северу и холодному климату никакова земледелия (кроме мезенских и ближних к городу Архангельскому поморских Двинского уезда мест, и то небольшею частию) действительно не имеют»[132 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 529 об.]. Впрочем, рискованный промысел не гарантировал постоянный доход. Случались неудачные сезоны, когда «промышленники» оставались без средств к существованию. И тогда им на помощь приходила шуваловская Сальная контора. Головцын нарисовал чуть ли не идеальную картину ее взаимоотношений с окрестными крестьянами. Она снабжала промысловиков необходимыми съестными припасами, инструментами и материалами для будущего промыслового сезона и даже платила за них подушную подать, причем «без всякого интереса», т. е. не устанавливая высоких процентов или вообще обходилась без них. Практиковалась отсрочка долгов «…до тех пор, пока оных промышленников Бог благословит хорошим промыслом». Привозимое последними для сдачи в контору «сало», т. е. жир «морских зверей» (тюленей, моржей и др.), а также трески незамедлительно принималось по заранее установленным твердым расценкам. «Сим образом промышленники чрез таковые средства были побуждаемы прилежностию к умножению промыслов, а промысел час от часу приходил в цветущее состояние, от чего при отпуске за море и немалая пошлина собиралась»[133 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 530 об. – 531.]. По данным губернатора, сальный промысел успешно развивался с 1748 по 1762 г., принося П. И. Шувалову стабильный среднегодовой доход в размере 3000 руб. вплоть до 1763 г., после чего снизился до 2000 руб., что свидетельствовало об упадке промысла. Его былую стабильность, признавал Головцын, обеспечивал установленный порядок, предоставлявший Сальной конторе Шувалова исключительное право на скупку товара промысловиков-заготовителей. Судя по краткой реплике губернатора, такой порядок претерпел изменения, и скорее всего, в 1762 г., хотя указы от 28 марта и 31 июля того же года никаких сведений на этот счет не содержат. Головцын же высказался следующим образом: «…Как скоро дозволено стало на внутренние росходы всякому покупать прямо от промышленников, то в промысловую Шувалова кантору для отпуску за море весьма мало стали ставить, за тем и отпуск туда уменьшился, чрез что как промысел сей в худое состояние пришел, так и в зборе со оного пошлин умаление зделалось»[134 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 531 об.]. Вывод губернатора оказался неутешителен: если «…сей промысел в нынешнем положении останется или совсем вольным зделается», его ожидает полный упадок.

Такой вывод слагался из нескольких составляющих. Во-первых, основную массу промысловиков образовывали самые бедные крестьяне. Лишившись материальной поддержки со стороны шуваловской конторы в виде практически безвозмездных ссуд, они могли либо оставить сальный промысел, либо попасть в долговую кабалу от купцов и богатых крестьян, которые, по словам губернатора, «…как довольно известно, в таком случае оным помогать не ис человеколюбия, но из алчбы ненасытного корыстолюбия станут, чтоб чрез их бедных труд и безпокойствы только самим обогатится». «И не произойдет ли из того существительная монополия, да еще и вреднейшая», – задается вопросом Головцын, после того как данный промысел сделается совершенно вольным. Тут же, уверен он, неминуемо в полной мере проявится корыстолюбие местных состоятельных купцов и богатых крестьян. Они станут снабжать хлебными припасами по высоким ценам «скудных промышленников», вынуждая последних поставлять им сало по 40 коп. за пуд, тогда как сами они, по достоверным сведениям губернатора, заключили на будущее лето контракты с иностранными купцами по 60 копеек пуд[135 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 533.]. Таким образом, Головцын однозначно стал на сторону малоимущих промысловиков-заготовителей, выступив решительным противником монополии крупного капитала.

Во-вторых, неизбежным следствием установления полной свободы сального промысла станет утрата централизованного контроля над качеством продукции, существовавшего на специализированном салотопном дворе Шувалова, в ущерб доверию и «кредиту» иностранных купцов. А в том, что не удастся избежать «всяческих коварств» со стороны продавцов, которые будут мало заботиться о качестве, искушенный губернатор не сомневался.

В-третьих, из-за отсутствия у «разных партикулярных людей» собственных салотопных дворов следовало опасаться с их стороны самовольного приготовления «сала» непосредственно в городе при своих домах, из-за чего «целого города жители будут чувствовать смрадность… духу».

Наконец, в-четвертых, казна лишится пошлинных сборов, поскольку «достаточные купцы и богатые крестьяне» начнут отправлять сало сухопутным контрабандным путем через Кемь, Кереть, Кандалакшу и другие отдаленные от Архангельска места к шведской границе, чему уже был пример.

Только после того как архангелогородский губернатор представил свое видение главных причин упадка северных морских промыслов, он счел возможным отчетливо обозначить собственную экономическую позицию, открывавшую, по его мнению, наилучшие перспективы развития. В основных чертах это позиция убежденного «государственника», целиком разделявшего популярную в свое время теорию позднего меркантилизма, главной целью которой являлось максимальное привлечение в страну иностранной денежной массы за счет активного внешнеторгового баланса. Сам Головцын сформулировал свою позицию предельно коротко, назвав «основательным и неоспоримым» ее следующее исходное положение: «…Те деньги, кои иностранной купец за сало, так и протчие продукты заплатит, есть приращения богатства в государство»[136 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 535.]. Исходя из данного положения, он поставил решение вопроса о предпочтительности использования той или иной формы хозяйствования в зависимость от соответствия следующему простому критерию: «…Больше ли за сало денег вступит в государство, естьли б тот промысел был в одном казенном содержании или в вольном, а потом и разсудить, которое из сих двух государству полезнее будет»[137 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 535–535 об.]. Путем несложных подсчетов Головцын доказывал экономическую целесообразность казенного «содержания» промысла, способного ежегодно пополнять казну иностранной звонкой монетой (в пересчете на российские рубли) на сумму свыше 32 тыс. руб. Напротив, частное («вольное») содержание окажется для казны более чем на 9 тыс. руб. убыточнее, к тому же непосредственно занятые в промыслах крестьяне, то есть «…самые настоящие бедные промышленники, за все свои труды не будут иметь надежды к вспоможению в нуждах и ко облегчению их отягощения»[138 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 537 об. – 538.].

Таким образом, Головцын сформулировал идею государственной монополии на северные морские промыслы как наиболее целесообразную, с его точки зрения, если исходить не из абстрактной идеи всеобщей экономической свободы, а принимать в расчет местную специфику. Обязательным условием существования монополии казны он считал восстановление прежнего, «шуваловского», порядка: «…Чтоб мимо [казенной] компании промышленники и на внутренние росходы никому продать, и у них никто купить не могли, так как и при покойном графе Шувалове строгое смотрение учреждено б было»[139 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 536 об.].

По всей видимости, Головцын настолько уверовал в силу своих аргументов, что даже представил императрице отдельный доклад (о нем упоминалось выше), в котором наметил основные принципы деятельности будущей Казенной промысловой сальной конторы[140 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 520–523 об.]. Примечательно, что в докладе он также выдвинул идею государственного регулирования цен, испрашивая у Екатерины дозволение на пересмотр прежних расценок и утверждение новых ради облегчения условий существования простым «промышленникам». При П. И. Шувалове принадлежавшая ему контора платила сначала по 35 коп., затем по 40 коп. за пуд сырого, т. е. нетопленого «сала», а в продажу на внутреннем рынке после переработки на салотопном дворе отпускала «неумеренной ценою» по 80 коп. пуд, что также ради объективности счел нужным отметить губернатор. Он просил о повышении закупочных цен до 45–50 коп. и о снижении продажных на внутреннем рынке цен до 65–60 коп. В этом случае «…как промышленники, так и покупатели сала означенным в. и. в. милосердием против прежняго будут много облехчены и уравнены, и тем пользуясь, никто не почувствует никакого себе отягощения, потому что и ныне бедные промышленники купцам и богатым крестьяном для внутренней продажи не более как по 40 копеек продают…»[141 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 522 об. – 523.].

Однако аргументы главы администрации северного края оказались не услышанными в бюрократических кругах Сената. В специальном сенатском деле (РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796), на которое выше давались соответствующие ссылки, отсутствуют следы сенаторских откликов на выдвинутые предложения начальника Архангелогородской губернии.

В подписанном 1 июля 1768 г. Екатериной II кратком указе Сенату упоминается лишь поступивший к ней совместный доклад Коммерц-коллегии и Комиссии о коммерции, на основании которого императрица повелела «…по истечении срока данной привилегии покойному фельдмаршалу графу Петру Шувалову на сальный промысел отдать как промысел того сала, так и кож морских зверей, моржоваго зубья и трески рыбы промышленникам Архангелогородской губернии и всем тамошним обывателям, могущим иметь от того свое пропитание, в вольную и свободную куплю и продажу; выпуск сала за море отдать на десять лет одному только купечеству города Архангельскаго»[142 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 557.].

Игнорирование мнения губернатора Архангелогородской губ. Е. А. Головцына, решившегося на противоречащие правительственной линии высказывания, по всей видимости, объясняется тем, что эта линия к 1768 г. не только возобладала, но и достаточно прочно укоренилась в сознании правящей элиты, воспринималась ею уже в качестве общего руководства к действию, не допускавшего иных толкований и разночтений.