Нищенка на торте

а луна, как значок в комсомол
на широкой груди ополченца,
под водою подводы сомов,
словно сгустки, ползущие к сердцу,

ну а медь, что застряла в горсти,
подсуропила бякам и букам
до последней черты доползти,
чтоб свалиться в канаву со стуком.

Рукописи выкуси

Вот я в тени своей прилёг,
чем лайкать девочек в молчате,
к ним заглянул на огонёк —
не смог нашарить выключатель,

могуч, как афродизиак,
которого нельзя растрогать,
и не зацепится никак
проехавший по скотчу ноготь,

врастает в землю берестой
избушка, окнами от пляжа,
кому заплатит за простой
простой геккон без камуфляжа —

одни артрит и геморрой,
остатки мышц и прочей Гжели,
и вспоминается порой,
когда был молод неужели,

примерка раннего брюшка,
лысел, двурушничал, как Познер,
всё норовил исподтишка
подуть чужой собаке в ноздри,

своих заслуг не умаляй,
благословив эпоху нано,
другое чудище лаяй,
и след простыл от каравана.

Нахал страстей

Лопухов сухожилия, нитки зелёной слюны
на щеках щавеля, одуванчиков белая копоть,
разбегается пыль, будто вырваны с мясом блины,
и малину с кустарника детям не велено лопать,

догорает Пиноккио, Золушке туфли малы —
не до сказок в жару, даже ночью, кадилом на леске
молодая луна, в точке сбора кипящей смолы,
опрокинулась вдруг и наотмашь прожгла занавески.

только классика бюст в подворотне не пил ни раза,
без руля и ветрил – за такое и ангела вздрючит
постовой на проспекте, как девки, визжат тормоза,
вьёт верёвки гроза из погрязшей в сомнениях тучи,

пробегает лучом по штрих-коду сухой бересты,
заполняет ватсап пробухавшего прошлое поца,
где голодные стаи комет поджимают хвосты,
а сбежавшим с Земли и на Марсе неважно живётся —

им, пропавшим без вести, что плеск тишины, что аврал,
из-под лобио гор отвратительно эхо хохочет,
там последний пророк сам себе третий короб наврал,
притворился жуком и совсем шевелиться не хочет.

На все без дачи

Зал от Рахманинова взмок,
вот пианист – бухой и ловкий,
трясёт ботвой, как поплавок
при неуверенной поклёвке,

у критика в седьмом ряду
в стакане тлеет пиво горкой,
сутулой скрипке по труду
он ставит твёрдую пятёрку,

и, загоняя скуку в гроб,
перкуссия, кусая губы,
просыпала сухую дробь,
как жёлуди в тени ютуба,

проходит волчий аппетит,
когда привстанешь слишком резко
гул высших сфер не климатит,
а ровный шум речного плеска,

пора, но в грязь на вираже
автопробегом не ударим,
в разгаре лето, и уже
велосипед наскипидарен —

пора на Волгу, в суете
туман задрался, как рубашка
у пьяницы на животе,
а там «люблю тебя, Наташка»,