Мещане

– Мало это!.. Они нынче очень жадны! – проговорил Бегушев.

– Совершенно довольно, а то вы его избалуете; он и с нас, грешных, будет того же требовать.

Домна Осиповна не любила ни своих, ни чужих денег тратить много.

– В таком случае возьмите со стола сторублевую и расплачивайтесь с ним, как знаете.

Домна Осиповна с удовольствием исполнила это приказание и, беря деньги, увидала рецепт.

– Послать надо это? – спросила она.

– Да! – произнес не совсем охотно Бегушев.

Домна Осиповна немедля отправила Прокофия в аптеку, а сама подошла к кровати Бегушева и даже встала перед ним на колени.

– Ты не сердишься теперь больше на меня? – говорила она нежным голосом и, поймав руку Бегушева, начала ее целовать. – Ах, как я люблю тебя! – шептала она.

Бегушев тоже умилился душой.

– Действительно, – сказал он, – надобно, чтобы женщина меня очень любила: я сознаю теперь, какой я злой и пустой человек.

– Ты не злой, но очень ты умен! – заметила Домна Осиповна.

– Поглупей – лучше бы было?

– Лучше! – отвечала Домна Осиповна. – А доктор, скажи, как тебе понравился?

– Пролаз, должно быть, великий!

– Но собой, не правда ли, как он хорош?

– Красота придворного лакея, – определил Бегушев.

– Ах да, это верно! – подхватила Домна Осиповна.

В самом деле доктор напоминал ей несколько придворного лакея, но, впрочем, она любила в мужчинах подобную красоту.

Бегушев между тем сделался опять серьезен.

– У меня просьба к тебе: напиши от меня, под мою диктовку, письмо к Тюменеву, – проговорил он.

– С удовольствием! – сказала Домна Осиповна и села за письменный стол.

Бегушев стал диктовать ей:

– Любезный друг! Я болен и это письмо пишу к тебе рукою Домны Осиповны. Приезжай ко мне на святках погостить; мне нужно поговорить и посоветоваться с тобою об очень серьезном для меня деле. – «О каком это серьезном деле?» – подумала Домна Осиповна, заканчивая письмо.

– А какие могут быть у вас серьезные дела с Тюменевым? Может быть, какая-нибудь старая любовь, про которую он знает? – спросила она Бегушева, как бы шутя.

– Вовсе не любовь, а хочу с ним посоветоваться о наследстве после себя, – объяснил Бегушев.

– О нет, не верю, – продолжала Домна Осиповна в том же шутливом тоне; а потом, когда она ехала от Бегушева в его карете домой, то опять довольно странная мысль промелькнула в ее голове: «Что, неужели же Бегушев, если он будет делать духовную, то обойдет ее и не завещает ей хоть этой, например, кареты с лошадьми!» Но мысль эту Домна Осиповна постаралась отогнать от себя.

– О господи, пусть он живет; он единственное сокровище мое, – прошептала она и несколько даже рассердилась на себя. Но что делать: «гони природу в дверь, она влетит в окно!»

Глава II

Тюменев был человек, по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой и черствый – «прямолинейный», как называл его обыкновенно Бегушев, – и единственным нежным чувством сего государственного сановника до последнего времени можно было считать его дружбу к Бегушеву, который мог ему говорить всякие оскорбления и причинять беспокойства; видаться и беседовать с Бегушевым было наслаждением для Тюменева, и он, несмотря на свое большое самолюбие, прямо высказывал, что считает его решительно умнее себя. Откуда проистекало все это – определить трудно; может быть, в силу того, что сухие и завядшие растения любят влагу и только в ней оживают. Получив письмо Бегушева, Тюменев, не дождавшись даже праздников, поехал к нему в Москву. Он очень встревожился, увидав, до какой степени Бегушев пожелтел и похудел.

– Что такое с тобой? – было первое его слово.

– Итог подводится – стареюсь!.. – отвечал сначала уклончиво Бегушев; но потом вскоре же перешел к тому, что последнее время по преимуществу занимало и мучило его. – Ничего не может быть отвратительнее жизни стареющихся людей, подобных мне! – начал он.

Тюменев приподнял несколько свои брови от удивления.

Беседа эта между приятелями, по обыкновению, происходила в диванной, куда перебрался Бегушев из спальни, хотя и был еще не совсем здоров.

– Я такой же стареющийся человек и такой же холостяк, как и ты, однако не чувствую этого, – возразил ему Тюменев, полагая, что Бегушев намекал на свою холостую, бездетную жизнь.

– Ты гораздо лучше меня! – полувоскликнул Бегушев. – Ты имеешь право не презирать себя, а я нет.

– Как презирать себя!.. Что за вздор такой!.. – тоже почти воскликнул Тюменев. – За что ты можешь презирать себя, и чем я лучше тебя?

– Всем: ты всю жизнь служил, и служил трудолюбиво, теперь ты занимаешь весьма важный пост; в массе дел, переделанных тобою, конечно, есть много пустяков, пожалуй, даже вредного; но есть и полезное… А что же я творил всю жизнь? – Ничего!!.

– Ты мыслил, говорил; слово – такое же дело, как и другое!

– Печатное – да!.. Может быть, и дело; но проболтанное только языком – ничего!.. Пыль… прах, разлетающийся в пространстве и перестающий существовать; и, что унизительнее всего, между нами, русскими, сотни таких болтунов, как я, которые никогда никакого настоящего дела не делали и только разговаривают и поучают, забывая, что если бы слова Христа не записали, так и христианства бы не существовало.

– Но почему же ты знаешь?.. Может быть, кто-нибудь из слушателей и записал твои слова!..

– Ну да, как же!.. Какие великие истины я изрекал!.. И хорош расчет: надеяться, что другие запишут!.. Нет!.. Попробуй-ка сам написать на бумаге, что за час только перед тем с величайшим успехом болтал, и увидишь, что половина мыслей твоих или пошлость, или бессмыслица; сверх того, и языком говорил неправильным и пустозвонным!

– Постой, однако! – возразил Тюменев. – В парламентах устные речи многих ораторов записываются слово в слово стенографами и представляют собой образец красноречия и правильности!

– Там другое дело! – перебил его с досадой Бегушев. – Тамошние ораторы хоть и плуты большие, но говорить и мыслить логически умеют… Кроме того, сама публика держит их в границах, как лошадь на узде; если он в сторону закинется, так ему сейчас закричат: «К делу!»; а мы обыкновенно пребываем в дустом пространстве – неси высокопарную чепуху о чем хочешь: о финансовом расстройстве, об актере, об общине, о православии; а тут еще барынь разных насажают в слушательницы… Те ахают, восхищаются и сами тоже говорят хорошие слова!

– В Петербурге этого меньше! – заметил Тюменев.

– Вероятно потому, что Петербург умней Москвы! – подхватил Бегушев.

– Ты думаешь? – спросил не без удовольствия Тюменев.

– Я всегда это думал!.. Одно чиновничество, которого в Петербурге так много и которое, конечно, составляет самое образованное сословие в России. Литература петербургская, – худа ли, хороша ли она, – но довольно уже распространенная и разнообразная, – все это дает ему перевес. А здесь что?.. Хорошего маленькие кусочки только, остальное же все – Замоскворечье наголо, что в переводе значит: малосольная белужина, принявшая на время форму людей.

– Малосольная белужина, принявшая на время форму человека! – повторил, усмехаясь, Тюменев, готовый наслаждаться всякой фразой Бегушева. – Меня, впрочем, очень заинтересовала твоя мысль о наших дебатах, – говорил он далее. – Мы действительно не умеем диспутировать, наши частные разговоры отличаются более отвлеченностью, чем знанием и умом… К несчастью, это свойство перешло и на наши общественные учреждения: мне случалось бывать на некоторых собраниях, и какое столпотворение вавилонское я там встречал, – поверить трудно!.. Точно все говорят на разных языках, никто никого не хочет ни слушать, ни понимать!

Тюменев, как человек порядка, давным-давно терпеть не мог все наши общественные учреждения.