Люди сороковых годов

IV

Номера Мадам Гартунг

Павел вышел от Эйсмонд в каком-то злобно-веселом расположении духа. Всякая любовь, какая бы она ни была, счастливая или несчастливая, – все-таки есть некоторого рода нравственные путы, но теперь Павел почувствовал себя совершенно свободным от них. В воображении его, представляющем, обыкновенно, каждому человеку его будущность, рисовались только университет и некоторая темная мысль о монашестве. Чтобы бог подкрепил его на подвиги в новой жизни, он прежде всего хотел зайти к Иверской и помолиться. Здесь он весьма внимательно прочитал вывешенную к сему образу молитву, и, как ему показалось, большая часть слов из нее очень близко подходили к его собственным чувствованиям. Он не без любопытства также посмотрел и на монахов, служивших молебен. Лицо у отца иерея оказалось полное и красное, а у послушника – хоть и худощавое, но сильно глуповатое. В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха были белые и очень красивые. Когда Павел вышел из часовни, монах тоже вышел вслед за ним в, к удивлению Павла, надел на голову не клобук, не послушническую шапку, а простую поношенную фуражку.

«Это что такое значит?» – подумал Вихров и пошел вслед за монахом. Тот направился к Александровскому саду и под ближайшим более тенистым деревом сел. Павел тоже поместился рядом с ним. Монах своим кротким и спокойным взором осмотрел его.

– Вы, вероятно, послушник? – спросил его Павел.

– Я? – переспросил, в свою очередь, незнакомец. – Я не монах даже, – прибавил он.

– Но ваша одежда?.. – заметил ему Павел.

– Одежду я такую ношу, потому что она мне нравится.

– Но что же в ней может нравиться?

Незнакомец слегка усмехнулся.

– По моему мнению, – начал он неторопливо, – для человеческого тела существуют две формы одежды: одна – испанский колет, обтягивающий все тело, а другая – мешок, ряса, которая драпируется на нем. Я избрал последнюю!

«Да это в самом деле не монах!» – подумал Павел, услыхав такого рода ответ.

– Но какое же собственно ваше звание и фамилия ваша? – спросил он незнакомца с несколько уже провинциальным любопытством.

– Фамилия моя – Неведомов, а звание – дворянин и кандидат здешнего университета; а ваша фамилия?

– Моя фамилия – Вихров. Я тоже поступаю в университет и теперь вот ищу квартиру, где бы я мог остановиться вместе с студентами.

Неведомов несколько времени оставался как бы в размышлении.

– У нас есть несколько пустых номеров, – произнес он.

– Ах, сделайте одолжение, я очень буду рад с вами жить, – подхватил Павел простодушно. Ему начал его новый знакомый уже нравиться. – А скажите, это далеко отсюда?

– Нет, вот тут на Тверской; пойдемте, посмотрите!

– С величайшим удовольствием!

И молодые люди пошли. Войдя на Тверскую, они сейчас повернули в ворота огромного дома и стали взбираться по высочайшей и крутейшей лестнице.

– Лестница ужасная, – произнес Павел.

– Да, порядочная, но она нам заменяет горы; а горы, вы знаете, полезны для развития дыхательных органов, – ответил Неведомов. – Вот свободные нумера: один, другой, третий! – прибавил он, показывая на пустые комнаты, в которые Павел во все заглянул; и они ему, после квартиры Макара Григорьева, показались очень нарядными и чистыми.

– Эти комнаты отличные! – проговорил он.

– Ну, в таком случае, пойдемте к хозяйке, и вы переговорите с ней, – сказал Неведомов и, подойдя к дверям крайнего номера, произнес: – Каролина Карловна, можно к вам?

– Можно, – отвечал женский голос с несколько нерусским акцентом.

– Я к вам постояльца привел, – продолжал Неведомов, входя с Павлом в номер хозяйки, который оказался очень пространной комнатой. Часть этой комнаты занимал длинный обеденный стол, с которого не снята еще была белая скатерть, усыпанная хлебными крошками, а другую часть отгораживали ширмы из красного дерева, за которыми Каролина Карловна, должно быть, и лежала в постели.

– Вы мой кушанье будете кушать? – произнесла она из-за своей перегородки и, видимо, относясь к Павлу.

– Ваше, и у меня еще человек со мной будет… – проговорил тот.

– С господином Вихровым человек еще будет жить, – перевел Каролине Карловне Неведомов.

– А, это хорошо! Вам будет тоже мой самовар, свечка, вода?

– Ваш самовар, свечка и вода, – повторил Неведомов.

– Это семьдесят рублей в месяц – не меньше.

– Что же, это не дорого? – спросил Павел простодушно Неведомова.

– Нет, не дорого, – отвечал тот, улыбаясь.

– Я согласен, – сказал Павел.

– Господин Вихров согласен, – перевел опять Неведомов Каролине Карловне.

– Только прошу вас задаток мне дать, – произнесла та.

Павел вынул из кармана пятидесятирублевую и подал ее Неведомову.

– Господин Вихров отдал пятьдесят рублей; куда прикажете их положить? – сказал тот.

– Ах, будьте такой добрый, протяните вашу руку с ними в эту дыру, в ширмы! – проговорила Каролина Карловна, гораздо уже более добрым голосом.

Неведомов просунул за ширму руку с деньгами; она их приняла у него.

– А что, вам не лучше? – спросил он.

– Нет, сегодня опять молочная лихорадка, и грудь очень болит, – отвечала Каролина Карловна, нисколько, как видно, не стесняясь.

– Чем эта хозяйка больна? – спросил Павел, когда они с Неведомовым вышли из ее номера.

– Она недавно родила, – отвечал тот ровным голосом.

– Что же, она замужем?

– Нет, – отвечал Неведомов прежним тоном.

– От кого же она родила? – сказал с удивлением Павел.

– Ну, уж это ее спросите, – произнес Неведомов и улыбнулся.