Люди сороковых годов

Денщик пошел докладывать.

Павел, взглянув в это время мельком в зеркало, с удовольствием заметил, что лицо его было худо и бледно. «Авось хоть это-то немножко устыдит ее», – подумал он. Денщик возвратился и просил его в гостиную. Мари в первую минуту, как ей доложили о Павле, проворно привстала со своего места.

– Ах, боже мой! – воскликнула она радостно и почти бегом было побежала гостю навстречу, но в дверях из гостиной в залу она, как бы одумавшись, приостановилась. Павел входил, держа себя прямо и серьезно.

– Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, – говорила Мари, не давая, кажется, себе отчета в том, к чему это она говорит, а между тем сама пошла и села на свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.

– Куда же ваш супруг уехал? – спросил он как-то грубо и порывисто.

– Он уехал в лагерь. Он в лагере и жить бы должен был, и только по случаю женитьбы отпросился, чтобы ему позволили жить в городе, – говорила Мари.

Павел на это ей ничего не сказал и стал насмешливо оглядывать гостиную Мари, которая, в сущности, напоминала собой гостиные всех, я думаю, на свете молодых из военного звания. Новая, навощенная и – вряд ли не солдатскими руками – обитая мебель; горка с серебром, накупленным на разного рода экономические остатки; горка другая с вещами Мари, которыми Еспер Иваныч наградил ее очень обильно, подарив ей все вещи своей покойной матери; два – три хорошеньких ковра, карселевская лампа и, наконец, столик молодой с зеркалом, кругом которого на полочках стояли духи; на самом столе были размещены: красивый бювар, перламутровый нож для разрезания книг и черепаховый ящик для работы. Все это Павлу, не видавшему почти никогда парадного и свежего убранства комнат, показалось бог знает какою роскошью.

«Да, мне теперь не удивительно, что она продала себя за все это», – думал он с презрением о Мари.

– А скажите, далеко ли этот лагерь, куда ваш супруг уехал? – спросил он ее.

– Версты три от города, – отвечала она.

– Что же, он уехал туда на тройке ухарской, лихой, с колокольчиками и бубенчиками?

– О, нет, напротив, на старой и очень смирной паре, на которой и я езжу, – отвечала Мари.

Она очень хорошо понимала, что Павел все это говорит в насмешку.

– На какой же ты факультет поступаешь? – спросила она его, чтобы замять разговор о муже.

– И сам еще не знаю! – отвечал Павел, но таким тоном, которым явно хотел показать, что он – не то что сам не знает, а не хочет только говорить ей об этом.

– Ты, однако, прежде хотел поступить на математический с тем, чтобы идти в военную службу, – продолжала Мари с участием.

– Мало ли что я прежде хотел и предполагал! – отвечал Павел намекающим и злобным голосом. – Я уж не ученым, а монахом хочу быть, – прибавил он с легкою усмешкою.

– Монахом? – переспросила Мари.

– Да, – отвечал Павел, потупляясь.

Он чувствовал некоторую неловкость сказать об этом Мари; в то же время ему хотелось непременно сказать ей о том для того, чтобы она знала, до чего она довела его, и Мари, кажется, поняла это, потому что заметно сконфузилась.

– Что же, очень интересным монахом будешь, – сказала она, держа глаза опущенными в землю.

– Я не для того иду, – возразил ей Павел сурово.

– Что же, чтобы спастись?

– Да, чтобы спастись…

– Я не замечала, чтобы ты так был религиозен…

– Вы многого не замечали или, лучше сказать, не хотели замечать, – проговорил Павел.

Мари слегка покраснела.

– Знаешь что?.. – начала она, после некоторого молчания. – Ты прежде гораздо лучше был.

– Чем же?

– Тем, что ты был такой добрый, милый…

– А теперь – что же?

– А теперь – злой.

Павел усмехнулся.

– Играя с тигренком, вы никогда не воображали, что он будет когда-нибудь со временем и тигром.

– Никогда я с тобой не играла, – произнесла Мари серьезно, – а всегда тебе желала счастья, как желала бы его собственному сыну.

Павел слегка, но насмешливо, преклонил пред ней свою голову.

– Мне остается только благодарить вас за все это, – проговорил он.

Мари на это ничего ему уж и не возразила: она, кажется, боялась, чтобы он не сказал ей какой-нибудь еще более грубой дерзости.

Павел, вскоре после того, встал и начал раскланиваться.

Мари тоже встала.

– Я надеюсь, что ты будешь у нас бывать, – проговорила она, не глядя ему в глаза и держа руки сложенными.

– Бывать я у вас должен, – начал Павел неторопливо, – этого требует приличие, но я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете дома, чтобы в этот именно день мне и бывать у вас?

Слова эти, видимо, оскорбили и огорчили Мари.

– Если ты этого непременно желаешь, то мы не бываем дома во вторник, потому что обедаем и целый день проводим у матери мужа, – проговорила она, не изменяя своего положения.

– Прекрасно-с! – произнес Павел. – Теперь второе: у Еспера Иваныча я тоже должен бывать, и потому я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете у него, чтоб этот день мне и выбрать для посещения его?

– У Еспера Ивановича мы решительно не бываем в субботу, потому что в этот день собираются у нас, – проговорила Мари.

– Ну-с, так, так, значит, и будем являться. До свиданья! – И Павел протянул Мари руку; она ему тоже подала свою, но – довольно холодно.

– Муж мой, может быть, захочет быть у тебя, но пожелаешь ли ты этого? – спросила она его несколько даже гордым тоном.

– Сделайте милость, очень буду рад! – отвечал Павел и, тряхнув кудрями, раскланялся и ушел.

Мари, оставшись одна, задумалась. «Какой поэтический мальчик!» – произнесла она сама с собою. – «Но за что же он так ненавидит меня?» – прибавила она после короткого молчания, и искренняя, непритворная грусть отразилась на ее лице.