Государь

– А с Митей что? Растолкуй-ка, что за эта… Как ее? Что за зверь такой, эта его эмоцальная нестояльность? Надеюсь, в снадобьях и прочем потребном для ее лечения у тебя недостачи нет?

Впервые за все время в карих глазах Дивеевой мелкнула тень неуверенности. Слабая и быстрая, но Иоанн Васильевич уже давно сидел на троне, а потому прекрасно ее разглядел.

– Ты говори, Домнушка. Сладкой лжи мне и без тебя хватает, а ты как не лгала мне, так и не начинай.

– В снадобьях недостачи нет, Великий государь. У наставника… Он ныне и до излечения временами будет вельми гневлив.

– Тю?.. Я-то уж было подумал!

Помявшись, личная целительница правителя дополнила свои прежние объяснения:

– Наставник очень сильный целитель, крайне быстр в своих воздействиях, и он… Правитель. Его гнев может легко обернуться чьей-то смертью или сильными муками. Поэтому рядом с ним постоянно должна быть родная кровь, которую он даже во временном помрачении не уб… Не помыслит тронуть. Кто-то из царевичей или царевна, что будут успокаивать его и помогать удерживать внутренний покой.

Запустив пальцы в только-только расчесанную бороду, царь слегка растерянно пробормотал:

– Вот же докука! А ежели ты?!?

Вообще-то ученица первым же делом предложила именно себя, но – увы, получила от наставника отказ, вместе с убедительным объяснением оного.

– Мое место подле тебя, Великий государь. Пока я на страже твоего здоровья, наставнику спокойнее и легче пребывать в разлуке с отчим домом.

– Тоже верно… М-да.

Машинально вытянув из кармашка серебряный гребешок, сорокалетний властитель повертел его в унизанных перстнями пальцах, легко согнул-разогнул и положил перед собой, глядя отстраненным взором.

– Ты ступай себе, Домнушка, ступай милая. А мне надобно малость поразмыслить…

* * *

За стенами Теремного дворца кружилась-ярилась февральская метель, засыпая столицу колкой белой крупой из крупных снежинок – словно чувствуя скорое приближение марта-месяца. А с ним и наступление дня весеннего равноденствия, знаменующего наступление второй половины года семь тысяч семьдесят девятого года от Сотворения мира. Ну, или как считали католики – тысяча пятьсот семьдесятого от Рождества Христова.

– Так, а теперь медленно напряги ногу и расслабь. Ваня, медленно!

Хм, а еще старого Нового года, что по сию пору втихомолку отмечал по городам и селам добрый христианский люд. Несмотря на то, что Стоглавый церковный собор еще восемьдесят два года назад решил перенести празднование наступления нового года с марта на сентябрь, дабы вычеркнуть из памяти народной традицию древнего (много старше самой Церкви!) праздника весны и обновления жизни – народ русский его упорно отмечал. Хуже того, даже и не собирался забывать, пропуская мимо ушей все проповеди и призывы церковников. Что поделаешь, христианство на Руси было особенное – такое, что поскреби его чуть и запросто обнажишь стародревнее язычество…

– Теперь носок потяни от себя. Вот здесь ноет?

Сквозь изморозь, затянувшую теремные окна, смутно виднелись кремлевские башни, изредка сквозь густой снегопад прорывались звуки колоколов…

– Немного. Ух! Щиплет!..

– Все уже. Нет, пока держи как есть.

Но несмотря на стылый февральский холод, в жилых покоях Теремного дворца было тепло – а кое-где так даже откровенно жарко. Настолько, что в Опочивальне государя-наследника сам Димитрий Иоаннович и брат его Иоанн Иоаннович спокойно сидели в одних лишь домашних штанах и рубахах из мягкого беленого льна. Вернее сказать, один сидел на своем ложе, а второй, стянув портки и вовсю сверкая голым задом, терпеливо выполнял все, что просил старший брат.

– Теперь чуть согни в колене, и мысок тяни на себя.

Медленно ведя ладонью над некогда изуродованной медвежьими клыками плотью, восемнадцатилетний слепец время от времени легонько шевелил пальцами, словно бы прикасаясь к невидимым струнам. В ответ жилки на ноге то и дело подергивались-сокращались, или наоборот, полностью расслаблялись – а под новой и еще тоненькой розовой кожицей лениво шевелились жгуты слабых пока мышц…

– Восстанавливаешься хорошо, но чуть сбавь напор – тело само все закончит, не погоняй его больше необходимого.

– Ага.

Отряхнув руки, Дмитрий чуть отстранился и словно бы продолжая прерванный разговор, негромко обронил:

– Дурак!

Насупившись, средний царевич быстро натянул штаны, перестав сверкать голым задом, и буркнул:

– Может и дурак. Зато не калека колченогий!..

– А если бы я не успел? Дважды дурак!

Устраивая на ложе старшего брата побаливающую ногу, Иван отмахнулся:

– Я чувствовал, что ты уже близко.

Помолчав, Дмитрий неохотно признался:

– Плохо помню, как оказался в Москве. Последнее, что отложилось – как подо мной пал последний конь, и я удачно соскочил с седла на укатанный наст дороги. Отец сказал, что последние двадцать верст до города я пробежал сам…

Дверь в Опочивальню государя-наследника тихо приоткрылась, пропуская личную челядинку Хорошаву с подносом, на котором едва заметно парило два кубка с горячим ягодным взваром. Поставив их так, чтобы господин мог легко дотянуться, огненноволосая служанка так же неслышно исчезла – но дверь не закрыла. Тому помешал Федор, что зашел в горницу с рисовальным планшетом наперевес. К тому же, не один: двое теремных челядинов затащили вслед за ним пару громадных свитков с чертежами будущего Большого царского дворца, и эскизами внутренней отделки нового же Гостиного двора на Красной площади. Коротким жестом направив слуг к стоящему возле дальнего оконца столу, младший царевич молча плюхнулся на покрытое медвежьей шкурой низенькое креслице и затих, послав братьям слабую эмоцию радости, дополненую чем-то вроде досады с усталостью напополам. Видимо, сказывалось недавнее общение братца с парой итальянских инженеров и полудюжиной русских розмыслов по каменному устроению, кои вежливо, но очень упорно сомневались в замыслах юного зодчего царских кровей. Напрямую не спорили, боже упаси – но сомневались абсолютно во всем, что тот им предлагал. Не строят так нигде, видите ли!

– Ты понимаешь, что я успел в последний миг?

Синеглазый царевич упрямо повторил:

– Я тебя чувствовал! И вообще, ну чего ты? Все же хорошо закончилось! Ну-у… Почти. Ты обязательно исцелишься! А новые ноги, между прочим, даже ты отращивать не умеешь!..

– Пф! Люди бывает, всю жизнь без головы живут, чужим умом пользуясь, и ничего… Тамерлану Железному хромцу в молодости колено стрелой пробили, и с той поры нога у него почти не гнулась. И что, помешало ему это достигнуть величия? Что касается тебя, то по такому случаю я бы ОЧЕНЬ постарался научиться!

Хоть и с повязкой на глазах, старший царевич прекрасно разглядел сомнение на лицах младших братьев, и нехотя пояснил:

– Я почти уверен, что опираясь на Узор пациента, опытный целитель может понемногу восстанавливать целостность утраченного. Только чтобы такому научиться, понадобится немалое число подопытных из числа отпетых душегубов и пойманных степных людоловов, и много свободного времени на опыты… Впрочем, это так, задумки на будущее: мне все равно скоро возвращаться в Вильно, а у вас тут будут свои заботы-хлопоты.

Аккуратно подтачивая малым ножичком красную палочку-чертилку, самый младший из трех братьев негромко предложил:

– Может, Домна?

– На ней, помимо прочего, еще Аптекарский приказ висит, и поездки в Александровскую слободу. Если только ты будешь ей помогать?

Задумавшись над новым интересным делом, синеглазый рисовальщик добрую половину минуты машинально укорачивал красный грифелек чертилки в лакированной кедровой оболочке – пока девушка, чье имя недавно прозвучало, сама не вошла через открывшуюся перед ней дверь. Заняла привычное место на удобном стульце с резными подлокотниками, и с явным интересом глянула на незаконченный эскиз наставника и его брата, свободно развалившихся на заправленном ложе. Меж тем, последний как раз коротко ткнулся лбом в твердое предплечье слепца и вздохнул:

– Ну… Прости. Я дурак!

Иван застыл в таком положении на долгое мгновение, затем рвано вздохнул, почувствовав, как его ласково потрепали по непокорным вихрам. Вновь замер, и вдруг неожиданно даже для себя едва слышно спросил – о том, что занимало его помыслы все последнее время:

– Мить?