В водовороте

– Давно!

– Ну, и то хорошо, что я раньше этого не знал!.. Было в жизни хоть несколько минут счастливого самообольщения… Ох, боже мой, боже мой! – как бы больше простонал Миклаков.

Княгиня обмирала и едва могла переводить дыхание. Получив накануне объяснение в любви Миклакова, она с той поры пережила тысячу разнообразных и мучительных чувствований: сначала она обрадовалась, потому что для нее найдена, наконец, была цель в жизни, но потом и испугалась того: как! Отвечать любовью совершенно постороннему человеку? Что скажет ее совесть?.. Что скажет князь… общество? Отказаться же от этой любви – значило опять обречь себя на скуку, на одиночество, а такая жизнь казалась княгине теперь больше невозможною, и она очень хорошо сознавала, что, оставаясь в Москве, не видеться с Миклаковым она будет не в состоянии. Чтобы спасти себя от этого соблазна, она решилась уехать в Петербург, к отцу. С этим намерением княгиня пробыла весь день и с этим же намерением приняла Миклакова; но его расстроенный вид, его печаль и отчаяние, когда она сказала ему свое решение, сильно поколебали ее решимость: она уже готова была сказать ему, что она, пожалуй, и не поедет, однако, произнести эти слова ей было невыносимо стыдно, и она сочла за лучшее промолчать.

Миклаков вскоре после того встал и, держа в руках шляпу, произнес:

– Итак, до свидания?

– До свидания… – проговорила княгиня.

– Зачем же я, безумец, говорю: до свидания? Надобно говорить откровеннее, – навсегда прощайте!

Княгиня и на это хотела сказать, что зачем же навсегда, что она вовсе не желает этого и что этого никогда быть даже не может, но ничего, однако, не сказала.

Миклаков еще некоторое время постоял перед ней, как бы ожидая услышать от княгини хоть одно слово в утешение, но она молчала, и Миклаков, раскланявшись, ушел. Княгине легче даже сделалось, когда она перестала его видеть… Она сейчас же ушла к себе в комнату и здесь, тщательно скрывая это от прислуги, начала потихоньку плакать…

Миклаков прошел от княгини не домой, а в Московский трактир, выпил там целое море разной хмельной дряни, поссорился с одним господином, нашумел, набуянил, так что по дружественному только расположению к нему трактирных служителей он не отправлен был в часть, и один из половых бережно даже отвез его домой. Здесь он сначала спал, как мертвый, потом часу в девятом утра проснулся с совершенно почти обезумевшей головой. Мысли, одна другой несбыточнее, бессвязно проходили в уме его: то ему думалось ехать за княгиней в Петербург, преследовать ее год, два, лишь бы добиться ее любви, то похитить ее здесь и увезти куда-нибудь с собой далеко. Наконец, он вдруг вскочил со своей постели, схватил бумагу и написал княгине письмо: „Я страшно заболел и, вероятно, невдолге опять помешаюсь… Молю об одном: пришлите мне ваш большой портрет, который висит у вас в угольной комнате; я поставлю его вместо образа в головах, когда буду умирать!“

Отправив записку эту, он снова послал за водкой, напился ею до бесчувственности и опять заснул.

Княгиня, получив записку, окончательно перепугалась. Портрет она, разумеется, сейчас же послала и приложила к нему еще записочку: „Посылаю вам мою фотографию, но вы спрячьте ее, потому что я сегодня непременно упрошу мужа заехать к вам и сказать мне, что такое с вами?“

За обедом она действительно сказала князю:

– Миклаков прислал ко мне записку, что он очень болен.

– Это чем и отчего? – спросил тот.

– Не знаю, – проговорила княгиня, потупляясь. – Ты не заедешь ли его проведать?

– Непременно, сегодня же!

– Пожалуйста, съезди и мне скажешь, что такое с ним, – повторила княгиня.

– Хорошо! – отвечал князь и, встав из-за стола, сейчас же велел подать себе карету и поехал к Миклакову.

Тот в это время успел уже опять проснуться и, мрачный, истерзанный, сидел перед полученным портретом княгини и смотрел на него. Вдруг раздались шаги. Миклаков сообразил, что это может быть князь, и спрятал портрет в ящик.

В нумер действительно вошел князь.

– Что такое с вами? – воскликнул он, пораженный наружным видом Миклакова.

– Да так что-то… не совсем хорошо! – отвечал тот, по преимуществу стараясь, как бы не дохнуть на князя вином.

– Но что же именно? – расспрашивал его тот.

– Опять, кажется, сумасшествие начинается, – отвечал Миклаков, держась за голову, которая от боли треснуть была готова.

– Не может быть! – возразил князь искренно встревоженным голосом. – Но что же это, от любви, что ли, опять какой-нибудь? – присовокупил он, смотря, по преимуществу, с удивлением на воспаленные глаза Миклакова и на его перепачканные в пуху волосы.

– А черт его знает от чего! – отвечал тот.

– Не хотите ли, я вам медика пришлю?

– Не нужно-с! – произнес с досадой Миклаков и при этом встал со стула, подошел к постели своей и лег на нее, а потом начал растирать рукою грудь, как бы затрудняясь, чем дышать.

Князь продолжал смотреть на него с участием.

– Не мешаю ли я вам? Вы заснуть, кажется, хотите, – присовокупил он, видя, что Миклаков закрыл глаза и несколько времени лежит в таком виде.

– Да, лучше оставьте меня; я один как-нибудь тут пролежу-с, – отозвался, не открывая глаз, Миклаков.

– А медика решительно не хотите? – переспросил его князь.

– Решительно не хочу.

Князь, делать нечего, уехал и завернул сначала домой, чтобы рассказать о своем посещении княгине.

– Он чуть ли опять с ума не сходит, – проговорил он, входя к ней.

Княгиня побледнела.

– Как с ума сходит? – почти воскликнула она. – Что же, он лежит в постели?

– Не лежит, а весь вид имеет сумасшедшего человека; я предлагал было прислать ему доктора, – не хочет.

– Но если он сумасшедший, что же его слушать? Просто послать к нему доктора!

– Посылай, пожалуй, – не примет, или даже прогонит.

При этом разговоре князю в первый раз еще запало в голову некоторое подозрение, что не влюблена ли жена в Миклакова, и он решился расспросить об этом Елену, которая, как припомнил он теперь, кое-что, в шутку, конечно, и намекала ему на это.

* * *

По отъезде мужа снова из дому, княгиня осталась в совершенном отчаянии: из-за нее человек с ума сходил, мог умереть, наконец! По своей доброте, она готова была пожертвовать собою, чтобы только спасти его; но как это сделать, она решительно не могла понять. К счастию, к ней явилась на помощь г-жа Петицкая, которая сейчас же заметила ее смущенный и расстроенный вид и приступила к ней с расспросами: что это значит? Княгиня решилась на этот раз с ней быть совершенно откровенною. Она рассказала ей, как Миклаков прислал ей с объяснением в любви записку, как он у нее был потом, и она сказала ему, что уезжает в Петербург к отцу и матери.

– Но разве вы в самом деле уезжаете? – воскликнула г-жа Петицкая, тоже испугавшись. Она сама очень многое теряла в княгине, не говоря уже о дружбе ее, даже в материальном отношении: та беспрестанно делала ей подарки, давала часто денег взаймы.

– Да, то есть я хотела уехать, – отвечала княгиня сконфуженным голосом.

– Зачем?.. Для чего?..

– Для того… Что же мне остается делать?

– Как что?.. Я не понимаю вашего вопроса.

– Не отвечать же мне на его чувство, – пояснила, наконец, княгиня, краснея в лице.