Потерянный во времени. И другие истории

– Я в отставке. Без военной пенсии я бы сейчас с голоду сдох. Перезимую тут, а весной продам дачу, куплю комнату в коммуналке.

– Да… Он так просто и непритязательно поведал мне историю своего изгнания, что мне стало жалко его. Под чашкой на листе бумаги по-прежнему медленно расплывалось толстое бурое пятно, как бы окончательно разрушая чистоту и непорочность моего замысла. Лёгкий золотой свет вливался в окно и наполнял убогую терраску. С берёзы тяжело спорхнула ворона, с ветвей посыпался снег. Мир и я с ним на секунду застыли на перепутье. – А в каких войсках служили?

– В танковых. Прошёл путь от командира взвода до замкомполка по техчасти, – не без гордости сообщил он. – У тебя курить можно? Он достал, конечно, никакую не трубку с красноватой медной крышкой, а обыкновенную пачку LM. Он курил, неуклюже держа сигарету в толстых, как сосиски, пальцах. Курил усердно, пыхтел, как паровоз, и скоро терраса наполнилась дымом.

– Майором вышел в отставку… Они деревню не могут взять, дураки. Окопы там, видишь, в полный рост нарыли. Надо туда две пехотные роты и одну танковую. Поставить огневой вал. Ты, конечно, видел огневой вал?, – бегло спросил он меня.

– Нет.

– Нет?, – вот тут он удивился основательно, но тут же продолжал, ухватываясь за возможность продлить разговор. – Ставится огневой вал, слышь, это, за ним в шестидесяти метрах идёт пехота, всё так рассчитано, что её осколки не заденут, потом огневой вал переносится дальше, а пехота, значит, входит в окопы и добивает тех, кто ещё жив. Вот так. А они там что делают. Слушай, ну вот ты, ты скажи мне, ну что они там делают, а?! Сначала Союз профукали, теперь Россию разваливают! Надо аулы напалмом накрыть, и всё. Ты кто по профессии?

– Я? Историк.

Я поглядел в окно. По-прежнему голубовато отсвечивал белоснежный снег и торчали яблони и в небе медленно клубились тучи, но абсолютной божественной тишины уже не было. Там, где двое людей, уже не может быть тишины. Я вздохнул. – Ладно, выпить хотите?

– Давай, – со сдержанным радостным смущением тут же согласился он.

Я достал из холодильника бутылку «Столичной», выудил из ящика с инструментами долото, подковырнул им пробку, с подоконника взял мутный гранёный стакан для себя, а перед гостем поставил чашку с русским пейзажем на боку. Поле, в поле ковыль, берёзка, и всё это почему-то синее. На дне стакана прозрачная вязкая дрянь. Олифа? Секунду я колебался, потом недрогнувшей рукой налил в стакан водки до половины. Всеволод Иваныч обхватил русский пейзаж плохо гнущимися пальцами.

– За знакомство.

Мы не чокнулись, а сделали вид, что чокаемся, протянули друг к другу руки и кивнули головами – так профессионалы соблюдают бессмысленную для них, но необходимую в обществе формальность. Я выпил до конца, он тоже.

– Берите колбаску, – водка мгновенно убила раздражение и горечь во мне, день приобрёл смысл, всё стало на свои места. Я был при деле. В конце концов, нельзя избегать общения с людьми, нельзя пятнадцать лет сидеть бирюком над книгой. Надо жить. Надо черпать мысли в гуще жизни, общаться с людьми, познавать их душу и через это ещё глубже, ещё мощнее думать о России… Я ведь и выпив могу писать.

– Спасибо, – он взял кусок колбасы. – И по какой, значит, части ты историк?

– Я историк по части русского бардака, – отвечал я, вытягивая ноги и откидываясь на спинку шатающегося колченогого стула.

– То есть ты по русской истории?

– По ней, родимой. Ну её на хрен, слушайте, Всеволод Иваныч, я её не люблю. Ещё одну?

– Ну давай. Вообще—то я с утра много не пью, не больше полулитра. Но тут, знаешь, на свежем воздухе, на природе, это полезно.

– Знаете, я читал как—то в журнале «Здоровье», давно ещё, это, значит, ну, того… тыр-пыр… что в водке содержится много витамина С. Я разлил. Прозрачная жидкость, предположительно олифа, в стакане исчезла, сейчас она впитывалась в стенки моего желудка, придавая им восхитительный мягкий блеск.

– О чём мы с тобой говорили о таком интересном, слушай, а? А, об истории. Так ты, значит, историк?

Я не отвечал.

– Так ты как историк скажи мне, это что, всё было необходимо?, – снова потребовал активный старик. Его огромная рука неподвижно лежала на краю стола, на клеёнке в мелкий цветочек. Я прекрасно понял его вопрос, но по какому-то закону разговора сделал вид, что не понял.

– Что необходимо?

– А всё. Всё, что они натворили. Это разве сейчас Россия? Это не Россия, это Коломбина, слышь, я те говорю, вот-вот, да. Без армии, без Казахстана, это никакая не Россия. Развал Союза, приватизация, ты видел по телевизору, как этот рыжий отъелся? Заводы он жрёт, что ли?

Я задумался, подперев голову рукой. (Приятно выпить водки с утра, проолифить желудок, отвлечься от дел, от семейных и личных проблем к делам философским и государственным…) России без армии, конечно, быть не может, ибо Россия всегда и была армией, но жрёт ли рыжий заводы? Я сомневался.

– Могло быть и так, и эдак, – наконец вымолвил я. – Войну в Чечне начинать не надо было!

– Ну что ты говоришь, не надо!?, – возмущённо забурчал Всеволод Иваныч, и усы его затопорщились. – Что же, дальше терпеть? Они же обнаглели, чёрные. Слышь, ты погляди, я квартиру не могу снять, мне дорого, а кавказская национальность особняки строит и по Москве на «Мерседесах» ездит. Это правильно? Я тя спрашиваю, что, это, того, правильно, да?

– Фигня, – сказал я. – Это мещанский, обывательский взгляд у вас. Подумаешь, негде жить! А надо подняться над бытом, забыть о мелочах, когда решаются судьбы отечества. Чеченская война – переломный момент. Окончательное размежевание демократических сил и партии власти. Гайдарушка родненький на этой войне и скурвился. Понятно?

– Нет, а что же, терпеть?, – как не слыша меня, гнул своё мой собеседник. – Они ж обнаглели, чёрные, нефть, наркотики, уголовщина… Ты глянь, гонят же, гонят нашу нефть за рубеж, сволочи! В Москве от них продыху нет, ты понял?

– Ещё будете?

– Давай, по последней. Не люблю с утра много, у меня ещё дела сегодня есть.

Я не стал спрашивать, какие могут быть тут дела. Никаких тут дел быть не может. Налил, и мы выпили.

– Неправильно воюют, вот что, – сказал он. Лицо его обмякло, потеряло прежнюю благообразную красивую чёткость. – Солдаты голодные, как воевать с голодными солдатами? Можешь мне сказать – как?

– А вы хоть всю армию отбивными по сорок тыщ кило кормите, не поможет. Эту войну выиграть нельзя, потому что это, блин, народная война.

– Ну да, нельзя!, – захихикал он. (Старого танкиста, служившего в Красной армии, смешила сама мысль о том, что могут быть войны, которые нельзя выиграть. Если войну можно начать, то её можно и выиграть. Так я понял его похожее на клёкот хихиканье). – Пусть бы при Сталине они посопротивлялись! В двадцать четыре часа в вагоны и на Север! Говорю тебе, надо аулы напалмом – и дело с концом!

– Дался вам этот напалм. Вы его любите, да?

– Почему, кумулятивные фугасы тоже вещь не плохая… А ты бы что предложил?

– Все сверхдержавы проиграли войны против национально—освободительных движений. Франция проиграла в Алжире, Англия в Индии, Франция и Америка во Вьетнаме, Союз в Афганистане… Такие войны не выигрываются – в принципе!

– Эх… Ну да… ну да.., – забормотал он, придавленный моей эрудицией. Такого глобального исторического анализа он не ждал. – Ты знаешь, я хотел бы с тобой по истории России поговорить, у меня вопросы есть. Ты Пикуля читал?

– Нет.

– А хороший писатель, мне кажется… Он стал вставать. Это был процесс: упереться ладонями в край стола, запыхтеть, подтянуть тело вверх, укрепить на полу ноги, выровнять широкую толстую спину и огромный офицерский зад. – Я пойду, ну, значит, у меня, слышь, дела… Попозже ещё посидим…

Боком, враскоряку, как лезут по откосу в воду, Всеволод Иваныч слез по крыльцу в глубокий снег. Когда он исчез, оставив за собой, как трактор, развороченную колею, я вернулся к столу, налил себе ещё, выпил, потом пошёл в комнату и лёг на диван. На диване были набросаны старые пальто и телогрейки, я укрывался ими ночью. Теперь, когда гость ушёл, мне вдруг стало жарко, на лбу выступила испарина, по бокам потёк пот. Я лежал на спине, подложив руки под голову, смотрел на кирпичный, не забранный досками потолок, чётко расчерченный линиями серых цементных прожилок, чувствовал, как по телу идёт жар и охватывает меня пьяная истома, и рассеянно думал обо всём сразу. Разговор на исторические темы взбудоражил меня, и остался неприятный осадок, что-то ныло и зудело в душе…

Есть вещи, в которых стыдно признаваться, среди них – некоторые профессии: писатель, артист, художник, историк… (Рассеянно думал я, лёжа на диване). Ну как может взрослый мужчина, возможно, как я, с брюшком и бородой, очень серьёзный, находящийся, как говорится, во второй половине жизни, говорить людям, что он, например, писатель, и при этом не покрываться пунцовой краской стыда, не проваливаться сквозь землю, не испытывать ощущения позора? Если ты писатель, то почему люди спрашивают тебя, чем ты занимаешься, а не бегают за тобой, выпрашивая автограф? Если ты артист, то где рукоплещущие тебе залы? Если ты художник, то, наверное, какой-нибудь марака, потому что иначе твои картины уже давно украшали бы стены музеев. Но тебя никто не знает, ты кропаешь или мараешь что-то в своём углу, намекаешь людям на своё предназначение, кокетничаешь непризнанностью и вообще представляешь из себя интеллектуальную кокотку. Кому ты нужен, как писатель, кому ты нужен, как историк? Никому! Тогда не ходи со страдающим глубокомысленным видом, не ной, не тяни резину! Вон, иди, будь дилером по продаже гербалайфа, продавцом в магазине женского белья, будь рабочим на стройке палат, где поселится всеми нами очень любимый лысый градоначальник со своей молодой женой, будь секретарём—референтом у откормленного лососиной модного банкира в бордовом пиджаке или, ещё лучше, слесарем—сантехником, но только не будь кокоткой с бородой и в брюках, которая тянет манерно: «Ах, вы знаете, я писатель… Ах, вы понимаете, я историк…» Дерьмо ты поганое, а не писатель, шизофреник и паразит, а не историк. Нет, лучше повеситься, лучше спиться, чем в сорок лет строить из себя непризнанное величие и тянуть на манер шлюхи, потупив глазки: «У меня интеллектуальные интересы… Я пишу… Я творю… Я высоко витаю… Но злой мир не признаёт меня…»