Солянка. Прогулки по старой Москве

Я вспоминаю одного ученика – сына булочника из Замоскворечья, – ему так трудно давалась азбука, и так он ее возненавидел, что, проходя по Москворецкому мосту, утопил книжку в Москве-реке».

Сам же Иван Алексеевич в обучении преуспел, и даже сделался поэтом, отдавая процитированными чуть выше строками своего рода долг и перед церковью Зачатия Анны, и перед дьячком, и, разумеется, перед его женой.

Среднерядье

Здание Средних торговых рядов (Варварка, 1) построено в 1894 году по проекту архитектора Р. Клейна.

Собственно говоря, ряды здесь находились задолго до того, как мастера-строители по чертежам зодчего Клейна – между прочим, автора универмага «Мюр и Мерилиз» (нынешний ЦУМ), а также музея изящных искусств на Волхонке – возвели нынешнее здание. Старые торговые ряды (их тоже называли Средними) тут были еще в восемнадцатом веке. Да и раньше эта территория использовалась, в основном, под нужды именно торговые.

Так уж получилось.

Надо заметить, до строительства цивилизованных рядов (как Верхних, так и Средних) все подкремлевское торжище представляло собой зрелище диковатое. Н. Скавронский так описывал московские торговые ряды в 1862 году: «Ряды составляют свой особый мир, с своим уставом, своим взглядом на вещи, со своими понятиями о деле и чести, с своим языком, с своим обращением, которое даже известно и большинству под названием рядского… Рядов несколько, и каждый из них имеет свое особенное название по предметам обращающейся в нем торговли: Суровской, Панской, Юхотной, Москательная линия, Серебряная линия и т. п. Названий очень много; немало из них уже потеряли свое значение. Что, например, за Ножевая линия, в которой преимущественно торгуют модными товарами? Не обидно ли для русских фабрикантов название Ветошного ряда, где они более всего помещаются? Неужели весь их товар не более как ветошь? Это названия старые, не имеющие уже ничего общего с настоящим.

Есть даже особый Квасной ряд, который легко и удобно может заменить старинный Обжорный… Ряды занимают два огромных сарая, нисколько не приноровленных к делу зданий. Это громадные погреба, или пещеры, на открытом воздухе: сырость в них, особенно зимою и осенью, по словам даже невзыскательных торговцев наших, убийственная; человек, не привыкший к их атмосфере, которая в большую часть года может сравниться с копями сибирских россыпей, может в непродолжительном времени нажить ревматизм или простудиться в них навсегда… Привычка заставляет выносить все дурное влияние этих помещений. Купцу, залитому жиром, тепло одетому, да еще по большей части выпившему, разумеется, тепло; многие же из числа торгующих, люди не так огражденные своим сложением и желающие делать дело со свежей головой, давно и крепко жалуются на наши ряды, и мы служим только отголоском общего о них мнения, нисколько не желая быть выскочкой… Представьте себе только сырую, мокрую погоду или снег: везде течет, метет, завевает, везде сырость, лужи или сугробы снега, которые кучами располагаются в рядах, за исключением тех, которые несколько скрыты, – там вместо этого вода, спускаясь по трубам, пробивает в худые рамы – отовсюду сырость, из воздуха, из стен, сверху, снизу… Безалаберщина в рядах страшная, временем пройти в них трудно. В москательных наставлены бочки, бочонки, плиты олова, бутыли с разными кислотами; в красных – кипы товару, коробки, скамейки, все это почти на самой дороге, без порядку, без всякой идеи удобства; Меховой ряд заколочен и завешен изнутри лавок синим коленкором, чтобы свет как можно слабее проходил и таким образом меха казались бы темнее. Есть, разумеется, немного исключений из торговцев мехами, которые не прибегают к этому способу. Юхотный, Хрустальный, Ветошный представляют те же неудобства… Юхотный из всех особенно грязен и сыр, как глубокий погреб, Хрустальный завален более других тесно, несмотря на то, что открыт; Ветошный узок, тесен и часто в буквальном смысле непроходим, особенно при входе… Нельзя, разумеется, требовать безусловной чистоты от места, в котором с утра до ночи кипит работа, но нельзя допускать совершенно открытый произвол в загромождении прохода и часто загораживании соседней лавки, что ведет к нередким крупным перебранкам и неудовольствиям между даже крайне неприхотливым купечеством нашим. Артель – замечательная общественная форма производства работ – несмотря на всю ловкость и привычку к делу, решительно выбивается из сил от неудобства положения и неимения никаких вспомогательных средств своим сильным рукам, ни блоков, ни носилок, даже лишенная иногда возможности продвинуть и тележки между узкими проходами».

Тем не менее, именно эта структура поганых, нелепых, порочных и тесных рядов сформировала структуру российской торговли. Сам же Скавронский признавал: «В рядах вырастает и образуется большинство московского купечества; здесь же вырабатывается и приказчик – самый близкий и деятельный слуга русской торговли; в них со всех концов России свозятся дети бедных мещанских и упавших купеческих фамилий учиться торговому делу и иметь возможность жить впоследствии трудом».

Но и здесь все не просто: «Вот мы и наталкиваемся на образ вырастания, на образ воспитания купца, на метод учения купеческого мальчика. Ставим им в параллель толпы нищих, ежедневно осаждающих амбары и лавки, лиц, большею частию не возбуждающих сострадания, а скорее противное – отвращение и за малым исключением играющих роль потехи для сытого купца в свободное время, – есть где поучиться делать доброе дело. Несколько экземпляров отъявленных мерзавцев – выгнанных из службы чиновников, военных служак – часто удивляют своим нахальством и грубейшими выходками, часто против общественно-уважаемых людей, нередко их затрагивающих, немалое число пропившихся, возбуждающих искреннее сожаление, пропавших от сумасбродной благотворительности и доводимых дразнением целой толпы едва ли не до припадков сумасшествия – невольно загрубляют деликатность молодого чувства, идя каждое утро к своим мучителям за куском хлеба, который покупают крайней степенью унижения. Разврат, скрытый, спрятанный, но, кажется, еще более яркий от этого, имеет также в рядах свое место: от лавки к лавке шляются разные богомолки, святоши, иногда монахини, которые нередко бывают предметом самых грязных шуток, молодые дети, часто почти дети четырнадцати лет, нередко прикрывают продажею пряников, конфет другое, более прибыльное ремесло, большею частию они и падают в соприкосновении с этим миром, многие выходят в люди, многие погибают в этой жизни. Пирожники, ветчинники, рыбники, разносчики всякой всячины, рабочие – надо отдать им справедливость – ведут себя много приличнее, в них живое чувство своего достоинства: нередко приходится слышать такие резкие ответы на обращаемые к ним торгующими шутки, что невольно покраснеешь от того, что они обращены к русскому купцу. Бабы-солдатки, ходящие большею частию с разными плодами, также замечательно огрызаются иногда нередко от целого ряда, над которым шум и гам, как говорится, стоном стоят.

Несчастная страсть подтрунивать, принимающая на свободе громадные размеры, переносится из рядов и в погреба, и в трактиры, и там вооружает против купечества половых, нередко даже и приказчиков, не говоря уже о мальчиках, на долю которых, на каждого и каждый день, придется пинков и щипков по десятку… Странно видеть все это в наше время, и особенно там, где, по-видимому, царит благочестие, где огромные образа в дорогих окладах, с теплящимися перед ними день и ночь лампадах и несколько раз в год повторяющимися молебнами, кажется, должны быть свидетельством о христианском направлении нравственности».

Вот оно как! А начиналось все лишь с тесноты и неустройства лавок.

* * *

Однако же после постройки современных торговых рядов их жизнь изменилась до неузнаваемости. Еще бы – воплощение проекта обошлось казне без малого в три миллиона. Соответственно, выросла плата за аренду помещений. Да и культура торговли менялась. Да и ассортимент.

Новые Средние ряды сделались, можно так сказать, интеллигентскими. На первом этаже – чай, кофе, всевозможные портфели и несессеры, парча, хрусталь, севрский фарфор и прочая. На втором – банковские, нотариальные и иные доходные конторы. В специальных помещениях во дворе – лекарства, всяческая бытовая химия. И никаких проблем с тележками, никаких пьяных и толстых купцов.

А после революции купля-продажа вообще утратила свою былую актуальность. Больше стали не покупать-продавать, а распределять-получать. Соответственно, ряды в таком количестве, как раньше, оказались ни к чему. И в здании Средних рядов разместилась серьезная организация – Реввоенсовет под председательством Льва Троцкого.

С одной стороны, вроде, правильно – близость к правительству, близость к Кремлю, до безделушек ли тут, до фарфоровых ли статуэток? С другой, москвичи, по большей части, не обрадовались этому нововведению. А это все-таки их город.

В смысле, наш.

Трактир Лопашова и другой общепит

Церковь Варвары Великомученицы (Варварка, 2) построена в 1514 году по проекту архитектора Алевиза Фрязина.

Первое здание по правой стороне Варварки – церковь Варвары Великомученицы, основанная в 1514 году пресловутым Юшкой по кличке Урви Хвост (как полагают исследователи, дальним предком масона Юшкова) и его братьями – Василием и Вепрем. Строил ее итальянский архитектор Алевиз Новый, прославивший себя Архангельским собором в Кремле. С тех времен сохранился подклет, остальное – переделано в 1796—1804 годах Родионом Казаковым, однофамильцем маститого Матвея Казакова. Ныне бледно-розовая, а в начале прошлого столетия с «окраской свежего зеленого сыра», она – предмет споров маститых историков и топонимистов. Иные утверждают, что улица Варварка названа так в честь церкви, а другие возражают – дескать, еще раньше звали ее Варькой, от слова «варя», то есть места, где что-то варят.

Словом, страсти вокруг этой церковки разыгрываются нешуточные.

* * *

Рядом со святой Варварой стоял один из колоритнейших трактиров Москвы – Лопашовский. В. А. Гиляровский о нем вспоминал: «Трактир Лопашова, на Варварке, был из древнейших. Сначала он принадлежал Мартьянову, но после смерти его перешел к Лопашову.

Лысый, с подстриженными усами, начисто выбритый, всегда в черном дорогом сюртуке, Алексей Дмитриевич Лопашов пользовался уважением и одинаково любезно относился к гостям, кто бы они ни были. В верхнем этаже трактира был большой кабинет, называемый «русская изба», убранный расшитыми полотенцами и деревянной резьбой. Посредине стол на двенадцать приборов, с шитой русской скатертью и вышитыми полотенцами вместо салфеток. Сервировался он старинной посудой и серебром: чашки, кубки, стопы, стопочки петровских и ранее времен. Меню – тоже допетровских времен.

Здесь давались небольшие обеды особенно знатным иностранцам; кушанья французской кухни здесь не подавались, хотя вина шли и французские, но перелитые в старинную посуду с надписью – фряжское, фалернское, мальвазия, греческое и т.п., а для шампанского подавался огромный серебряный жбан, в ведро величиной, и черпали вино серебряным ковшом, а пили кубками.

Раз только Алексей Дмитриевич изменил меню в «русской избе», сохранив всю обстановку.

Неизменными посетителями этого трактира были все московские сибиряки. Повар, специально выписанный Лопашовым из Сибири, делал пельмени и строганину. И вот как – то в восьмидесятых годах съехались из Сибири золотопромышленники самые крупные и обедали по-сибирски у Лопашова в этой самой «избе», а на меню стояло: «Обед в стане Ермака Тимофеевича», и в нем значилось только две перемены: первое – закуска и второе – «сибирские пельмени».

Никаких больше блюд не было, а пельменей на двенадцать обедавших было приготовлено 2500 штук: и мясные, и рыбные, и фруктовые в розовом шампанском… И хлебали их сибиряки деревянными ложками…

У Лопашова, как и в других городских богатых трактирах, у крупнейших коммерсантов были свои излюбленные столики. Приходили с покупателями, главным образом крупными провинциальными оптовиками, и первым делом заказывали чаю.

Постом сахару не подавалось, а приносили липовый мед. Сахар считался тогда скоромным: через говяжью кость перегоняют!

И вот за этим чаем, в пятиалтынный, вершились дела на десятки и сотни тысяч. И только тогда, когда кончали дело, начинали завтрак или обед, продолжать который переходили в кабинеты».

Самым же известным из сотрудников трактира был, в действительности, не хозяин, а половой, трагикомичная фигура: «Половой в трактире Лопашова, уже старик, действительно не любил, когда ему с усмешкой заказывали поросенка. Это напоминало ему горький случай из его жизни.

Приехал он еще в молодости в деревню на побывку к жене, привез гостинцев. Жена жила в хате одна и кормила небольшого поросенка. На несчастье, когда муж постучался, у жены в гостях был любовник. Испугалась, спрятала она под печку любовника, впустила мужа и не знает, как быть. Тогда она отворила дверь, выгнала поросенка в сени, из сеней на улицу да и закричала мужу:

– Поросенок убежал, лови его!

И сама побежала с ним. Любовник в это время ушел, а сосед всю эту историю видел и рассказал ее в селе, а там односельчане привезли в Москву и дразнили несчастного до старости… Иногда даже плакал старик».

А на масленицу постоянным посетителям трактира Лопашова подносили симпатичные открытки с незатейливыми строчками:

Снова праздник, – прочь печали, —
Будь веселье в добрый час.
Мы давно дней этих ждали,
Чтоб поздравить с ними Вас
И желать благополучий, —
Время шумное провесть,
А у нас на всякий случай
Уж решительно все есть:
Наши вина и обеды
Знает весь столичный мир,
И недаром чтили деды
Лопашовский сей трактир.

Растроганный клиент, конечно, оставлял щедрые чаевые.

* * *

Во времена нэпа общепитовская слава этой церкви только выросла. Более того, переползла внутрь церковных стен – в храме открыли одну из многочисленных частных закусочных. Ее превосходнейшее описание оставил Виктор Ардов: «Я с удивлением рассматривал, так сказать, конфигурацию этого зала: входная дверь вела к квадратной площадке (два метра на два). Тут расположена была, с позволения сказать, кухня: на грубом столе стояла керосинка, а на ней подогревались поочередно две кастрюли. В одной кипятилась нарезанная толстыми ломтями вареная колбаса, во второй же кастрюле плавали – опять-таки в кипятке – свиные уши… Хозяин заведения сам присматривал за варевом, сам отвешивал на всех порции колбасы и ушей, сам выдавал посетителям круглые булочки, и по сей день именуемые ситничками (разумеется, сейчас уже не именуемые. – АМ). А более никаких яств и питий не было. Спиртным владелец заведения торговать не имел права (патент у него был ограниченного действия), но если кто из гостей приносил с собою нечто горячительное в бутылке, непременно находился толстый стеклянный стаканчик…

От входной площадки (она же кухня) ответвлялся некий аппендикс: два метра в длину и метр в ширину. К стенке аппендикса прилажен был стол шириною полметра, а параллельно столу – скамья и вовсе узкая. Вот на этой скамье и сидели, тесно прижавшись друг к другу, едоки горячей колбасы (до революции такое варево называлось «колбасою по-извозчичьи») и таковых же свиных ушей. А если кто намеревался уйти, должны были вставать все посетители. За такое построение стола закусочная именовалась «автобус». Люди так и говорили: «Пойдем в автобус к дяде Васе». Надеюсь, вы догадались, что дядя Вася был владелец этого мощного пищеблока на пять посадочных мест.

Беседа велась общая. И дядя Вася в ней принимал деятельное участие, не забывая при этом подогревать остывшие кастрюли и подрезать новые порции еды».

Там же, в «автобусе» случилась встреча, поразившая Ардова до мыслимых и немыслимых глубин. С ним за одним столом вдруг оказался Михаил Климов, популярный в то время театральный актер. Мемуарист пояснял: «Удивление мое было велико еще и потому, что о Климове нам давно стало известно: оба его родителя работали всю жизнь как повара первой руки в ресторанах Петербурга. Да и сам Михаил Михайлович славился как гурман. Он изобрел несколько пикантных блюд; в ресторане при Центральном Доме актера и по сей день подают котлеты по-климовски (сейчас уже не подают. – АМ). А тут в «автобусе» он с аппетитом уписывал уши и назидательно пояснял сотрапезникам, как готовится такое лакомство. Оказывается, варить эти уши следует не менее двух суток, иначе не смягчатся хрящи, составляющие самый смак.