Потерянный во времени. И другие истории

Потерянный во времени. И другие истории
Алексей Поликовский

Таксист в Москве, миллионер в Андах, отщепенец в пустом самолете, узник концлагеря, два алкоголика, писатель без единой книги, субтильный европеец, затоптанный в русской истории, ? что между ними общего? На первый взгляд ничего. Но чем дальше читаешь, тем острее чувствуешь тянущую и неизбывную тоску человеческой жизни. Все эти люди заплутали в смутном времени и не знают, где окажутся завтра.

Потерянный во времени

И другие истории

Алексей Поликовский

© Алексей Поликовский, 2019

ISBN 978-5-4496-5677-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ОВОЩ ГОСПОДА БОГА

О – о – у – у – у – уфф!, – громкий нарочитый вздох пролетел над казёнными столами, оббежал тусклые стены, отразился от коричневых сейфов, вернулся назад к исторгнувшему его человеку. Я поднял голову и посмотрел на него. Человек, сидевший напротив меня, недавно устроился к нам на работу. Я не знал о нём ничего, кроме имени. Растерянная улыбка витала в его бороде, глаза улыбались.

– А эти эфиопки то… ничего!, – он кивнул на страницу Paris Match. – Ох, и классные ж эти эфиопки!

– Наверное, – согласился я, не имея на этот счёт ни мнения, ни опыта. – Вы были в Эфиопии?

– Никогда я не был на Босфоре.., – морщинки у его глаз усилились. – А вы где-нибудь были?

– Нигде. Я невыездной. Еврей и не член, – два этих коротких слова полно описывали мой социальный статус полуотщепенца. – А вы?

– Ох, я.., – вздохнул он.

Я понимал, что от хорошей жизни он не стал бы сидеть в конторе с облезлыми железными сейфами. Контора наша была пристанищем потерпевших кораблекрушение переводчиков. В его улыбке, голосе, иронии, в потрёпанных курточках фирмы Lacoste, в видных под брюками шикарных белых теннисных носках угадывалась его прошлая, иная жизнь, протекавшая, возможно, заграницей, в посольствах, торгпредствах или культурных представительствах, сияющая, как сон, прекрасная, как рай – жизнь, из которой он выпал или был изгнан сюда, в унылую осеннюю комнату с окном, выходящим на железную дорогу.

Мы глядели друг на друга с симпатией двух неудачников, загнанных в ноябрь, в контору с сейфами, в которых хранились под замком иностранные журналы, доступные любому посетителю кафе в любом европейском городе. Европейские города, Вена и Париж, с их огнями, были моей мечтой, мечтой невыездного. За стеклом, обрызганном каплями дождя, внизу, в стылом сером тумане, видны мокрые крыши новостроек, безымянные улицы, железная дорога. В этой комнате мы обречены были всю нашу жизнь переводить постылые статьи об апартеиде, угнетённых индейцах, замученных палестинцах…

– Я был. Но мне сейчас самому в это плохо верится.

Он вдруг опустевшими глазами посмотрел в окно, и лицо его на мгновенье стало сухим и серьёзным, как в преддверии смерти. Кожа на скулах натянулась, стала коричневой и ломкой, как пергамент. Изящная русо-рыжеватая бородка торчала нелепо. Или это свет так упал?

– И где? В Париже?

– Нет, не угадали. По-французски говорят не только во Франции.

– Ещё где-то в Африке?

– Опять не угадали.

– Сдаюсь.

– В Лаосе.

– В Лаосе?

– Да. Я очень люблю эту страну, одно время даже думал остаться там, а теперь, – он помолчал – мне иногда кажется, что это был сон. Сон на окраине мира.

– Расскажите.

– Рассказать? Он вытянул ноги под столом, забросил руки за голову, вытянулся на стуле. Он был в тёплой зелёной кофте на пуговицах. Потянулся и зевнул. – День какой-то сонный, да? А ну их к чёрту, переводы…

– Знаете, – сказал он, – уже восемь лет прошло с тех пор, как я вернулся. Восемь лет, да. Ну, я всё это время не скучал, – лёгкой улыбкой он дал мне понять иронию своих слов, – жил как мог, был и садовником, и библиотекарем… Снова улыбка, на которую я ответил кивком и улыбкой: всё это было и мне знакомо. – Ну, вообщем, много времени прошло и много событий случилось. Прошлое, понимаете, мутнеет, отлетает. А тут – не так. Чем больше проходит времени, тем яснее я вижу Лаос и себя в нём. Такое сияющее, висящее в воздухе видение.

Знаете, вот что, вот в чём дело тут, наверное. Люди делятся на две большие и неравные группы, – он говорил с округлыми, плавными жестами маленьких рук, как будто лепил перед грудью невидимую статуэтку. – Меньшая часть – герои, военные, святые, преступники, лётчики-испытатели, разведчики и тому подобная пёстрая публика, жизнь которой наполнена самыми невероятными приключениями. Понимаете, войны, путешествия, любовь, контрабанда, шпионаж и так далее. Ну Флеминг же пишет с чего-то свои романы? Но большая часть, остальные миллионы, живут от дома и до работы и обратно и обречены на пустоту. Жизни не хватает на всех, понимаете?

Я кивнул, гадая, к чему он клонит. Времени для разговоров у нас было невпроворот – целый рабочий день. Этот. И следующий. И ещё сколько угодно таких же одинаковых дней.

– Ничего, не очень я вас глушу своей доморощенной философией?, – улыбнулся он. – Я, видите ли, вообще-то философ. Небольшого масштаба, кухонный… Но и вы ведь..?

– Ну, и я. А что остаётся?

Он улыбнулся мне слабой понимающей улыбкой. Слабость и лёгкая растерянность были в нём постоянно, две константы, вокруг которых вращалась его душа. Он был невысок ростом, неширок в плечах. У него были маленькие руки и ноги, что вместе с небольшим ростом и витающей улыбкой заставляло предположить малый запас внутренний сил. И вообще, во всём его облике, манерах, голосе, улыбке было что-то мягкое, умеренное, неразмашистое – тихий, комнатный мужчина, склонный к вечернему уюту, интеллигентным разговорам, чаю и вину.

– Значит, согласны потерпеть?

– Согласен, – сказал я. – Валяйте дальше.

– Валяю дальше. В средние века люди жили короче, тридцати пяти лет хватало. Успехи медицины, гигиены и цивилизации сильно удлинили жизнь. Физически человек живёт теперь и семьдесят, и восемьдесят, но ему жить нечем, нечем наполнить свои годы. С этой засасывающей пустотой связаны почти все явления двадцатого века. Экзистенциализм, кризис духа, закат Европы, фашизм… Что такое фашизм? Приступ бешенства в жизненной пустоте, попытка наполнить жизнь хоть чем-нибудь, вырвать у жизни хоть какое-нибудь приключение.

– Ну, весёлые времена нас ждут… Скука-то сгущается.

– Нет, теперь есть более мягкие способы, вы понимаете, – успокоил он меня, и мы улыбнулись друг другу понимающе, как два безумца, – целая индустрия, виртуальная реальность, создающая для толпы иллюзию наполненной жизни. Шоу-бизнес, политика, кино, спорт. Но отдельные индивиды… отдельные индивиды, чёрт возьми… их периодически мутит от тоски… Я не преувеличиваю, представьте старика, вот он жил семьдесят лет и за семьдесят лет у него была в жизни одна настоящая минута. И он вдруг понимает, что его обдурили, а поправить уже ничего нельзя… Ну ладно, перейдём, так сказать, к самой истории, слушайте.

Я попал в Лаос, не прилагая к этому никаких усилий. До двадцати трёх лет я вообще ни к чему не прилагал усилий, если не считать зачёт по латыни на третьем курсе. Я только что кончил институт, был женат, отец моей первой жены работал в МИДе. Всё вышло само собой.

Вьентьян, столица Лаоса, по нашим меркам крошечный городок. Он вытянулся на пять километров вдоль Меконга. Наполовину состоит из огородов – все лаосцы, от министра до нищего, выращивают овощи. Советская колония, как ей и положено, живёт замкнуто и однообразно. Место сосредоточения – «советский дом», стоящий на опушке манговой рощи. Раньше этот дом назывался «американским», а ещё раньше «французским».

С восьми до пяти жители дома работают, вечером отдыхают, смотря фильмы Рязанова на бывшей американской авиабазе. Ну, и ещё, конечно, обшаривают магазины, скупают магнитофоны, упаковки кассет, джинсы, китайский фарфор, бамбуковые занавеси. Вернувшись в Москву, вешают цветной бамбук в проём двери и потом всю жизнь рассказывают пару историй о Лаосе, вычитанных в какой-нибудь французской книжке.

Когда я приехал, свободных квартир не было, и меня на время поселили на вилле бывшего министра обороны, сгинувшего куда-то после революции. Виллу лаосцы отдали советнику по контролю над гос- и партаппаратом, к которому я был прикреплён переводчиком.

Некоторое время я находился во власти мысли, что прислан сюда работать. Ждал, что вот-вот мы с советником понесёмся на нашем старом «Мерседесе» разбираться в кознях, направлять, контролировать… Но никаких поручений не было. Не было, и всё. Лёжа на кровати, я задумался.

Об этой кровати надо сказать особо. Она была сделана на славу. Вернее, матрас; американский матрас, принимавший форму тела. Каких только поз я не выдумывал! Я поворачивался с одного бока на другой, подпирал голову рукой, забрасывал ногу на ногу, ложился по диагонали, закидывал ноги на спинку и переворачивался так, что ноги оказывались на месте головы. Вестибулярный аппарат шутил шутки – я переставал понимать, где верх, где низ. Я парил между полом и потолком, я вызревал, как кабачок на грядке. Время шло; час от часа, сутки от суток отличались лишь позой и пятнами света на полу и потолке. Так я лежал до тех пор, пока откуда-то сверху в голову мою скользнула фраза, которая звучала и звучала в абсолютной пустоте моей головы: «Я овощ Господа Бога».

Понимаете, это ключевое понятие всей моей истории. Понимаете, я до сих пор считаю это идеальным определением. Мы – овощи, мы – урожай. Нас выращивают и собирают. Для каких-то целей. Но большинство этого не осознаёт.

Понимаете, мне было двадцать три года, мальчик из номенклатурной семьи, с гладкой жизнью, всегда как в вате. Во мне была – да нет, конечно, есть до сих пор – лёгкая инфантильность, или, иначе говоря, неспособность понимать самые простые вещи. Никаких диссидентских, критических книг я тогда не читал, но французские глотал тоннами и по убеждениям был нечто вроде вольтерьянца. И вот, сменив позу на чудо-матрасе, думаю: меня в спешке, в лихорадке, быстрее, скорее – двадцать врачей за три дня, пять характеристик за день! – перебросили за десять тысяч километров от Москвы. Перед отлётом десять Пётр Иванычей жали мне руку, предупреждали опасаться мстительных американцев, остерегаться хитроумных французов… Но то, к чему меня готовили, отсутствовало, «Мерседес» ржавел в гараже, и на рассвете четвёртого дня, проведённого на матрасе в замысловатых позах, мне пришла в голову дерзкая мысль о том, что я свободен…

Потом, когда всё кончилось, меня иногда охватывало странное чувство стыда. Мне было стыдно, что я подвёл тех глупых, но по своему милых Петров Иванычей, которые жали мне руку и наставляли меня. Я не оправдал их надежд, не вернул аванса. Как сказал мне позднее один человек, вы оказались не тем за кого мы вас считали. Оставаясь при той же овощной терминологии, я оказался некондицией.

Ну вот. Когда вы приезжаете в чужую страну, вас обуревает любопытство, составляющее счастье жизни. Вам хочется жить, а не бежать скупать бамбук. Вот в этом я отличался от других. Но поначалу всё шло нормально.