В водовороте

– Ста рублей не пожалеете?

– Разумеется! – сказал, усмехаясь, князь.

Во все это время Елена имела мучительнейшее выражение лица.

– Посторонних у вас никого не будет, а только кум, кума, акушерка, доктор?

– Да, – подтвердил князь.

– Ах, кстати о докторе!.. – подхватила Елизавета Петровна, как будто бы к слову. – У вас ведь Елпидифор Мартыныч лечит, а что вы заплатили ему?

– То есть я ему заплачу потом, – отвечал князь, несколько сконфуженный таким вопросом.

Елена же при этом более не вытерпела.

– Мамаша, это, наконец, несносно!.. Что за расспросы: заплатили ли тому, что дадите на то?.. Вам что за дело до этого?! – почти вскрикнула она сердитым голосом.

– Не буду, не буду больше! – отвечала Елизавета Петровна, заметно струхнув, и затем, подойдя к Елене, поцеловала ее, перекрестила и проговорила: – Ну, прощай, я поеду… До свиданья! – присовокупила она почти дружественным голосом князю.

Тот, не вставая с места, кивнул ей головой.

Елизавета Петровна отправилась к знакомому ей кухмистеру тоже пешком и тем же проворным шагом. Услышав, что он болен, она не остановилась перед этим и дорвалась до его спальни. Кондитер был уже девяностолетний старик, глухой и плохо видящий.

– Здравствуйте, Яков Иваныч! – воскликнула Елизавета Петровна, входя к нему. – Что, вы, вероятно, не узнали меня?

– Нет, не знаю, извините! – отвечал кондитер, выглядывая на нее из-под зеленого зонтика своего.

– Я Елизавета Петровна Жиглинская.

– А, вот кто… Очень рад, покорнейше прошу садиться! – заговорил кондитер гораздо более любезным голосом: в прежние годы, когда у Жиглинских был картежный дом, почтенный старец готавливал у них по тысяче и по полторы обеды.

– Я к вам с делом, – продолжала Елизавета Петровна, – приготовьте-ка мне завтрачек, – у меня дочь родила.

– Дочь?.. Вот как! – воскликнул старец еще приветливее. – За кем же она замужем? – присовокупил он.

– Да тут за одним господином… Его, впрочем, нет в Москве.

– Нет в Москве? – повторил, как бы соображая кое-что про себя, многоопытный старец.

– Завтрачек вы мне сделайте персон на десять, рублей во сто серебром.

– Можно это! – протянул старец, и в его почти омертвелом лице на мгновение блеснул луч какого-то удовольствия: он сразу же тут сообразил, что от этого дела рублей с полсотни наживет.

– Завтрачек, понимаете, чтобы приличный, дворянский был.

– Дворянский будет! – подтвердил старик. – А в карты после крестин будут играть?

– Конечно, будут! – отвечала, неизвестно на каком основании, Елизавета Петровна.

– Чтобы карты от моих лакеев были! – объяснил старец.

– От ваших, от ваших! – успокоила его Елизавета Петровна и затем, оставив ему адрес Елены, отправилась, наконец, домой. Всем этим днем и тем, что случилось с ней, Елизавета Петровна была очень довольна.

На другой день часу в 12-м, лица, долженствующие участвовать в крещении, собрались. Князь, впрочем, по предварительному соглашению с Еленой, не пришел совсем, Елпидифора Мартыныча тоже не было: не получая до сих пор от князя ни полушки, он, наконец, разобиделся и дня два уже не был у Елены.

Елизавета Петровна, разумеется, явилась раньше всех, в чепце с цветами, набеленная, нарумяненная; лицо ее дышало важностью и удовольствием. Акушерка тоже была довольно нарядна и довольно весела; но зато Миклаков, в новом своем фраке, в новом белье и белом даже галстуке, сидел мрачный в зале на стуле. Он сам напросился на кумовство, а теперь и не рад был тому, потому что вся эта процедура начинала казаться ему страшно скучною. Наконец, пришли священники. Отец Иоанн был в самой новенькой своей гарнитуровой рясе; подстриженные волосы и борода его были умаслены, сапоги чистейшим образом вычищены. Он велел на эти крестины взять весьма дорогие ризы, положенные еще покойным отцом князя Григорова в церковь; купель тоже была (это, впрочем, по распоряжению дьякона) вычищена. Церемония началась. Отец Иоанн одной своей гарнитуровой рясой и сильно вычищенными сапогами уже произвел на Миклакова весьма неприятное впечатление, но когда он начал весьма жеманно служить, выговаривая чересчур ясно и как бы отчеканивая каждое слово, а иногда зачем-то поднимая кверху свои голубые глаза, то просто привел его в бешенство. «Вот фигляр-то и комедиант!» – думал Миклаков, стоя у купели. Затем отец Иоанн, говоря куму и куме, чтоб они дунули и плюнули, точно как будто бы усмехнулся при этом. «А, так ты вот еще из каких… Ну, я теперь тебя насквозь понимаю!» – продолжал почти с бешенством думать Миклаков. Он имел своим правилом, что если кто поп, тот и будь поп, будь набожен, а если кто офицер, то будь храбр и не рассуждай, но если выскочил умственно и нравственно из своего положения, так выходи вон и ищи себе другой деятельности. Отца Иоанна он решился при первом удобном случае срезать на чем свет стоит. По окончании церемонии дьячки, забрав купель и облачение, отправились домой. Отец Иоанн ни на каких обедах и завтраках не позволял им оставаться, так как им всегда почти накрывали или в лакейской, или где-нибудь в задних комнатах: он не хотел, чтобы духовенство было так публично унижаемо; сам же он остался и уселся в передний угол, а дьякон все ходил и посматривал то в одну соседскую комнату, то в другую, и даже заглядывал под ларь в передней. Ему все хотелось увидать князя Григорова, который, по его мнению, непременно должен быть где-нибудь тут. Елизавета Петровна, расплакавшаяся от полноты чувств во время церемонии, по окончании ее сейчас же повела Миклакова поздравить родильницу.

Елена лежала на постели в новеньком нарядном чепчике, в батистовой белейшей кофте и под розовым одеялом. Таким образом нарядиться ее почти насильно заставила Елизавета Петровна и даже сама привезла ей все это в подарок.

– Ну, поздравляю вас, поздравляю! – говорил Миклаков Елене.

– С чем, с чем? – повторила та дважды и как бы укоризненным голосом.

Елизавета Петровна, нисколько, разумеется, не понявшая подобного возражения дочери, прошла в другую комнату, чтобы поскорее велеть подавать священникам чай.

Когда Миклаков снова вернулся в залу, его спросил дьякон своим густым и осиплым басом:[114 - Вместо слов «его спросил дьякон своим густым и осиплым басом» было: «к нему сейчас же обратился отец дьякон».]

– Ваш чин и фамилия для записания в книгу?

– Надворный советник Миклаков, – отвечал ему тот.

– Благодарю! – сказал дьякон и записал фамилию на бумажке.

Отец Иоанн внимательно вслушался в ответ Миклакова. Он не преминул догадаться, что это был тот самый сочинитель, про которого он недавно еще читал в одном журнале ругательнейшую статью.

Отец Иоанн в натуре своей, между прочим, имел два свойства: во-первых, он всему печатному почти безусловно верил, – если которого сочинителя хвалили, тот и по его мнению был хорош, а которого бранили, тот худ; во-вторых, несмотря на свой кроткий вид, он был человек весьма ехидный и любил каждого уязвить, чем только мог.

– А я недавно читал критику на ваши сочинения, – начал он, кладя с заметным франтовством ногу на ногу.

– На мои сочинения? – спросил Миклаков несколько уже удивленным голосом.

– Да, – отвечал ему отец Иоанн с важностью. – Тут, – прибавил он с некоторой расстановкой, – во многом вас порицают, и я нахожу, что некоторые из порицаний справедливы и основательны.

– Вы находите? – повторил Миклаков.

В голосе его послышался какой-то хрип, и если б отец Иоанн знал, какую он бурю злобы поднимал против себя в душе Миклакова, то, конечно, остерегся бы говорить ему подобные вещи. Миклаков решился уже теперь не продернуть попенка, а просто-напросто пугнуть его хорошенько. Сделав над собой всевозможное усилие, чтобы овладеть собою, он прежде всего вознамерился приласкаться к отцу Иоанну и, пользуясь тем, что в это время вошла в залу Елизавета Петровна и общим поклоном просила всех садиться за завтрак, параднейшим образом расставленный официантами старца, – он, как бы совершенно добродушным образом, обратился к нему:

– Что нам, батюшка, предаваться бесполезным литературным разговорам!.. Выпьемте-ка лучше с нами водочки!

– Нет-с! Благодарю, я не пью, – отвечал отец Иоанн не без важности.

– А вы, отец дьякон? – спросил Миклаков дьякона.

– Я пью-с! – пробасил тот.

– Водку не пить, конечно, прекрасная вещь, – продолжал Миклаков, – но я все детство мое и часть молодости моей прожил в деревне и вот что замечал: священник если пьяница, то по большей части малый добрый, но если уж не пьет, то всегда почти сутяга и кляузник.

– Это есть, есть! – подтвердил с удовольствием и дьякон, улыбаясь себе в бороду.