Экономическая политика правительства Екатерины II во второй половине XVIII в. Идеи и практика

Сам по себе нерядовой и смелый поступок Е. А. Головцына менее всего можно объяснить карьерными побуждениями и стремлением заручиться поддержкой всесильных вельмож масштаба П. И. Шувалова. Последнего уже несколько лет не было в живых к моменту «инициатив» губернатора (он скончался 4 января 1762 г.), наследникам покойного достался громадный казенный долг, в основном по гороблагодатским металлургическим заводам. Поэтому даже напоминание о существовании за Шуваловым некогда вполне успешного, но скромного по доходам сального промысла, а тем более откровенное одобрение организации всего дела при покойном генерал-фельдмаршале, выглядели по крайней мере неосторожно. Очевидно, присущие Головцыну искренность, честность и преданность государственным интересам не позволили ему безучастно промолчать или представить себя сторонником возобладавшего течения полной экономической свободы. Не оглядываясь по сторонам, он заявил о наличии собственной позиции в соответствии с внутренними убеждениями, и вдобавок не раз пытался отстаивать интересы рядового промыслового крестьянства как наиболее слабого и незащищенного социального слоя перед явно усиливавшимся напором крупного частного капитала.

Вместе с тем поступок Головцына вряд ли мог состояться в атмосфере, исключавшей проявления самостоятельного мышления со стороны представителей правящей бюрократии разного уровня. И губернатор, судя по всему, знал не понаслышке о заинтересованности Екатерины II в откровенных и объективных суждениях о положении дел на местах со стороны глав губернских администраций. Ему приходилось наездами бывать при дворе в столицах и самому составить представление о сложившейся там атмосфере. Так, в самом начале своего доклада императрице он напоминал о полученном «…в. и. в. имянном данном мне в бытность в Москве изустном повелении о архангелогородском сальном промысле»[143 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 520.]. И очевидно его стремление быть услышанным и правильно понятым несмотря на откровенно продемонстрированные им существенные расхождения с новой правительственной линией.

В занятой Е. А. Головцыном позиции трудно усмотреть даже намек на фрондерство или проявление некоторых оппозиционных настроений. Напротив, она скорее всего свидетельствует о наличии спокойного, беспристрастного рабочего диалога губернатора с императрицей и ее окружением по довольно частному, но имеющему принципиальное значение вопросу. Более же чем прохладное отношение к его предложениям в высших правительственных сферах объясняется несколькими факторам. Во-первых, идея неограниченной экономической свободы стала там явно доминировать, причем не только в абстрактном выражении, но и перейдя в сугубо практическую плоскость спустя непродолжительное время после указа от 31 июля 1762 г. Во-вторых, эта идея, вытеснив другие представления, в 1768 г. еще не допускала тесного соседства частной и государственной форм участия капитала. В-третьих, явное предпочтение отдавалось крупному частному капиталу в ущерб интересам мелких производителей, защита которых со стороны архангелогородского губернатора была полностью проигнорирована.

Таковы лишь некоторые ближайшие и достаточно показательные последствия принятия июльского указа 1762 г. Однако к его содержанию необходимо вернуться еще раз. В отличие от своего мартовского указа-предшественника данный указ примечателен стремлением выработать более четкое отношение к вопросу о целесообразности сохранения за казной отдельных сегментов экономики, сообразуясь с объявленной экономической свободой. Так называемый «китайский караван», формировавшийся каждые три года на казенные средства в соответствии с русско-китайским торговым трактатом 1728 г. для ведения взаимной торговли, изымался из государственного ведения и передавался всем желающим участвовать в этом предприятии без каких-либо ограничений. Под таковыми имелись в виду прежде всего купеческие люди, которым надлежало самим выбрать директора китайской торговой экспедиции. Более того, снимались ограничения на отпуск за границу всех видов «мягкой рухляди», или пушнины, установленные указами 1731, 1734, 1739 и 1752 гг.

Вместе с тем без лишних слов давалось понять, что о полном разгосударствлении экономики речь не шла. Однако государство оставляло целиком в своем ведении только единичные и далеко не самые значительные сектора, относившиеся к торгово-промышленной сфере, а за другими сохраняло временный контроль, руководствуясь каждый раз конкретными соображениями. Так, производство поташа и смольчуга оставлялось целиком за казной ради «бережения лесов», а готовая продукция не подлежала свободной продаже. На вольную торговлю ревенем вводились временные ограничения, действовавшие вплоть до полной реализации накопившихся запасов этого прежде исключительно казенного товара.

В отдельных случаях признавались полезными для государственной целесообразности и запретительные меры. Так, устанавливался полный запрет на экспорт льняной пряжи. Этот шаг в указе объяснялся даже не столько протекционистскими побуждениями правительства, то есть заботой о собственных, российских, полотняных мануфактурах, дабы они не могли испытать возможную нехватку пряжи в случае ее экспорта, сколько стремлением «…к умножению делания в России полотен, как для отпуска за море, так и для внутренняго удовольствия…». Последний мотив недвусмысленно указывал на желание верховной власти с помощью мер государственного регулирования снизить прямые экономические потери от продажи за рубеж сырья или полуфабриката вместо конечного готового продукта. Такая мотивация проистекала не только из идей меркантилистских и монетаристских теорий, стремившихся прежде всего к поддержанию активного торгового баланса и притоку в страну драгоценных металлов в виде иностранной монеты зачастую любыми имеющимися в распоряжении средствами, но также из понимания, казалось бы, вполне очевидного фактора многократного увеличения стоимости товара после переработки сырья в конечный готовый продукт (впрочем, льняную пряжу нельзя безоговорочно отнести к продуктам сырьевого характера; она проходила несколько стадий первичной обработки, прежде чем стать пригодной для употребления). Но от понимания истинности данного положения до возможности отказаться от экспорта сырья, заменив его продуктами «рукоделия», как часто именовались тогда изготовленные промышленным способом товары, лежала огромная дистанция. От правительства Петра I и его преемников потребовались громадные усилия на протяжении десятилетий для создания начальной индустриальной базы. И только во второй половине XVIII в. продукция отдельных ее отраслей стала проникать на европейские рынки. В их числе российская полотняная промышленность, производившая в основном так называемые «простые» и недорогие полотна, оказавшиеся конкурентоспособными на внешних рынках. Они стали пользоваться там немалым спросом, особенно в Англии. Поэтому вполне закономерно стремление правительства Екатерины II при помощи названного экспортного сырьевого заслона обезопасить развитие полотняной отрасли.

Однако указу от 31 июля 1762 г., одновременно проникнутому духом экономической свободы и государственной целесообразности, запретительные меры в целом не свойственны. Тем более если они отвечали интересам только отдельных лиц или узких групп. Напротив, в нем достаточно последовательно воплощался принцип соответствия принимаемых решений потребностям самых широких слоев населения или в крайнем случае компактных сословных групп, объединенных территориально общей профессиональной деятельностью (под последними имеется в виду купечество Астрахани и Архангельска, которым указ даровал коллективные привилегии для осуществления торговых операций). В частности, «смоляной торг», бывший в течение продолжительного времени преимущественно казенным (с 1726 по 1740 г. он имел статус «вольного»), а в 1760 г. отданный на откуп генерал-аншефу С. К. Нарышкину на 20 лет, вновь обрел статус «вольного», т. е. доступного любому желающему вести как внутреннюю, так и внешнюю торговлю.

Снимался запрет на экспорт узкого холста и так называемого «хряща» (грубой холстины), введенный в 1746 г. в целях гарантированного снабжения армии. Тем самым молчаливо поощрялось увеличение производства данной продукции, причем вовсе не силами крупной мануфактурной промышленности. Дело в том, что между ней и мелким «домашним» производством сложилось определенное разделение труда исходя из номенклатуры выпускавшихся товаров. Мануфактуры были изначально ориентированы на выпуск широких отбеленных полотен и парусины. По существу, их продукция занимала отдельную нишу, не вступая в конкуренцию с изделиями мелких производителей, которые довольствовались изготовлением грубых узких холстов. Выработка узкого домотканого и неотбеленного холста не требовала ни наличия специального оборудования, ни особых навыков у работников. Она была под силу простым крестьянам, которые к удовольствию своих помещиков не преминули широко освоить данный промысел, занимаясь им без отрыва от насиженных мест, как правило, в межсезонье, в свободное от полевых работ время в собственных домах и светелках (мануфактурные полотна и холсты ткались на громоздких станах, вдвое более широких по сравнению с крестьянскими). Такая практика, без сомнения, в наибольшей степени соответствовала начальным представлениям верховной власти об идеальном хозяйственном укладе. Однако в июльском указе 1762 г. правительство не сочло возможным или необходимым даже обмолвиться о своих предпочтениях, а тем более нарисовать контуры будущей оптимальной экономической модели, которая допускала бы своего рода симбиоз земледельческого труда крестьян как их основного занятия и второстепенного «домашнего» производства, вытесняя на второй план крупную мануфактурную промышленность. Соответствующие идеи сугубо физиократической направленности будут сформулированы несколько позднее, о чем речь впереди. Сейчас же важно подчеркнуть следующее: ликвидация ограничений по вывозу холста диктовалась не только стремлением оградить торговлю от излишних административных барьеров. За этой мерой угадывается и намерение правительства найти альтернативу крестьянскому отходничеству в города, которое с середины XVIII в. становилось все более массовым явлением. Такой альтернативой вполне могло рассматриваться поощрение крестьянского домашнего производства, в том числе текстильного как одного из самых распространенных, чтобы способствовать удержанию крестьян при земле.

В качестве еще одной антимонопольной меры июльского указа 1762 г. можно считать объявленную в нем борьбу за неукоснительное соблюдение таможенных правил (ту же задачу ставил и мартовский указ). Преследовалась цель ликвидации всех лазеек, позволявших некоторым мануфактуристам беспошлинно ввозить иностранные материалы и инструменты для своих предприятий сверх конкретно установленного и прописанного в Таможенном тарифе 1757 г. ассортимента, «…дабы от таких с уменьшением или совсем безпошлинных пропусков прочему купечеству, кои сполна ту пошлину платят, в торгах их подрыва и помешательства быть не могло». Кроме того, специально оговаривалась отмена всех таможенных льгот владельцам сахарных фабрик, против которых с таким жаром выступил мартовский указ.

Таможенных послаблений лишилась и петербургская ситценабивная мануфактура, которой посвящен отдельный пункт июльского указа. Ее деятельность, напомним, вызвала резкие нарекания в мартовском указе не только за ничем не обоснованный беспошлинный ввоз иностранных полотен и красильных материалов, но и за создание искусственного препятствия на пути к распространению в России других аналогичных предприятий даже вопреки тому, что «набойка» (набойчатое полотно) быстро начала завоевывать популярность, особенно у крестьян. Поэтому вполне логичной и предсказуемой мерой июльского указа могло стать упразднение исключительной привилегии, данной в 1753 г. иностранному владельцу петербургской «ситцевой» фабрики Лиману, запрещавшей другим лицам заводить предприятия аналогичного профиля в течение 10 лет. Однако этого не произошло. Без объяснения причин привилегия была сохранена. Видимо, из-за особого статуса владельца мануфактуры как иностранца. В противном случае созданный прецедент нарушения перед ним прежних государственных обязательств мог получить негативную оценку за границей. К тому же срок действия самой привилегии приближался к концу.

Заслуживает внимания и последовавшая реакция на прозвучавшую в мартовском указе критику в адрес петербургской фабрики. Июльский документ предписал ей и аналогичным заведениям, которые могли появиться в будущем, производить набойку только на российских тканях, будь то льняные, хлопчатобумажные или шелковые, а также не превышать ранее оговоренных фиксированных цен (по всей видимости, речь шла об отпускных оптовых ценах).

В том же ряду антимонопольных мероприятий стояло уже упоминавшееся упразднение табачного «торга» и тюленьего промысла, принадлежавших П. И. Шувалову, рыбного промысла вблизи Астрахани коломенского купца Сидора Попова. Все они осуществлялись в форме откупов на монопольной основе, исключавшей конкуренцию. Причем Попов в указе публично признавался виновником многократного повышения цен на рыбий клей (при казенном содержании «рыбных ловель» клей стоил от 4 до 13 руб. 35 коп. за пуд, а после их передачи в единоличное «содержание» Попову в 1760 г. уже от 16 до 40 руб.) и нарушителем условий контракта, вследствие чего последний признавался утратившим силу. Для предотвращения подобных случаев в будущем магистрат Астрахани, в ведение которого передавались промыслы, обязывался впредь не отдавать их в «одни руки».

В отдельном пункте указа законодатель счел необходимым специально оговорить повсеместный характер введения запрета на монопольное владение рыбными откупами, передававшимися по примеру астраханских промыслов в распоряжение магистратов и ратуш.

В отличие от указа Петра III от 28 марта 1762 г., в котором публично особое значение придавалось ликвидации всех торговых компаний-монополий, получивших в свой адрес немало резких осуждающих выражений (прежде всего Персидская компания), июльский указ Екатерины II и на этот раз предпочел обойтись без громких заявлений по этому поводу. Здесь снова проявилось очевидное нежелание подтверждать правомочность указа от 28 марта или как-то ссылаться на него. Разработчикам июльского указа для выхода из довольно щекотливой ситуации не нашлось иного средства, как попросту проигнорировать мартовский указ и уже от имени новой монархини отменить запрещение на участие в торговле с восточными странами лицам, не состоявшим в компаниях. Также получили молчаливое одобрение и утверждение уже прописанные в предыдущем указе практические меры по организации самой торговли.

Вопрос о таможенном откупе

Самое любопытное в истории с двумя указами, близкими по духу и содержанию, но различными по форме, – полное отсутствие в екатерининском законодательном акте упоминаний о прошении Никиты Шемякина и Саввы Яковлева продлить откуп на все таможенные сборы в стране. Собственно, формальным поводом для ответа на данную просьбу и стало появление указа Петра III от 28 марта. Екатерина же заняла выжидательную позицию, еще не определившись в своем отношении к таможенным откупам. Известно, однако, о данном ею распоряжении Сенату тщательно рассмотреть вопрос «…о таможенных сборах, на откупу ль им быть или по-прежнему в казенное содержание взять…»[144 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 42. Д. 3606. Л. 3.]. Оно последовало именно 31 июля 1762 г., что, разумеется, не случайно. Весьма вероятно, на первых порах такая практика отдачи на откуп всех таможенных поступлений могла импонировать императрице ввиду простоты таковой. Казна освобождалась от обременительной и хлопотной необходимости содержать всю таможенную систему. Да и на проблему широко распространенного контрабандного провоза товаров через российские пограничные таможни можно было закрыть глаза хотя бы до лучших времен.

Однако ни Екатерина II, ни представители ее администрации не могли не знать о весьма нервной реакции, вызванной указом Сената от 28 января 1760 г., согласно которому обер-инспектор Темерниковской компании Н. Т. Шемякин наделялся монопольным правом на беспошлинную внутреннюю и внешнюю торговлю шелком[145 - ПСЗ. Т. XV. № 11028.]. Реакция незамедлительно последовала прежде всего со стороны владельцев шелкоткацких мануфактур и торговцев, осуществлявших ранее самостоятельные закупки шелка-сырца в Персии. Несмотря на то что сенатский указ на словах пытался учесть интересы рядовых предпринимателей, дозволяя им беспошлинно закупать шелк исключительно для нужд собственных предприятий, но не «дерзая» направлять его на продажу, такого рода компромисс не устроил мануфактуристов. Они не располагали возможностями для ведения самостоятельной торговли с Персией, тогда как цены на шелк внутри России не замедлили резко возрасти из-за установленных по условиям контракта с компанией Шемякина высоких ввозных таможенных пошлин (23 % от цены). Таковы оказались последствия введения монополий Персидской компании и компании Шемякина (первая, например, с момента своего основания 15 июня 1758 г. не отправила в Москву, крупнейший центр шелкоткацкой промышленности России, ни одного пуда шелка; ее примеру последовал и Шемякин). В 1759 г. цена на шелк в Москве перевалила отметку в 100 руб. за пуд, тогда как в предыдущие годы не поднималась выше 70–80 руб. на лучший персидский шелк так называемого гилянского сорта и 65 руб. шемахинского. Поэтому владельцы шелкоткацких мануфактур совместно с армянскими купцами Астрахани в октябре 1760 г. подали жалобу в Сенат с просьбой ликвидировать монополию Шемякина[146 - Юхт А. И. Торговые компании в России в середине XVIII в. // Исторические записки. Т. 111. М., 1984. С. 269–270.].

Кроме того, 7 декабря 1760 г. на заседании Конференции при высочайшем дворе рассматривалось «доношение» владельца петербургской галантерейной и позументной фабрики Семена Роговикова. В нем он предрекал пагубные последствия для всех российских шелковых и позументных фабрик от опрометчивого шага по предоставлению Шемякину права единолично устанавливать цены на импорт и экспорт шелка. При этом обращалось внимание на полное отсутствие у Шемякина производственного опыта в качестве хозяина мануфактуры. Тогда как Роговиков, по собственному заверению, таким опытом обладал, вложив в свое успешно действовавшее предприятие более 100 тыс. руб. собственного капитала. Для противостояния компании Шемякина он предложил создать ее подобие на тех же кондициях, с той лишь разницей, что откроет дорогу туда любым заинтересованным мануфактуристам, «…от чего всем фабриканам никакой обиды и подрыву быть не может»[147 - РГАДА. Ф. 248. Д. 8139. Л. 187.]. Весьма показательно, что Роговикову импонировал и другой вариант, о чем он тут же без тени смущения поведал в форме делового предложения: он был готов взять на себя пошлинный откуп вместо компании Шемякина, «наддав» сверх ранее установленной правительством годовой откупной суммы 30 тыс. руб.[148 - РГАДА. Ф. 248. Д. 8139. Л. 187 об.] Такой оказалась цена антимонопольным высказываниям петербургского фабриканта, готового при первом удобном случае перейти в лагерь монополистов. Надо думать, и правительство знало им цену.

Как бы то ни было, притязания Шемякина получили достаточно широкий резонанс. Однако жалобы мануфактуристов не возымели действия и никак не отразились на содержании в целом, безусловно, антимонопольного по характеру указа Екатерины II от 31 июля 1762 г., равно как и на предшествующем указе Петра III.

По мнению А. И. Юхта, затея Шемякина с монополией на беспошлинную торговлю шелком стала прелюдией к более масштабной операции – повторному взятию на откуп всех таможенных сборов в стране[149 - Юхт А. И. Торговые компании в России в середине XVIII в. С. 269–270.]. При этом вряд ли в планы обер-инспектора изначально входило выполнение данных им обещаний, ибо он так и не привез в Россию из Закавказья ни одного пуда шелка.

Любопытна аргументация, к которой прибег Шемякин, чтобы заручиться поддержкой влиятельной части сенаторов. После подачи им 12 сентября 1759 г. прошения на высочайшее имя началось предварительное рассмотрение документа в Сенате и на Конференции при высочайшем дворе (о ходе слушаний на Конференции имеются лишь отдельные краткие упоминания).

В первых же строках шемякинского документа обнаруживается стремление создать впечатление о довольно бедственном состоянии российских шелкоткацких мануфактур. При этом указания на испытываемые ими подлинные трудности перемежались с явными преувеличениями и откровенными вымыслами. Так, признавая очевидный факт значительного роста численности шелкоткацких фабрик со времен Петра I, Шемякин вместе с тем бездоказательно уверял, что они не только не достигли «совершенства», но и служили «…надежным путем к разорению всем тем, кто собрав и знатные другими торгами капиталы, отваживал в шелковых манифактурах искать своего щастия[150 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 40. Ч. 1. Д. 2985. Л. 1011 об.]». Он явно сгущал краски и когда называл непомерную сумму в 100 тыс. руб., требовавшуюся для заведения каждой новой шелковой фабрики (причем на такую сумму могла расщедриться разве что казна на свой «страх»), и когда обращал внимание на необходимость отвлечения громадных средств – не менее 50 тыс. руб. – для создания фабрикантами обязательных запасов шелка из-за нестабильного состояния сырьевого рынка. Конечно, фабриканты не могли обойтись без определенных запасов шелка и красильных материалов. Однако в действительности не имели возможности затрачивать на эти цели крупные суммы из оборотного капитала даже в периоды сравнительно низких цен на рынке сырья по причине отсутствия свободной наличности. На самых крупных московских шелкоткацких мануфактурах расходы на закупку сырья, по имеющимся данным на середину 1760-х гг., редко превышали 12–15 тыс. руб. в год[151 - См.: Ковальчук А. В. Мануфактурная промышленность Москвы во второй половине XVIII в. (Текстильное производство). М., 1999. С. 239–245.]. Вместе с тем в периоды резкого взлета цен фабрикантам действительно приходилось направлять на создание сырьевых резервов до 80–90 % оборотных средств по отношению к стоимости произведенной продукции, а иногда и значительно больше.

Таким образом, подметив наличие реальной проблемы, Шемякин явно преувеличил ее масштабы. И сделал это намеренно, чтобы придать весомость своему предложению: взамен предоставления ему исключительного права на беспошлинный ввоз в Россию шелка в основном из Персии в течение 30 лет (а также золота и серебра; на них Сенат в итоге не дал дозволения) он брал на себя обязательство бесперебойно снабжать российские мануфактуры шелком необходимого качества, причем полностью готового к употреблению, то есть прошедшего все стадии предварительной подготовки, включая крашение и прядение. Перспектива, обрисованная Шемякиным, открывалась весьма заманчивая. Он, заимствуя передовой опыт Франции в организации шелкоткацкого производства, который всячески пропагандировал, предлагал избавить российских мануфактуристов от хлопотной необходимости создавать сырьевые запасы и отвлекать на это избыточную часть столь необходимых оборотных средств. Фабрикантам оставалось сосредоточиться только на изобретении новых рисунков и самом процессе ткачества[152 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 40. Ч. 1. Д. 2985. Л. 1013 об. – 1017.].

Сенаторы, обсуждавшие проект Шемякина[153 - Своими подписями протокол Сената скрепили: граф Михаил Воронцов, граф Петр Шувалов, князь Иван Щербатов, князь Алексей Голицын, князь Иван Одоевский.], отчетливо видели заложенное в нем противоречие петровскому Регламенту Коммерц-коллегии 1724 г. Для придания ходу рассмотрения дела внешней объективности они даже цитировали соответствующий пункт Регламента, вменяющий в обязанность Коллегии следить за тем, «дабы никакие монополи[и] или откупы товаров к предосуждению общей пользы позволены не были»[154 - ПСЗ. Т. VII. № 4453 (пункт 28, подпункт 4).]. При желании данный пункт мог легко явиться веским и законным основанием для отказа Шемякину. Однако члены Сената явно склонялись к иному исходу дела и постарались найти аргументы в пользу начинания Шемякина. Представленные ими объяснения нельзя квалифицировать иначе как формальные, причем согласованные с решением Конференции при высочайшем дворе от 7 декабря 1759 г., на которое имеется краткая ссылка[155 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 40. Ч. 1. Д. 2985. Л. 1032.]. Поводом для интерпретации законодательства послужил второстепенный пункт прошения Шемякина, в котором тот испрашивал дозволение на торговлю с Китаем некоторыми видами пушнины – белками, мерлушками и «камчатскими бобрами» – с целью прямого обмена на шелк из-за отсутствия в практике русско-китайских торговых операций расчетов посредством векселей. Сенат принял во внимание следующие доводы: никаких запрещений или ограничений на торговлю белками и мерлушками не существовало; следовательно, речь должна идти о предоставлении компании Шемякина одного лишь исключительного права на торговлю «камчатскими бобрами», ранее осуществлявшуюся только казной; поэтому никакого ущерба другим торговцам последовать не могло в случае предоставления компании Шемякина такого права. На этом основании делался общий вывод: «Сие о непозволении к предосуждению общей пользы монопол[и]ей не следует, ибо от того не токмо вреда, но паче общенародной прибыток ясно предусматривается»[156 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 40. Ч. 1. Д. 2985. Л. 1031 об. – 1032.]. При этом из всего контекста удивительным образом исчезло упоминание о главном предмете притязаний Шемякина – исключительном праве на торговлю шелком.

Итак, Шемякин добился поставленной промежуточной цели не без помощи задействования «административного ресурса». 28 января 1760 г. соответствующий сенатский указ был опубликован под названием «О дозволении обер-инспектору Шемякину вывозить в Россию и отправлять за границу беспошлинно всяких сортов шелк и другие товары, потребные для шелковых фабрик»[157 - ПСЗ. Т. XV. № 11028.]. Доходы от беспошлинной торговли шелком явились серьезным подспорьем для осуществления главного плана – повторного взятия на откуп всех таможенных сборов в стране.

В первый раз принципиальное решение об отдаче таможенных сборов на откуп было принято еще в конце 1757 г. Причем предварительные обсуждения данного вопроса в правительственных инстанциях, судя по всему, не велись. 29 декабря 1757 г. недавно учрежденная Конференция при высочайшем дворе была поставлена перед фактом уже принятого решения. Из экстракта протокола Конференции явствует, что никакого заранее объявленного конкурса и публичных торгов с целью выявления наиболее выгодных для казны предложений и условий откупа не проводилось. Тем не менее в документе содержится краткое упоминание о поступившем от обер-инспектора Шемякина дополнительном условии в виде ежегодной «наддачи» в размере 150 тыс. руб. к основной откупной сумме. Кроме того, Шемякин брал обязательство выделять еще по 20 тыс. руб. в год на содержание Московского университета[158 - РГАДА. Ф. 248. Оп. 1. Ч. 1. Д. 3060. Л. 6–6 об.]. Следовательно, какой-то закулисный торг все-таки имел место. И возможно, при участии Ивана Ивановича Шувалова, фаворита Елизаветы Петровны, известного покровителя Московского университета. Еще задолго до опубликования указа о заключенном контракте с компанией Шемякина (указ появился только 15 мая 1758 г.[159 - ПСЗ. Т. XV. № 10837.]