Люди сороковых годов

Павел весь покраснел от этих насмешек.

– Очень жаль, что вы не понимаете, – начал он несколько глухим голосом, – а я говорю, кажется, не очень мудреные вещи и, по-моему, весьма понятные!

Ему на это никто ничего не ответил.

– А вас, Мишель, пускают в театр? – обратился Абреев опять к кадету, видимо, желая прекратить этот разговор, начавший уже принимать несколько неприязненный характер.

– Нет, не пускают, – отвечал тот, – но мы в штатском платье ездим… Нынешней весной наш выпускной курс – Асенковой[54 - Асенкова Варвара Николаевна (1817—1841) – талантливая драматическая актриса.] букет поднесли.

– И никого не узнали?

– Никого – решительно!

Павел молчал и ограничивался только тем, что слушал насмешливо все эти переговоры.

В остальную часть дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что сына не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.

– Ну-те-ка, милостивый государь, – сказал он, – когда же вы выйдете в офицеры?

– Года через два, – отвечал тот.

– А потом – куда?

– Потом – на какую-нибудь дистанцию.

– Жалованье-то прапорщичье, я думаю, маленькое…

– Но ведь у нас жалованье – что же?.. – отвечал кадет, пожав плечами. – Главное проценты с подрядчиков, – иногда одних работ на дистанции доходит тысяч до пятидесяти.

– Так, так!.. – подтверждал полковник.

– Потом иногда в хозяйственное распоряжение отдают, это еще выгоднее.

– Так, так!.. – говорил и на это полковник.

Старик этот, во всю жизнь чужой копейкой не пользовавшийся, вовсе ничего дурного не чувствовал в том, что говорил ему теперь маленький негодяй.

Павел между тем весь вечер проговорил с отцом Иоакимом. Они, кажется, очень между собою подружились. Юный герой мой, к величайшему удовольствию монаха, объяснил ему:

– Православие должно было быть чище, – говорил он ему своим увлекающим тоном, – потому что христианство в нем поступило в академию к кротким философам и ученым, а в Риме взяли его в руки себе римские всадники.

– Православное учение, – говорил настоятель каким-то даже расслабленным голосом, – ежели кто окунется в него духом, то, как в живнодальном источнике, получит в нем и крепость, и силу, и здравие!..

– Потому что ключ-то, источник-то, настоящий и истинный… – подтверждал Павел.

Разъехались все уже после ужина. Павел, как только сел в экипаж, – чтобы избежать всяких разговоров с отцом, – притворился спящим, и в воображении его сейчас же начал рисоваться образ Мари, а он как будто бы стал жаловаться ей. «Был я сегодня, Мари, в обществе моих сверстников, и что же это такое? Я им говорил не свое, а мысли великих мыслителей, – и они не только не поняли того, что я им объяснял, но даже – того, что я им говорил не совершеннейшую чепуху! Отчего же ты, Мари, всегда все понимала, что я тебе говорил!»

Мари в самом деле, – когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, – вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание, то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала то, что он ей говорил.

«О! Когда придет то счастливое время, – продолжал он думать в каком-то даже лихорадочном волнении, – что я буду иметь право тебе одной посвящать и мои знания, и мои труды, и мою любовь».

Павел непременно предполагал, что как только выйдет из университета, женится на Мари!

XVIII

Второй удар

Едучи уже в Москву и проезжая родной губернский город, Павел, разумеется, прежде всего был у Крестовниковых. Отобедав у них, поблагодушествовал с ними, а потом вознамерился также сходить и проститься с Дрозденкой. Он застал Николая Силыча в оборванном полинялом халате, сидящего, с трубкою в руках, около водки и закуски и уже несколько выпившего.

– А, пан Прудиус! – воскликнул он не без удовольствия, скривляя, по обыкновению, на сторону свой рот.

Павел раскланялся с ним, немного уже важничая.

– Куда бог несет? – продолжал Дрозденко.

– В Москву, в университет, – отвечал Павел.

– А!.. – произнес Николай Силыч протяжно и каким-то довольно странным тоном.

– А вот так досадно, – продолжал Павел, – пришлось здесь пробыть другой день. Не говоря уже про университет, самую-то Москву хочется увидеть поскорей.

– Что же в ней такое, сорок-то сороков церквей, что ли? – спросил явно насмешливым голосом Николай Силыч.

– Вся наша история, все наши славные и печальные дни совершились, по преимуществу, в Москве, в Кремлевских стенах.

– А как она вылезла в люди-то, ваша Москва? – спросил Николай Силыч и взглянул Павлу в лицо.

– Вылезла, – отвечал тот, пожимая плечами, – потому что Московское княжество одолело прочие мелкие княжества.

– А чем же оно одолело их? – продолжал как бы допрашивать Дрозденко.

– Умом и тактом своих князей, – отвечал Павел.

– Тактом? – как бы переспросил Николай Силыч. – А кто, паря, больше их булдыхался и колотился лбом в Золотой Орде и подарки там делал?.. Налебезят там, заручатся татарской милостью, приедут домой и давай душить своих, – этакий бы и у меня такт был, и я бы сумел так быть собирателем земли русской!

– Нельзя же все этим объяснять, – воскликнул Павел, – одною подлостью история не делается; скорее причина этому таится в самом племени околомосковском и поволжском.

При этих словах Николай Силыч весь даже вспыхнул.

– Нет, племя-то, которое было почестней, – начал он сердитым тоном, – из-под ваших собирателей земли русской ушло все на Украину, а другие, под видом раскола, спрятались на Север из-под благочестивых царей ваших.

– Не могу же я, Николай Силыч, – возразил Павел, – как русский, смотреть таким образом на Московское княжество, которое сделало мое государство.

– Ну, и смотри, как хочешь, кто тебе мешает!.. Кланяйся господам директорам и инспекторам, которые выгнали было тебя из гимназии; они все ведь из подмосковского племени.

Видя, что Николай Силыч, вероятно, частью от какой-нибудь душевной горести, а частью и от выпитой водки был в сильно раздраженном состоянии, Павел счел за лучшее не возражать ему.

– А по какому факультету ты поступаешь? – спросил Дрозденко после нескольких минут молчания и каким-то совершенно мрачным голосом.