Взбаламученное море

«Многоуважаемый и любезный родственничек!

В то время, как ты, чортова перечница, катаешься, как сыр в масле, твой друг и брат Иона в нищете, наготе, гладе и болезнях. Приезжай, дружище, и помоги, чем можешь!

Ограбленный Иона Дедовхин».

– Что такое с Ионой Мокеичем приключилось? – спросил Бакланов предводителя.

– С Дедовхиным это? – переспросил тот с улыбкой презрения. – О, помилуйте! – воскликнул он: – это человек с такими понятиями! Засыпал нас просьбами и жалобами на своих людей.

– Ну, чего ж от Ионы и ожидать было! – произнес Бакланов.

– Нет-с: ведь он умен!.. он ядовит! при этаком великом движении, для кого бы нужна гильотина, чтоб они своими устарелыми понятиями не мешали общему ходу! – произнес предводитель, подняв высоко брови.

– Ну что, Бог с вами! За что иону на гильотину! – возразил Бакланов.

И ему в эту минуту старый враль Иона почему-то показался гораздо лучше сего молодого говоруна.

Предводитель наконец встал и взялся за шляпу.

– Au revoir! Мы, как люди образованные, кажется, поняли друг друга! – проговорил он.

– Да-с! – отвечал Бакланов, а в уме у него вертелось: – «Прескотина, должно быть, ужасная этот господин!»

17. Злой помещик

Прошел час, два, три. Бакланов чувствовал решительную потребность освежиться от трескотни, которая продолжала еще раздаваться в его голове после беседы с предводителем.

Он велел заложить экипаж и поехал к Ионе.

Подъезжая к самой Дмитровке, он был очень удивлен: половина почти полей оставалась незапаханною.

На лугах несколько бедных дворян, с стриженными головками и выбритыми лицами, косили.

– Что это, господа, как у вас поля запущены? – сказал он им.

– Не слушаются нынче нас рабы наши, – отвечали ему некоторые из них какими-то дикими голосами.

Около дороги бедная дворянка, с загорелым, безобразным лицом, но в платьишке, а не сарафане, кормила толстого, безобразного ребенка и, при проезде Бакланова, как дикарка какая, не сочла даже за нужное прикрыть грудь.

Собственно жилище старого грешника Ионы тоже поразило его: сад, как запущенная борода, еще более разросся и позеленел; кругом его тын и вокруг красного двора решетка обвалились Самый дом точно совсем присел к земле. Бакланов толкнул ногой в дверь. Она сначала было покачнулась, потом вдруг остановилась, зацепившись за перекошенную половицу. В зале сооблазнительная картина голой женщины все еще висела, но вся была засижена мухами. Бакланов прошел в соседнюю комнату, в спаленку; там он увидел Иону, совсем плешивого, с седою, отпущенною бородой, лежащим на грязных подушках, под грязным, худым одеялом.

Висевшая здесь сооблазнительная картина не была ничем уж и закрыта. Нарисованный на ней господин, по преимуществу кидавшийся в глаза, кем-то, должно быть, возмутившимся его позой, был проколот в нескольких местах.

– А! друг сердечный! – воскликнул Иона.

– Что это вы? – говорил Бакланов, садясь около него на стул.

Запах и всюду видневшаеся нечистота были невыносимы.

– Болен! – отвечал Иона хриплым голосом: – без ног совсем.

– Что ж это такое?

– Да вон, дурак доктор говорил, что за девками бегал, а я, Матерь Божья, никогда не бегал: все ездил.

– Лечиться надо! ничего, пройдет! – утешал его Бакланов.

– Га! – воскликнул Иона: – лечиться надо! Мне есть нечего, Саша, да! Что вот, спасибо, напротив, старушка, бедная дворяночка, живет, что придет да уберет около меня, то и есть, Саша, друг мой!

И старик зарыдал.

– Где же ваши люди?

– Люди – да! Где вода весенняя, поищи-ка ее летом! Я было дъяволов их всех в дворовые в прошлую ревизию припер, и они, как вышло положение, и разлетелись, как птички Божьи! И ну-ка, Саша, и Марфутка-то ушла. Сколько тоже жил с ней, не жалел на нее ничего: под конец, что есть, била уж меня, и то ушла… хоть бы на нее, окаянную, взглянуть перед смертью-то…

И старик снова горько-горько зарыдал.

– Что ж, у вас земля осталась, – вздумал было опять утешить его Бакланов.

– Возьми у меня ее всю!.. не хошь ли? – прокорми только до смерти.

Бакланов молчал.

– Возьми! – повторил Иона.

– Что же! – произнес наконец тот.

– То-то что же!.. А я за имение-то десять тысяч дал; пятнадцать раз из-за них, окаянных, в уголовной палате был; чуть на каторгу два раза не сослали… За что ж меня теперича ограбили совсем как есть?

– Нельзя же Иона Мокеич, для вашего благосостояния пожертвовал благосостоянием двадцати миллионов. Вы вот недовольны этим, а другие помещики рады.

– Кто рад-то, кто? – воскликнул Иона. – Подлецы вы, вот что… Язык-то у вас, видно, без костей, так и гнется на каждое слово. Рады они?.. Вот предводителишки так рады – жалованье дъяволам дали! И вдруг говорят мне: «Ты-де, говорят, с земли будешь платить по пятнадцати копеек!». Меня ограбили, что это такое.

– А предводитель здешний говорит, что все устроил по крестьянскому делу.

– Все он, все! – отвечал Иона с исказившимся лицом.

– Он говорил, что у него крепостной труд давно заменен наемным, – продолжал Бакланов.

Ему почему-то приятно было подзадоривать Иону, чтоб он хорошенько продернул предводителя.

– Как же, – продолжал Иона: – давно уж на винокуренный заводишко мужиков гоняет, в летнюю пору, за гривенник в день; два раза уж поджигали у него это вольнонаемное-то заведение. Раз самого-то было в затор толкнули, да ловок – выскочил!

– Он говорит, что и машинное хозяйство у него давно существует.

– Давно! – отвечал Иона и на это спокойно, хотя злобе его и пределов не было. – Раз как-то – я еще служил, заехали мы к нему. Стал он нам показывать свои модные амбары, – гляжу, хлеба ни зерна. Я ему и говорю: «Вели-ка, говорю, брат, сусеки-то войлоками обить; при батьке твоем крыса с потолка упадет, все-таки в хлеб попадет, а теперь на голые-то доски треснется, убьется до смерти, – мне же, земскому чиновнику, придется тело поднимать»…

– Он говорит, что у него на мировом съезде отличный порядок, – продолжал Бакланов пилить Иону.