Люди сороковых годов

В настоящую минуту Макар Григорьев, старик уж лет за шестьдесят, с оплывшими руками, с большим животом, в одной рубахе и плисовых штанах, стоял нехотя перед своим молодым барином.

– Жена твоя все уверяла отца, что я могу остановиться у тебя, – говорил Павел, видимо, еще занятый своим прежним горем.

– Дура она и бестия, вот что!.. – произнес Макар Григорьев досадливым голосом. – Я давно ей обещал язык-то на бревно положить и отрубить топором, чтобы не болтал он много…

Разговор на несколько времени приостановился.

– И папенька-то ваш тоже, – продолжал Макар Григорьев тем же сердитым голосом, – пишет: «Прими сына!» Да что у меня, апартаменты, что ли, какие настроены в Москве?

Последние слова показались Павлу несколько обидными.

– Я у тебя никаких апартаментов и не прошу, а ты мне покажи только, где бы мне поскорей квартиру найти, – проговорил он.

Макар Григорьев сейчас же сдал после того.

– Грамоте-то, чай, изволите знать, – начал он гораздо более добрым и только несколько насмешливым голосом, – подите по улицам и глядите, где записка есть, а то ино ступайте в трактир, спросите там газету и читайте ее: сколько хошь – в ней всяких объявлений есть. Мне ведь не жаль помещения, но никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо господину это видеть?

– Да ты садись, пожалуйста, – сказал Павел, заметив, наконец, что Макар Григорьевич все чаще и чаще начинает переступать с ноги на ногу.

– И то сяду, – сказал тот, сейчас же садясь. – Стар ныне уж стал; вот тоже иной раз по подряду куда придешь – постоишь маненько и сядешь. «Нет-мо, баря, будет; постоял я перед вами довольно!..»

– Скажи, ты не бывал здесь у Еспера Иваныча Имплева? Он болен и приехал сюда лечиться, – спросил Павел.

– Нет, не бывал!.. В Новоселках, когда он жил у себя в деревне, захаживал к нему; сколько раз ему отседова книг, по его приказанью, высылал!.. Барин важный!.. Только вот, поди ты: весь век с ключницей своей, словно с женой какой, прожил.

– Что же, если он любил ее, – возразил Павел грустным тоном.

– Что – любил!.. Вздор! Разве барин может любить девку простую, горничную…

– Отчего ж не может?

– Оттого, что она – дура, тварь!.. Всякий должен рубить дерево по себе.

– Ну, Анна Гавриловна – никак уж не дура и не тварь, – возразил Павел, удивленный таким сильным определением. – А сам ты никогда разве не любил? – прибавил он с полуулыбкой.

– Я?.. Нет!.. – отвечал Макар Григорьев серьезнейшим образом. – Я завсегда терпеть не мог этого… Заплатил деньги и баста – марш! Чтоб и духу ее не было.

– А побочная дочь Еспера Иваныча вышла замуж или нет? – продолжал спрашивать Павел, делая вид, что как будто бы он все это говорит от нечего делать.

– Надо быть, что вышла, – отвечал Макар. – Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных, дал ему потом гривенник… «Не ходи, говорю, брат больше ко мне, не-пошто!» Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то была.

– Была?.. – переспросил Павел.

– Была, – отвечал Макар Григорьев и потом, заметив, что утомление и тоска на лице Павла как бы увеличились, он прибавил: – Что же я за дурак этакой, вам покушать, чай, надо.

– Да, вели мне подать чего-нибудь, что у вас там готовилось, – проговорил Павел.

– Как это возможно, что у нас готовилось!.. Щи какие-нибудь пустые, – возразил Макар Григорьев, вслед за тем встал и, приотворив немного дверь в сени, крикнул: – Эй, Огурцов!

На зов этот в комнату проворно вошел малый – лет двадцати пяти, в одной рубахе, с ремешком в волосах и в хлябающих сапожных опорках на ногах.

– Здравствуйте, батюшка Павел Михайлович, – сказал он с веселым и добрым лицом, подходя к руке Павла.

– Нет, не надо! – отвечал тот, не давая ему руки и целуя малого в лицо; он узнал в нем друга своего детства – мальчишку из соседней деревни – Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.

– Вот какой ты стал большой, – сказал ему Павел.

– Да, батюшка Павел Михайлович, и вы ведь тоже выросли, – сказал Ефим с прежним веселым лицом.

– Это что, брат, хвастать-то: осина что ни есть – и та растет! – перебил его Макар Григорьев. – А ты вот что, – продолжал он уж повелительным голосом, – поди в Московский трактир к Печкину, – слышь!.. Вот тебе двадцатипятирублевая!.. – И при этом Макар Григорьев хвастливо вынул из жилетного кармана двадцатипятирублевую бумажку и подал ее Огурцову. – Возьми ты там порцию стерляжьей ухи, – слышь! – самолучшего поросенка под хреном, жареного, какое там есть, и бутылку шипучего-донского!.. Сладенького еще чего-нибудь бы надо – забеги в Охотный ряд к Егорову в лавку и спроси, чтоб фруктов тебе каких-нибудь самолучших дал – десяток.

– Помилуй, куда же ты этакий обед заказываешь! Я решительно не могу всего этого съесть, – воскликнул Павел.

– Вона, не могу! – воскликнул, в свою очередь, Макар Григорьев. – Знаем ведь тоже: приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а своему господину уж не сделать того… Слава тебе господи, сможем, не разоримся, – заключил Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся.

Огурцов, в тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это и стал его бранить.

– Экой дурак-мужик, эка дура! – И сам между тем принялся так же неаккуратно и неумело расставлять перед Павлом все кушанья; Огурцов тоже помогал ему. Видимо, что оба они желали услужить – и оба не умели.

– Сам-то ты покушай со мною, – сказал Павел Макару.

– Нет, не стану; я ведь уж обедал! – отвечал тот, отворачиваясь и покраснев немного: такое ласковое и бесцеремонное приглашение барина его сконфузило!

Павел стал обедать; уха, поросенок и жареный цыпленок оказались превосходными, но всего этого он съесть, разумеется, не мог.

– Позови стряпушку! – сказал Макар Григорьев Огурцову.

Тот пошел. Павел думал, что придет какая-нибудь женщина, но оказалось, что пришел замаранный мальчишка.

– На, убери – это барчиково кушанье; чтобы все у меня было цело, – сказал ему Макар Григорьев.

Стряпушка грязными руками принялся захватывать тарелки и уносить их.

– Вино-то откупоренное принес? – обратился Макар Григорьев к стоявшему уже опять Огурцову.

– Откупоренное-с, – отвечал тот.

– Разлей!

Огурцов из шкафчика достал два стакана, из которых один, почище, поставил перед Павлом, а другой, совершенно грязный, перед хозяином, и принялся разливать вино, опасаясь, чтобы не пролить из него капельки.

– Здравия желаем! – проговорил Макар Григорьев, прищуривая глаза и поднося стакан с красным донским ко рту.

– И тебе того же желаю, – отвечал Павел и чокнулся с ним.

– Барин вы наш будущий будете, – властвовать над нами станете, – продолжал Макар Григорьев почти насмешливым тоном. – В маменьку только больше будете, а не в папеньку, – прибавил он совершенно уже серьезно.

– Почему же в маменьку?